Расшифровка передачи «Цена Победы» от 26 июля 2023 года. Гость — доктор исторических наук Борис Ковалёв. Ведущий — Виталий Дымарский.
В. ДЫМАРСКИЙ: Это программа «Цена Победы». Меня зовут Виталий Дымарский. Моего собеседника — Борис Ковалёв, доктор исторических наук, хорошо вам известный. Я бы сказал, историк северо-запада, потому что Борис Николаевич одновременно и петербургский историк, и новгородский историк.
Б. КОВАЛЁВ: Совершенно верно.
В. ДЫМАРСКИЙ: И разговор у нас про северо-запад пойдёт. Обычно Борис Ковалёв всегда к нам приходит с рассказом, во-первых, интересным. А во-вторых, в основном посвящённым оккупационному периоду. Но сегодня будет посвящено не оккупации. Сегодня мы будем говорить о блокаде Ленинграда и некоторых деталях повседневной жизни блокады Ленинграда. Когда мы ещё до эфира договаривались о названии передачи, то Борис Николаевич назвал три красивых слова: красота, мода, любовь. Казалось бы, три слова, не имеющие никакой коннотации с войной, ужасами войны. Обещал рассказать, что даже в условиях войны, блокады эти три слова продолжали существовать. Не столько слова, сколько то, что они обозначали.
Б. КОВАЛЁВ: Виталий Наумович, я напоминаю, что все эти три слова, Три понятия предвосхищались другим выражением: «всем смертям назло». И если говорить по нарастающей, то самое малое — мода. Далее можем поговорить про красоту. И наконец завершим наш разговор самым главным, самым светлым — любовь. Любовь к мужчине, женщине, семье, детям, родному городу. Быть может, именно любовь в немалой степени и позволила выстоять ленинградцам. Будем говорить последовательно: от малого к большому.
В. ДЫМАРСКИЙ: Начнём с моды. Хочу нашу аудиторию отослать к относительно недавней программе в «Дилетантах». Довольно любопытно Юлия Демиденко рассказывала о том, как во время войны мода была фактически государственной политикой в Британии. Там был специальный закон, который регулировал даже количество пуговиц на одежде, которую изготавливала местная промышленность. Мода — очень серьёзная вещь, во всяком случае во время войны. И это всё не так просто.
Б. КОВАЛЁВ: Это не всё так просто, хотя если говорить о британской моде, я всё-таки, да простят меня британцы, отнесусь к этому с определённым скепсисом. Общеизвестен факт, что когда в британских ресторанах на несколько человек во время традиционного британского чаепития подавалась только одна ложка. Лозунг был следующий: «Все остальные ложки пошли на снаряды». Это делалось для того, чтобы подчеркнуть, что все без исключения слои населения Британии вносят свой посильный в дело победы, испытывают определённое чувство дискомфорта, испытывают определённое чувство страдания.
Если говорить о советской моде, то понятно, что это было совершенно другое отношение. Мы можем говорить о том, что в конце 1930-х в процессе и определённой относительной стабильности, по сравнению с тем, что было в конце 1920-х — начале 1930-х, в период великого перелома. Понятно, что мы говорим о неких мегаполисах, столицах: Москва, Ленинград. Напоминаю вам, что в Ленинграде существовал знаменитый магазин «Смерть мужьям», где продавались модные вещи, которые стоили не дорого, а очень дорого. Это мы видим сам по себе даже по условному названию заведения, где можно было сшить какую-то красивую вещь. Мы знаем, что в Советском Союзе до войны и даже во время войны выходили модные журналы. Кстати, хочу вам напомнить классический советский фильм «Место встречи изменить нельзя». Одна из первых серий, что мы видим? Показ мод 1945 года. Вот наступил мир, наступила победа. Мы можем обратиться снова к женской красоте. Но если говорить о Ленинграде, то реально никогда отношение к женской красоте даже в блокадном городе не пресекалось.
Мода 1941−1942 гг., если брать журналы московские, идут по довоенной накатанной дороге. Такой перерыв в изданиях — 1934−1944 гг. Дальше уже 1945-й, победа — всё понятно. Чем меня поразили модные журналы 1942 года? Они меня поразили своей практичностью. В частности, москвичкам и ленинградкам тогда предлагалось шить специальные брючные костюмы, в которых удобно тушить «зажигалки». Девушка одевает этот костюм с зауженными брюками, которые идут в обувь. И в таком красивом, нарядном костюме ей будет очень удобно забраться на крышу своего дома и тушить те снаряды, которые враг кидает на её родной город.
