Валентин Катаев был тертым и хитрым советским писателем, прекрасно понимавшим, что можно и что нельзя, и умевшим показать язык за спиной цензуры так, что никто не мог понять этого.В повести «Белеет парус одинокий» выведена колоритная мадам Стороженко, торговка рыбой с привоза (тогда еще с маленькой буквы). Персонаж она отрицательный - «такая стерва - держит все время за горло и не дает людям дышать». Жадная мадам Стороженко обсчитывает Гаврика с дедушкой, они у нее в долговой кабале. Персонаж описан ярко: «Хотя дело шло всего о двух десятках бычков, торговля продолжалась ужасно долго. Десять раз покупательница уходила и десять раз возвращалась. Десять раз торговка бралась за медные чашки весов, облепленные рыбьей чешуей, и десять раз бросала их обратно в корзину с камбалой. Она быстро жестикулировала мясистыми руками в черных нитяных перчатках с отрезанными пальцами, не забывая изящно отставить мизинцы. Она вытирала рукавом лилово-красное глянцевитое лицо с черными усиками и с седыми колечками на подбородке. Она судорожно втыкала в синие сальные волосы большие железные шпильки. Она кричала осипшим голосом: - Мадам, о чем может быть речь? Таких бычков вы нигде не будете иметь! Разве это бычки? Это золото! - Мелочь, - говорила покупательница, презрительно отходя, - нечего жарить. - Мадам, вернитесь! Если эту рыбу вы называете «нечего жарить», то я не знаю, у кого вы будете иметь крупнее! Может быть, у жидов? Так идите до жидов! Вы же меня хорошо знаете. Я никогда не позволю себе всучить постоянной покупательнице мелочь!» Кадр из фильма "Белеет парус одинокий" 1937 года Все бы ничего, но уж больно знакомыми кажутся обороты речи мадам Стороженко, и обороты эти совсем не украинские. Вот малороссийские торговки того времени у Куприна в «Яме» - «В это время между торговками, до сих пор нежно целовавшимися, вдруг промелькнули какие-то старые, неоплаченные ссоры и обиды. Две бабы, наклонившись друг к другу, точно петухи, готовые вступить в бой, подпершись руками в бока, поливали друг дружку самыми посадскими ругательствами. - Дура, стэрва, собачя дочь! - кричала одна, - ты не достойна меня от сюда поцеловать. - И, обернувшись тылом к противнице, она громко шлепнула себя ниже спины. - От сюда! Ось! А другая в ответ визжала бешено: - Брешешь, курва, бо достойна, достойна!» Как видим, пассажи мадам Стороженко совсем не похожи украинскую речь, каковую можно было бы ожидать от обладательницы такой фамилии. Да и до революции украинцы редко торговали на одесском привозе, тем более живой рыбой. Этим занимались представители иного этноса, чьи речевые повадки очень узнаваемо Катаевым переданы – «Таких бычков вы нигде не будете иметь!» Оборот с «иметь» для носителей славянских языков совсем посторонний. Он является калькой с грамматических конструкций большинства западноевропейских языков, где «иметь» выступает в роли незаменимого служебного глагола – du hast, ich habe и т.д. Узнаваемы именно идишские идиомы, ставшие визитной карточкой одесского этнолекта. Короче говоря, мадам Стороженко - типичная еврейская базарная торговка из Одессы. Но в силу каких-то причин Катаеву было несподручно выводить еврейку в неприглядной роли жадного и подлого персонажа. Но и врать ему также не хотелось. В результате писатель решился на компромисс – он вывел характерную торговку с привоза, со всеми ее привычными словечкам и замашками, но дал ей украинскую фамилию, и приписал антисемитские высказывания, должные окончательно сбить с толку читателя, и замаскировать суть. Думается, в момент выхода повести в 1936 году, друзья юности Катаева, да и вообще одесситы старшего поколения, прекрасно понимали, кто это за «мадам Стороженко». Но никто писателя не сдал, и разоблачений и проработок не последовало. «Жидами» Катаев прикрылся очень надежно. Еще для демонстрации своей идеологической подкованности он ввел в повесть сцены погрома, но опять-таки, сделал это очень двусмысленно. С одной стороны папа Пети спасает еврейскую семью Коганов от погромщиков, с другой Коганы выведены несимпатичными, трусоватыми