Благодарю за лайк и подписку.
Предыдущая глава
– Кхе-кхе-кхе, – опять закашлялся Кенар, затянувшись сигаретой. Они с Масловским уже в третий раз сходили за добавкой в гастроном – успели прям перед закрытием – и всё ещё сидели на кухне у Кенара.
– Завязывал бы ты курить, Борь. Хреново кашляешь. – посоветовал товарищ. – Может, к врачу сходить?
– Да думал уже об этом, что-то я действительно кашлять стал больше, чем обычно. Но это из-за курения.
– Кстати, насчет этого... Я всё спросить хотел, вы же певцы голос должны беречь, нет? А ты, сколько я тебя знаю, куришь…
– Ну так не только я. Шаляпин, Соткилава[1], Магомаев[2] – курили, Доминго[3] до сих пор дымит.
– Давай за Доминго, пусть дымит дальше! – поднял тост Масловский.
– Давай! – чокнулись, выпили. – Ну а я, как в армии начал, так и не брошу никак. Меня в Гнесинке профессора каждый божий день воспитывали на эту тему… считай дополнительная лекция. – пьяно ябедничал Кенар. – А их и так хватало. По шесть пар в день. Кстати, забавно, больше всего времени в расписании занимало сольфеджио…
Занятие по музыкальной грамоте снилось пребывающему в глубоком медикаментозном сне Вавилову, пока группа энтузиастов в составе двух композиторов, поэта, писателя и Папы Римского под руководством пьющего писателя-эмигранта наводила парадиз в его трехкомнатной обители.
Стадо начинающих музыкантов расположилось в самой большой аудитории, ибо занятие было общим для двух групп: композиторы и оперные вокалисты – ажно сорок восемь будущих звёзд. Сидят в шахматном порядке, чтоб не списывали. Помощница Петрачеллы играет диктант, сам – ходит по рядам, а студент Вавилов витает в облаках.
Он записал мелодию с первого раза, а теперь, развернув нотную тетрадь на последней странице в меру своих средненьких художественных способностей пытается нарисовать портрет возлюбленной – дочери соседей Юли. И мучается почти гамлетовским вопросом: любить или не любить. Хотя, кому и когда помешала настоящая любовь? Но дилемма студента Вавилова подробно описана в статье сто тридцать четыре УК РФ – совращение несовершеннолетнего. Юльке сегодня исполняется только шестнадцать.
И ведь никому не объяснишь, что девочка давно созрела, весит шестьдесят четыре килограмма живого веса, у неё полный третий номер и она сама хочет и на шею вешается. С учетом Юлькиного напора и собственных чувств сопротивляться Евгению было всё труднее. Однако, мысль о том, что устроят её родители вообще и, в частности, маман, если узнают об их пока не случившейся связи, приводила его в ужас.
Нет, скорее всего соседи не имели бы ничего против такого потенциального зятя. Хороший мальчик, сын главреда одной из главных газет эпохи и доцента университета, в котором они сами мучили студентов, учится ни много ни мало в Гнесинке, а значит имеет тягу к прекрасному… Хороший такой бэкграунд… Если бы речь шла о его романе с их старшей дочерью, которая была на три года старше Женьки.
Сестра Юли в это время училась на последнем курсе главного питерского университета. Учитывая доцентско-профессорский состав родителей, она вполне могла бы учиться в цитадели знаний имени мишанинского энтузиаста[4], но предпочла уехать. Причиной тому был как раз сосед Женька… который сейчас сидел в аудитории Гнесинки и продолжал рисовать в нотной тетради портрет её младшей сестры.
Проходивший мимо Петрачелла увидел сию живопись и решил, что студент вконец обнаглел и просто филонит от диктанта. Средненький музыкант и плохой учитель не придумал ничего лучшего как треснуть студента Вавилова по затылку первым, что попало в руки. Этим первым оказался свернутый в трубку сборник фуг Баха.
Кощунство, конечно, так использовать творения Иоган-Себастьяныча, но Петраков был неудержим. Если бы вдруг какой-нибудь просветленный мозг в Министерстве образования предложил вернуть систему телесных наказаний в высших учебных заведениях, Петрачелла голосовал бы за это первым. Но пока это было только мечтой…
– Больно же, Пе… Юрий Алексаныч, за что? – возмутился побитый Женька.
– Вавилов, – почти визжал препод, – вы находитесь на уроке сольфеджио, а не живописи. А за диктант я вам ставлю неуд…
В потенциальном Моцарте вспыхнул гнев – мало того этот самодовольный болван в профессорском звании отвлек его от мечтаний, так ещё и двойкой грозится.
– Это ещё почему? – тихо и зло спросил Женька.
– Ну как же, – Петрачелла потихоньку успокаивался, возвращался к своей саркастичной манере разговора и начинал играть на публику, – у нас тут диктант, знаете ли, пишут, – он провел рукой по аудитории. – А будущий гениальный композитор Вавилов изволит заниматься наскальной живописью. А между тем, Светлана Викторовна уже сыграла диктант три раза и персонально для вас его повторять не будет.
Петраков просто раздувался от самодовольства.
– Все сдаём тетради, кроме Вавилова.
– Может быть, я всё-таки тоже поучаствую? – так же громко ответил Евгений.