Когда мы говорим о блокадном Ленинграде до событий операции «Искра», я имею в виду 1942−1943 гг., самое страшное — голод. Далее мы можем говорить про регулярные артиллерийские обстрелы, бомбёжки города, которые продолжались до конца весны 1944 года. Даже когда немцы отступили от города, финны несколько раз пытались бомбить Ленинград. Понятно, что когда мы говорим о трагических событиях конца ноября, декабря, января 1941 года, то ни о какой моде речь не идёт. Понятно, что речь шла об одном — выжить в условиях самого экстремального города. Но когда наступило лето 1942 года, когда люди несколько адаптировались ко всем страшным реалиям войны, тогда, по воспоминаниям ленинградцев, люди стали преображаться. Девушки стали стараться одеваться немножечко ярче, красивее. Появляются какие-то модные штучки: шарфики, шляпки, яркие платьица. Кроме определённого позитива, встречался и негатив. Понятно, что молодые девушки, которые одевались, могли в 1943 году писать жалобы в Смольный, что в городе невозможно найти губную помаду. Вот они в таком виде выходили на улицу, и это был символ весны, красоты, символ того, что держится, что город рано или поздно выстоит. И возникает вопрос. Понятно, что у советского человека с одеждой было не плохо — было очень плохо. Но даже то, что было, старались как-то подчеркнуть, оттенить свою красоту.
И здесь мы можем говорить ещё об одном очень интересном элементе — элементе бытового обслуживания населения. Я имею в виду работу парикмахерских. И вот одним из основных элементов женской красоты стало превращение зимнего заморыша в юную блондинку. И поэтому получалась крайне любопытная ситуация. С одной стороны, среди ленинградских девушек ходил такой рекламный, немножко преступный слоган: «Заходишь с керосинкой — выходишь блондинкой». Предполагалось, что для того чтобы пойти в парикмахерскую, нужно принести керосин, которым будут разогревать щипцы, которые пойдут на растворение краски. Но это было запрещено, поскольку это рассматривалось как мародёрство, коррупция, взяточничество.
В. ДЫМАРСКИЙ: Предполагалось, что керосин будет в самой парикмахерской?
Б. КОВАЛЁВ: Предполагалось, что керосин должен быть. Но его не хватало. Его там не было в самой парикмахерской. Плюс мы понимаем, что качество обслуживания было очень разное. Длиннющие очереди, когда люди в парикмахерской могли сидеть и час, и два, и три, и более того. Было даже несколько уголовных дел на парикмахеров, которые во время рабочего дня ходили по клиентам и там делали маникюр, педикюр, сложные причёски на дому. Для своих постоянных клиентов. Хотя количество парикмахерских сократилось, некоторые из них старались держать определённый уровень. И, по воспоминаниям ленинградцев, представьте себе Невский проспект, парикмахерская, которая отработала весь период блокады. Заходит какой-то доходяга, небритый, тёмный какой-то. Вот он садится в это кресло, его отмывают, стригут, бреют. И появляется нормальное человеческое лицо. Да, худое, измождённое, но человеческое лицо. Кстати, в этой самой парикмахерской на Невском установлена сейчас мемориальная табличка о том, что парикмахеры работали всю блокаду и показали своим трудом, что красота спасёт мир.
В. ДЫМАРСКИЙ: Это прекрасно! Хочу вернуться к одежде. А работали ли промтоварные магазины, продававшие одежду? И работала ли лёгкая промышленность, которая производила эту одежду?