и униженно молящими о спасении, а после также униженно благодарящими. Катаев рисует фигуру некой мощной бабы-погромщицы, которая, судя по описанию, и есть та же мадам Стороженко, но только не называемая по имени. Сравните, мадам Стороженко - «Громадная, одетая, несмотря на двадцатиградусную жару, в зимнюю жакетку с буфами, накрест обвязанная песочным платком… жестикулировала мясистыми руками в черных нитяных перчатках с отрезанными пальцами, не забывая изящно отставить мизинцы. Она вытирала рукавом лилово-красное глянцевитое лицо с черными усиками». И погромщица – «большая, усатая, накрест перевязанная двумя платками женщина с багрово-синими щеками… Ее рука в нитяных перчатках с отрезанными пальцами». Совпадает даже цвет лица. Мысль Катаева понятна, мадам Стороженко - это, как тогда выражались, охотнорядская погромщица, торгует рыбой на рынке и бьет жидов. Юдофобские слова у нее перешли в дело. То есть защиту от обвинений в антисемитизме Катаев выстроил в три ряда. Но мы, потомки, спустя почти сто лет, считываем, что хотел сказать писатель. Тут важно еще вот что – Катаев начал публиковаться с 1910 года (подростком тринадцати лет) в «Одесском вестнике» - издании местного отделения «Союза русского народа», то есть «черносотенной» организации. Понятно, какие настроения по отношению к евреям господствовали в редакции. Одесса представляла собой крупнейший торговый город империи, четвертый по численности после Петербурга, Москвы и Варшавы. Треть населения составляли евреи. Катаев и Бабель – два знаменитых одессита из одного поколения, представляли два полюса тогдашней одесской жизни, один русский, я бы даже сказал, «великорусский», другой, еврейский. Соответственно, они их отражали в своих произведениях. Между ними находился поляк Юрий Олеша. Две крупнейших общины города жили в мирном симбиозе, погромы были разовым и случайным явлением. Только великая империя сделала возможным феномен быстрого роста Одессы из маленькой крепости до европейского мегаполиса, превзошедшего Киев и Харьков, и породившего «южнорусскую школу» русской литературы, в которую вложились и великоросы, и малоросы, и евреи, и поляки и т.д. Когда империя рухнула, Одесса стала убогим провинциальным городом, и та же тенденция продолжилась и при незалежной Украине. Вне исторической России Одесса обречена на деградацию. Она росла как на дрожжах только как южные ворота Российской империи. Южнорусские многонациональные традиции продолжают сегодня, например, комик Юрий Стоянов и поэтесса Татьяна Стоянова - оба с болгарскими корнями. И оба нашли себя не в затхлой ныне бессарабо-одесской провинции, а на просторах большой России, открытой для всех. Впрочем, мы далеко ушли от мадам Стороженко. Отношение Катаева к украинцам было сложным, сам он являлся таковым ровно наполовину – девичья фамилии матери – Бачей, она из полтавских дворян. Но это были дворяне, служившие империи, они не мыслили себя в узких рамках украинства. Катаев, подобно Гоголю и Булгакову (тоже гимназистом сочувствовавшим Союзу русского народа), резко восставал против национальной ограниченности. Как одессит он понимал, что нельзя замыкаться в этносе или религии (и его личная жизнь - тому подтверждение, долгий и счастливый брак с еврейкой). Образ мадам Стороженко - это не только маскировка неприятной еврейской торговки. Одновременно это олицетворение украинского антисемитизма. Мадам не случайно ругает «жидов» и верховодит на погроме. Катаев тут не отступает от исторической правды; погромы происходили не в коренной России, а на ее окраинах, заселенных молдаванами либо украинцами, и именно последние исторически задавали антисемитский тон, начиная еще с Богдана Хмельницкого. В своей книге, лучшей из когда-либо написанной об Одессе, – «Разбитая жизнь, или Волшебный рог Оберона» (еще одна незамеченная шпилька в обход цензуры – большевики разбили прекрасную дореволюционную жизнь) Катаев воспевает бурное развитие России перед революцией, в том числе на будущих территориях УССР: «по сравнению с Одессой Екатеринослав в техническом отношении был