– Юноша, я не силен в живописи и вряд ли смогу оценить качество вашего рисунка и конвертировать его в оценку за ненаписанный диктант, – исходил желчью Петраков.
– Ну почему же ненаписанный? Вот мой диктант, – Вавилов развернул тетрадь в нужном месте. – И если вы его не примете, я пойду жаловаться к ректору…
Петрачелла брезгливо взял в руки тетрадку и… сделал то, что никогда бы не сделал его коллега Мирзоян. Тот доверял своему слуху и глазам и редко ошибался. Этот же пошёл к роялю, возле которого скучала Светлана Викторовна, и стал сверять запись Вавилова с нотами. Возмущение, недоверие, удивление, непонимание и ненависть поочередно проявлялись на его и без того красном лице.
– Это… это то есть как? Так не бывает! – в диктанте не было ни одной ошибки. Ну то есть вообще ни одной! У своих студентов такие диктанты он встречал раз в год. И то не каждый. А у чёртова алкоголика Мирзояна таких будет полгруппы. Ну как тут не злиться?
– А где черновик? – почти в истерике вскричал Петраков.
– Эээ… какой… то есть pourqoui? Per che cosa? Warum?[5]
– Зачем?! Вы, Вавилов, спрашиваете, зачем? Так положено. Диктант надо писать с черновиком.
– Кто так положил и зачем? – настаивал Женька.
– Так надо, – у Петрачеллы заканчивались аргументы. Ну, то есть их и не было, но уронить свой преподавательский статус было нельзя, и раз он наехал на нахального студента, надо было пропеть партию до конца. Петраков не был интеллектуалом, но и дураком тоже и понимал, что сейчас выглядит не авантажно. Он за небольшой отрезок времени успел обругать студента, признать его гениальность, а теперь приставал с глупыми вопросами.
– Кому надо, Юрий Алексаныч? – Вавилов уже просто глумился. – Давайте спросим у ректора, надо ли писать черновик и можно ли снижать оценку за то, что его нет?
– Ridi pagliaccio,[6]– громко пропел мощный баритон и был грубо прерван.
– Заткнитесь, Кенаренко…
– … Ну вот и в итоге, Борьке замечание и выволочка у декана ни за что, а я со своей законной пятёркой, – Вавилов гордо рассказывал Юле о сегодняшнем происшествии на сольфеджио.
– Выходит, ты пострадал из-за меня, – промурлыкала Юля, – и я должна это как-то компенсировать. Ну хотя бы моральный ущерб…
Девушка уселась на колени к Вавилову и недвусмысленно потерлась об него грудью. Женька с трудом сглотнул и попробовал отодвинуться.
– Не, Юль, ты мне ничего не должна. Я сам дурак. Я же знал, где нахожусь.
– Ну тогда ты мне должен… – уверенно заявила Юля.
– Я? – удивился Женька. – Когда успел?
– Ну пару месяцев точно. Между прочим, у меня сегодня день рождения и я жду свой подарок. Настоящий подарок, а не всякую чепуху…
– Юлёк, ну я всё ещё бедный студент, и Пугачёва пока не поёт мои песни, так что денег на машину или яхту у меня нема, – пытался отшутиться Женька.
Евгений и Юля сидели в квартире Юлиных родителей. Маму-доцента и папу-профессора услали в Новосибирск на какую-то конференцию. В её даты попал и день рождения младшей дочери, и мать уже было собиралась пойти к начальству и просить послать вместо них кого-нибудь другого. Но отец рискнул вовремя её одернуть, намекнув, что Юле уже почти на десять лет больше шести, и, скорее всего, она захочет отметить день рождения с друзьями, а не с мамой и папой. Таки имеет право. Мать, что странно, согласилась. Посему квартира находилась в полном распоряжении Юли. Ну, а Женька не мог не зайти с поздравлениями. Зашел и застрял.
– Ну ты действительно дурак! – Возмутилась Юля. – Мне не нужны ни машина, ни яхта, на даже дом в Ницце. Мне ты нужен. Я люблю тебя. И ты меня любишь. Я это знаю, я чувствую. – Юлька поёрзала и плотнее прижалась к нему.
Он опять насколько было возможно попытался отодвинуться. Получилось плохо.
– Юляш, я сейчас в таком возрасте, что люблю всех подряд, – желание в Евгении боролось с опасением, и он нёс глупости.
Юльку никакие опасения не сдерживали, и она поцеловала его, потом сильнее и глубже, потом совсем глубоко, и он потёк – последний бастион сопротивления был разрушен…
[1] Зураб Лаврентьевич Соткилава (1937 – 2017) — советский, грузинский и российский оперный певец, педагог. Народный артист СССР.
[2] Муслим Магомедович Магомаев (1942 – 2008) - советский, азербайджанский и российский эстрадный и оперный певец, актёр, композитор. Народный артист СССР.
[3] Пласидо Доминго (1941) — испанский оперный певец и дирижёр, лирико-драматический тенор, с 2009 года исполняющий наряду с теноровыми партии баритонового репертуара, генеральный директор Лос-Анджелесской оперы.
[4] Имеется в виду Михаил Ломоносов, первый крупный русский ученый-естествоиспытатель.
[5] Почему, зачем на французском, итальянском и немецком языках
[6] Слова из арии «Vesti la giubba» из оперы «Паяцы» Р. Леонкавалло