Б. КОВАЛЁВ: Сразу хочу сказать, что последнее время мы, исследователи, уделяем особое внимание тем сюжетам повседневной жизни людей во время Великой Отечественной войны. Нужно понимать, как люди жили, выживали. Мы всегда отлично знали о таких проявлениях героизма, как исполнение симфонии Шостаковича, деятельность ленинградского театра Музкомедии. А то, что касается бытового обслуживания населения (парикмахерские, швейные мастерские, трикотажные мастерские), вопрос стоит о том, что в условиях войны первое место, особенно когда мы говорим о Ленинграде, занимали продукты питания. Существует немало воспоминаний ленинградцев о тех объявлениях, которые висели в городе, о том, что меняю новые ботинки на хлеб, новое пальто на хлеб: меняю, меняю, меняю. Но тоже можно было найти что-то вроде комиссионного магазина, куда люди несли свои вещи, сдавали туда, чтобы получить какие-то деньги. Денежное обращение в городе имело место быть. Даже за кипяток люди готовы были платить.
Хочу показать книгу, презентация которой прошла несколько месяцев назад в Петербурге в библиотеке на Невском проспекте. Большая часть статей в этой книге посвящены именно реалиям повседневной жизни блокадных ленинградцев. Читаю одну из статей. Артистка, музыкальная комедия, символ богемной ленинградской жизни. Пережила всю блокаду. Возвращаются её коллеги из эвакуации и говорят: «Тебе-то тут хорошо было в Ленинграде. Ты, что называется, жировала практически в собственной квартире. А мы-то бедные-несчастные мыкались по всяким непонятным баракам, домам в какой-то Перми, Свердловске и прочих Новосибирсках». Людям даже казалось, когда не было у ленинградцев желания показать в полном объёме тот ужас, который они перенесли, потому что даже подчёркнутая воля к жизни, к счастью… Человек пришёл в парикмахерскую, значит он думает о красоте, о жизни.
В Ленинграде действовали нотариальные конторы, нотариальные палаты. Выстраивались километровые очереди, чтобы оформить различные документы, копии. Любовь к семье, любовь к ближнему своему. Ребёнок возвращается из эвакуации, домовые книги или сожжены в результате пожара, или сожжены в печке. Как доказать, что человек, вернувшийся из эвакуации, на самом деле ленинградец, а не жулик и прохиндей, который хочет заполучить комнату. И вот здесь мы видим, что нотариусы работали, сохраняли свои документы. Это позволяло людям, вернувшимся в родной город, тоже подтвердить право на проживание в той или иной квартире. Это тоже была любовь на уровне семьи. Тоже небезынтересный символ любви.
Виталий Наумович, как вы думаете, сколько детей появлялось на свет в довоенном Ленинграде?
В. ДЫМАРСКИЙ: Не могу сказать, не знаю. За какой период? За год, за месяц?
Б. КОВАЛЁВ: За месяц.
В. ДЫМАРСКИЙ: Не могу сказать.
Б. КОВАЛЁВ: У нас в Ленинграде до войны было 15 родильных домов. И рождалось в месяц около 7 тыс. детей. После начала войны абсолютное большинство родильных домов были превращены в госпитали. Но один из родильных домов действовал полностью весь срок блокады. Понятно, что 1941 год 4 тыс., 3 тыс., 3 тыс. рождённых. Далее уже переходим на 3-значные числа. Но в 1942 году в блокадном Ленинграде в этом родильном доме было принято более тысячи родов. Родилось больше тысячи маленьких ленинградцев. 1943 год (зачатие — это 1942 год) — около 1 тыс. А в 1944-м — 2,5 тыс. Причём врачи даже в самую страшную зиму 1941−1942 гг. поддерживали рожениц, и смертность для того времени было минимальной: в районе 5%. Я понимаю, что с точки зрения сегодняшнего дня это очень много, но представьте себе, что мы говорим о тех самых событиях.
В. ДЫМАРСКИЙ: Где-то должна быть, может быть, цифра или нет, поскольку дело нелегальное, количества абортов.
Б. КОВАЛЁВ: Если говорить насчёт абортов, нужно обратиться уже в другие документы. Мы знаем, что аборты в СССР тогда были запрещены. Это была уголовно наказуемое деяние. Но давайте не будем сейчас об этом. Давайте будем говорить о том, сколько тысяч свадеб было в блокадном Ленинграде, когда солдат возвращался с фронта, до которого он зачастую мог идти пешком, когда его подруга ждала его дома. И мы говорим о сотнях свадеб, которые были в Ленинграде. Скромные ленинградские свадьбы, скромные свадебные платья без изысков, но люди хотели таким образом оформлять отношения.
В. ДЫМАРСКИЙ: Есть какие-то цифры и по свадьбам?