городом более передовым: электрические звонки, телефоны, электрическое освещение в домах и на улице, даже электрический трамвай, нарядные открытые вагончики которого бегали вверх и вниз по главному бульвару города, рассыпая синие электрические искры и наполняя все вокруг звоном и виолончельными звуками проводов. Это объяснялось близостью Екатеринослава к Донецкому бассейну с его сказочными богатствами: каменноугольными шахтами, рудниками, чугунолитейными и вагоностроительными заводами, иностранными концессиями, банками, всяческими торгово-промышленными предприятиями с главным центром в Екатеринославе, который из обыкновенного губернского города вдруг превратился чуть ли не в Клондайк, где можно было загребать золото лопатами». И он продолжает: «мы собирались проехать от Екатеринослава до Киева на пароходе, пожить немного в Киеве, а затем тем же путем вернуться в Екатеринослав, а оттуда уже на поезде — домой в Одессу. Так все и произошло. Поездка вышла на редкость удачной, и папа был очень рад, что ему удалось показать нам величие русской природы, древнейший русский город — источник православной веры, — наконец, великую реку Днепр, так чудно воспетую Гоголем. … Впервые я ощущал, как велика, необъятна наша родина, всего лишь ничтожно малую часть которой я увидел: Екатеринослав, Новороссийские степи. Днепр с берлинами и плотами, железные косорешетчатые мосты, иногда на берегах захолустные городки, деревни с камышовыми или соломенными крышами, чисто выбеленные хатки, их приветливые окошечки, широко обведенные синькой, глиняные горшки и поливаные глечики на кольях плетней, подсолнечники, похожие на святых с желтым сиянием над их темными круглыми ликами, телесно-розовые, винно-красные, алые, желтые цветы мальв вдоль плетней, вишневые садочки, уже обрызганные кровинками поспевших ягод, длиннорогие белые волы — как все это было для меня ново, как волновало скрытое до сих пор чувство родины, ее необъятности, потому что ведь где-то — я знал — были пространства Центральной России, финские хладные скалы, стены недвижного Китая, были еще Архангельск, Уральский хребет, Сибирь, Северный Ледовитый океан, Саянские горы, озеро Байкал, Владивосток, куда на поезде надо было ехать чуть ли не две недели». Валентин Катаев. Фото: citaty.net Как мы видим, для Катаева не существовало никакой Украины. Днепр, Екатеринослав, Одесса, Киев – это все была Россия, ее, быть может, лучшая красивейшая и богатейшая часть. И там же есть еще любопытный момент: «На палубе, еще сырой от ночной росы, собрались пассажиры и смотрели на левый, высокий берег Днепра, где над холмом виднелся высокий деревянный крест. Папа снял свою соломенную шляпу и сказал голосом, в котором дрожала какая-то глухая струна: — Дети, снимите шляпы, поклонитесь и запомните на всю жизнь: это крест над могилой великого народного поэта Тараса Шевченко». Возможно, Катаев придумал это для той же цензуры, но, возможно и нет, юбилей Шевченко в 1914 году русская интеллигенция отмечала широко. Но главное в том, что писатель ни разу не называет поэта – «украинским». Он именно «народный». В этом избегании этнической коннотации - весь Катаев. Его послание-намек можно передать так – «да, есть украинский язык, певучий и красивый, есть великий народный поэт, писавший на нем, но не следует крестьян, говорящих на этом наречии, противопоставлять мужику-белорусу или помору. Все они - русские люди, богатые и славные своими различиями, они такая же часть России как и чуваши, черемисы, вотяки и вогулы. И как евреи с привоза, как немецкие колонисты из-под Одессы, как болгарские земледельцы из новороссийских степей, как греки-рыбаки из Балаклавы или той же Одессы, как арендаторы-молдаване или старьевщики-татары. Надо жить вместе и вместе богатеть, а не делиться, воевать и разоряться». Про воевать и разоряться Катаев тоже немало написал. Сегодня, когда в окопах друг против друга сидят и убивают друг друга вчерашние одноклассники, однокурсники, сослуживцы, соседи, родственники, насильственно разделенные, завет Катаева особенно важен и актуален.