Б. КОВАЛЁВ: Их было несколько тысяч.
В. ДЫМАРСКИЙ: За всё время блокады?
Б. КОВАЛЁВ: Да. Причём нужно понимать, что в разное время их было больше. Положение на фронтах можно напрямую связать с количеством новых браков. И положение на фронтах, если наложить день с месяцем, тоже можно говорить об определённом всплеске рождаемости. Когда люди радовались очередному наступлению Красной армии, успеху или хотя бы даже повышению норм выдачи по карточкам.
В. ДЫМАРСКИЙ: Какая-то политика экономии должна была быть? Если мы говорим о тех трёх замечательных словах, с которых мы начинали нашу программу. Когда про Британию нам рассказывали, там экономия, вы сами говорили, на ложках, на пуговицах, материалах. Когда мы говорим о парикмахерских, там тоже должна быть.
Б. КОВАЛЁВ: Вы хотите фактов, они у меня есть. В 1943 году, причём это решалось на уровне Смольного, некоторые парикмахерские получили квоты на электричество, для того чтобы пользоваться электричеством, чтобы при помощи электричества брить, стричь своих уважаемых клиентов.
В. ДЫМАРСКИЙ: Были уже электрические бритвы?
Б. КОВАЛЁВ: Да. По крайней мере, это видно из документов. Правда, сразу хочу оговориться: я видел только один документ — по «Астории», где тоже была парикмахерская.
В. ДЫМАРСКИЙ: Она там роскошная была.
Б. КОВАЛЁВ: Ну как «роскошная»! Она была в центре города, она была известной. И в 1943 году уже могли улучшить подобное положение. Изначально все эти покрывала, пеньюары, халаты у парикмахеров были. Как описываются парикмахерские 1942 года? Очень грязно, очень холодно, зачастую халат грязный надевается прямо на пальто. Потом уже когда мы говорим про 1943 год, уже централизованно работали прачечные, уже выделяются некие нормы на горячую воду, на стирку, чтобы привести внешний вид парикмахера в более удобоваримый вид: сделать его более красивым, гигиеничным, правильным.
Когда мы читаем дневники некоторых ленинградских девушек, очень часто встречается слово «маникюр». Следили за своими ногтями. Хотя справедливости ради хочу заметить, что всё-таки значительная часть советского общества относилась к подобным излишествам, мягко говоря, негативно. В небезызвестном журнале «Крокодил» за 1943 год описываются всякие фигушки, пусиньки, то есть образы гламурных девушек. Справедливости ради хочу заметить, что в данном случае «Крокодила» — это москвички, у которых главная проблема, по рассказам «Крокодила», что нет возможности найти очередную шоколадку для чая. И разрываются они во время своего провождения между маникюршей, парикмахершей, педикюршей и трепотнёй с такой же гламурной дамочкой. Причём подчёркивается, находится под крылышком, покровительством какого-то завсклада, снабженца, какого-то человека, имеющего отношение к распределению материальных ценностей. Я думаю, что по прецеденту в Ленинграде мы тоже могли бы найти подобных.
В. ДЫМАРСКИЙ: А как работала, помимо парикмахерских, сфера обслуживания? Вот вы говорили про стирку. Прачечные, бани. Бани, насколько я знаю, работали.
Б. КОВАЛЁВ: Бани работали. Это было счастье, это была радость. Причём бани были как городские, которые ценились меньше. И особенно ценились бани, которые были организованы на предприятиях. Там был более хороший лимит на горячую воду, могли выдавать моющие средства, там было более тепло. Там даже могли чем-то там подкормить. Но когда мы говорим об организации бытового обслуживания населения, то, что делало жизнь человека жизнью и внушало человеку надежду на то, что победим, нужно оставаться человеком всем смертям назло, понятно, что если это всё представить в виде некоего графика, то 1941 год, особенно зима 1941−1942 гг., это полная деградация. Практически город замер.
Далее постепенно заработали дороги жизни. Далее, что греха таить, сокращение общего количества населения. Поскольку люди, которых можно отнести к иждивенцам (дети, неработающие) их эвакуируют из Ленинграда. То есть количество населения становится меньше. Остаются в первую очередь работоспособные, имеющие отношение к обороне города, занятые в армии или на производстве. И именно для них ленинградское руководство делает всё, чтобы максимально функционировало то, что называется символом мирной жизни, естественной жизни. Будь то театр, консерватория, баня, парикмахерская, нотариальная контора.
В. ДЫМАРСКИЙ: Можно добавить стадион, потому что там были матчи.
Б. КОВАЛЁВ: Занимались спортом. Считалось, что если мы поддерживаем себя в порядке, значит мы остаёмся людьми. А если мы остаёмся людьми, мы отошли от страшной черты, которую большинство ленинградцев с ужасом вспоминали в своих дневниках, — зима 1941−1942 гг. Да, чувство голода сохранялось, да долго ленинградцы не могли равнодушно смотреть на продовольствие, продукты на столе или в руках. Это было очень тяжело, была память всепроникающего голода. Но они пытались изжить из себя память всепроникающего голода и становиться тем, кем они были: ленинградцами, ленинградочками, ленинградскими женщинами, ленинградскими мужчинами. На чём и стоит город.
В. ДЫМАРСКИЙ: Но это в основном молодые.
Б. КОВАЛЁВ: Да. И в дневниковых записях, и в документах понятно, что для женщин 40−50 лет, которые зачастую матери, мягко говоря сломленные тяжёлой работой, тем было гораздо тяжелее следить за собой. Но они и до войны за собой особо не следили. А здесь молодость, относительный задор, вера в себя.
В. ДЫМАРСКИЙ: Система распределения, которая была в блокадном городе, в первую очередь продуктов, только на продукты или была какая-то система распределения самого минимума необходимого: чулки, носки, одежда?
Б. КОВАЛЁВ: В тех условиях жестокости войны иждивенцы, служащие, рабочие. Даже если вы работаете на хорошем заводе, у вас баня более качественная, вопросы распределения каких-либо вещей, вопросы дополнительных выплат на серьёзных оборонных предприятиях стояло более актуально. Хотя в этой книге приводится пример, что некоторое начальство отрывалось от коллектива. И рабочие с возмущением рассказывали о гнусных пьянках, которые устраивало руководство их ижорского завода. Вот мы тут работаем, наши лучшие ребята воюют в рядах небезызвестного ижорского батальона, а наше руководство пьянствует, гуляет.
Можем вспомнить о нескольких случаях коррупции в блокадном Ленинграде: продовольственные карточки, распределение продовольствия. Я вам рассказывал, что даже один из моих родственников, который был в СМЕРШе в блокадном Ленинграде, его первое дело — шофёр украл машину хлеба. Пытался выдать за бомбёжку. Пусть даже мы говорим о реалиях конца 1942 года. Это кража человеческой жизни.
В. ДЫМАРСКИЙ: Но это означает, что машину хлеба куда-то надо девать. Значит существовал чёрный рынок.
Б. КОВАЛЁВ: Да, существовал чёрный рынок, о нём написано у ленинградцев немало. И этот чёрный рынок мог быть и относительно цивилизованным, там где была обыкновенная меновая торговля. Условно говоря, такой дедушка, который прошёл всю войну, не курил. И то, что он получал свою махорку, менял на хлеб. Здесь всё понятно: человек получает свою махорку, законно меняет на хлеб у того, для кого курево важнее хлеба. Но, к сожалению, были нелюди, для которых это был хорошо организованный бизнес. И там речь шла не об обмене хлеба на пачку махорки. Там речь шла о более страшных вещах.
Если вспомнить советский кинематограф («Следствие ведут знатоки», «Ошибка резидента»), там есть образ человека, Ростислав Плятт одного из них играет в фильме про резидента, который скупает ценности в блокадном Ленинграде. Такой образ очень плохого человека прошёл через советский кинематограф. И, к сожалению, у этих образом были прототипы.
В. ДЫМАРСКИЙ: Думаю, что их не могло не быть. Когда есть интерес, и мародёрство, и всё что хотите. Я была знаком с замечательным петербургским историком Сергеем Яровым. У него прекрасная книжка была «Блокадная этика» о повседневной жизни блокадного Ленинграда. Там были и страшные вещи, конечно.
Б. КОВАЛЁВ: Сергей Яров взял самые тяжёлые, страшные, гнусные проявления уже недочеловеческих отношений в блокадном Ленинграде. Мы понимаем, что, говоря сегодня и о моде, и о красоте, и о любви, надо понимать, что люди к этому стремились, об этом мечтали, этого хотели. Но зачастую к этому нужно было прийти. И, к сожалению, то, о чём пишет Сергей Яров в своих страшных книгах, это правда.
В. ДЫМАРСКИЙ: Да, ужасы были просто ближе, к ним проще было подойти, и они к тебе быстрее подходили.
Б. КОВАЛЁВ: Да, они встречались в особенности зимой 1941−1942 гг. на каждой улице. Это и мёртвые люди на улицах города. Самое страшное, как мы видим в дневниках, зачастую люди привыкали к этому, привыкали к тому, что какое-то тело лежит. Зачем его сейчас вырубать из снега? Когда пришла весна, началась активная санитарная очистка города.
Но говоря о блокадном Ленинграде, мы должны понимать ещё одно. 1941−1944 гг. — всё это время люди жили. Не только существовали, не только выживали, но в том числе и жили. И любили. И приводили себя в порядок. И мне кажется, что благодаря всему этому они в конечном счёте и победили, потому что хотели ощущать себя людьми: подстриженными, с хорошими ногтями, с красивым шарфиком, с верой на то, что к ним придёт любовь, а дальше будет вечная жизнь через детей, внуков, правнуков.
В. ДЫМАРСКИЙ: А это не встречало у определённых людей с определёнными настроениями осуждения? Идёт война, а ты вырядилась!
Б. КОВАЛЁВ: Безусловно, да. И это тоже встречается в документах. Те же самые девушки. Что интересно, по воспоминаниям, такую красоту себе могли позволить девушки. Они были более яркие, чем мужчины. Мужчины в основном одевались в военную форму, она более строгая. Рабочие, занятые на производстве, имеющие рабочие карточки, имеющие некие дополнительные преференции, о чём мы с вами уже говорили. И, по воспоминаниям этих девушек, которые выходили с проходной Кировского завода, Адмиралтейства, они идут после смены, выполнили свой долг перед страной. Они молодые, они сходили в душ, повязали шарфики. А эти женщины, у которых были служащих карточки или вообще иждивенцы, смотрят на них с каким-то осуждением, забывая о том, что эти девчонки только что отстояли тяжёлую военную смену. Такое тоже есть в воспоминаниях ленинградцев. И понятно, что это жизнь.
В. ДЫМАРСКИЙ: Вряд ли было запрещено формально каким-то приказом или ещё чем-то, но морально было ли запрещено веселье? Дни рождения, свадьбы.
Б. КОВАЛЁВ: Нет, конечно. Никто это не запрещал. Да и морального осуждения праздника не было. Люди получили письмо с фронта: муж, отец, сын жив. Радость! Я хочу вспомнить о том знаменитом Параде победителей, который проходил в Ленинграде в 1945 году. Ведь он проходил как семейный праздник. Представьте себе знаменитый парад в Москве на Красной площади. Это торжество официоза. Можно представить, чтобы во время этого парада, когда великий вождь и учитель стоит на трибуне Мавзолея, когда Рокоссовский, Жуков принимают парад, и вдруг откуда-то из толпы выбегает женщина и начинает целовать проходящего мимо солдата, а потом берёт его под руку и во время парада, шествия идёт рядом с ним? А в Ленинграде это было сплошь и рядом. Как вспоминали ленинградцы, тяжелее всего переносили всеобщую радость, ликование те, кто потерял своих родных, близких, особенно детей, которые погибли во время блокады, погибли на фронтах, призванные в ряды Красной армии.
Или вспомним любые победы Красной армии: прорыв блокады, снятие, победа. Это был праздник. А помимо общего, были личные, местные праздники.
В. ДЫМАРСКИЙ: Я имею в виду, кто-то устроил день рождения условный, достал выпивку какую-то, а ему говорят: ты что, не до веселья.
Б. КОВАЛЁВ: Я думаю, что дураки, ханжи, жадины, которых обидело то, что их не позвали выпить, были, есть и будут всегда. Я думаю, что по теории больших чисел такое могло быть и в Ленинграде.
В. ДЫМАРСКИЙ: Осуждения морального не было нормальной жизни?
Б. КОВАЛЁВ: Со стороны нормальных людей точно не было.
В. ДЫМАРСКИЙ: Как я понимаю, на руководство партийное города историки много вылили претензий. Но тем не менее я бы сказал, что есть за что. О распределении можно говорить и т. д. Но за что можно было бы похвалить руководство города, это за стремление наладить какой-то намёк на мирную жизнь, что-то воспроизвести из мирной жизни. Я не знаю, насколько это шло от руководства, от головы или это были местные инициативы. Мы знаем, что местных инициатив очень много было. У нас было очень много программ в журнале очень много писали про военный «Эрмитаж». Сотрудники «Эрмитажа» очень многое придумывали сами, начиная с огорода, который у них был, и кончая эрмитажными котами. Выставки хотя эвакуировали.
Б. КОВАЛЁВ: И мемориализация могил.
В. ДЫМАРСКИЙ: И театры.
Б. КОВАЛЁВ: И театры, да.
В. ДЫМАРСКИЙ: Филармония.
Б. КОВАЛЁВ: Просмотр оскароносного фильма «Разгром немцев под Москвой» тоже вызывал у людей радость, веру, надежду, любовь.
В. ДЫМАРСКИЙ: Что-то было местной инициативой, что-то настраивали на то, что нужно формы мирной жизни воспроизводить.
Б. КОВАЛЁВ: Да. И мы знаем об ансамблях художественной самодеятельности, которые, например, были в ленинградском доме пионеров. Люди должны были смеяться, улыбаться. А самое главное — установка на жизнь, установка на то, что рано или поздно всё это закончится, а дальше будет мир, счастье. А что может быть лучше мира, говорили люди в измученном войной городе.
В. ДЫМАРСКИЙ: Я побывал в прекрасном школьном музее в Петербурге при школе им. Шостаковича. Это обычный школьный музей, выросший в самостоятельную музейную единицу благодаря подвижничеству людей, которые этим занимаются и занимались. Я знаю, что им было всё труднее и труднее выживать. Боюсь говорить, не знаю, что сегодня. Он большой, и он показывал удивительные экспонаты, удивительный показ культурной жизни Ленинграда в годы блокады. Там огромное количество программок, афиш. Понятное дело, что больше внимания центру города. Центр города был под большим вниманием руководства, чем окраины, рабочие окраины. Судьба городов такая.
Б. КОВАЛЁВ: Будем надеяться, что этот музей выжил. Сейчас в Петербурге активно работает Музей обороны и блокады Ленинграда, открывается наш офис на Невском проспекте. Я очень надеюсь, что петербуржцы и гости города будут приходить к нам, поскольку мы обещаем интересные выставки, интересные беседы, серьёзный, профессиональный разговор о жизни города и в годы блокады, и в годы Великой Отечественной войны, о тяжёлом, страшном, неоднозначном 20-м веке.
В. ДЫМАРСКИЙ: Когда мы говорили о красоте, что вы имели в виду? Только парикмахерские?
Б. КОВАЛЁВ: Нет, конечно. Здесь мы говорили об искусстве, культуре, красоте самого города. Ведь насколько ленинградцы радостно отмывали свой город, очищали. Первый период очищения — весна 1942 года. Даже первый пущенный трамвай тоже символ красоты. И увеличение потребления электричества — это тоже проявление красоты. Оно многогранно, многоаспектно. И чем ближе ленинградцы подходили к тому, что они не просто выстояли, но победили, то город становился всё красивее и красивее. Давайте посмотрим фотографии ленинградцев. Как поётся в одной песне про жителей блокадного Ленинграда: лики, а не лица. Какой-то элемент иконописи тех людей, которые, пройдя через страдания, сохранили всё самое лучшее, что у них было.
В. ДЫМАРСКИЙ: Спасибо, Борис Николаевич!
Б. КОВАЛЁВ: С вашего позволения, хочу попросить всех, кого заинтересовала наша программа и если кто связан с городом на Неве, написать в комментариях историю своей семьи. Ведь это очень важно. Вся история нашей страны по сути своей является историей каждой конкретной личности, каждого конкретного человека.
В. ДЫМАРСКИЙ: Ленинградских дневников очень много. Но слишком много их не бывает, это правда. Программа «Цена Победы». До встречи через неделю.