Покосившийся крест и дощечка на нём с еле уловимой надписью. Это могила её тёти. Точнее, не её, а мамы её. Пратёти, получается. Наконец-то она отыскала это место. Не сразу, конечно, пришлось поездить, повозиться. Но не поленилась, нашла, молодец. Как бы мама её сейчас обрадовалась! Но мамы давно уже нет. И вот сейчас, стоя над этой заброшенной могилкой на деревенском кладбище неподалеку от Москвы, она засомневалась, заметалась в своих чувствах. Может, зря отыскала? Теперь надо будет приезжать, навещать, ухаживать. Опять же — памятник надо поставить, а документов на это место у неё нет. И ни у кого из родни их нет. А это значит, что придётся архивы поднимать, свидетельства запрашивать, родство устанавливать. Хлопотно, долго и не факт, что результата нужного добьёшься. Пожалуй, легче памятник без документов, по-тихому поставить. Не любит она вопросы так вот, по-тихому, решать. А что делать? Придётся. Эх, сколько проблем она огребла с этой могилкой. Отыскала, называется, на свою голову.
А с другой стороны, как было не отыскать? Не давала ей тётя покоя в последнее время. А ведь ещё недавно совсем чужой ей была, неизвестной. Не принято было у них в семье про тётю говорить. Из репрессированных она была, по политической статье, следовательно, тема запретная. Запреты, правда, со временем все сняли, тётю полностью реабилитировали, а семейная привычка обходить её судьбу молчанием осталась. С годами и привычка та стала ослабевать, да к тому моменту из тех, кто тётю лично знал, мало кого в живых осталось. Да и повода ворошить её судьбу из забвения не было. А тут повод случайно подвернулся, полгода назад.
Решила она полгода назад всех своих стариков собрать, пока ещё живы и в здравом уме. Просто так, без всякого повода повидаться, пообщаться, прошлое повспоминать. За кем-то лично пришлось заехать, на машине привезти, поскольку старики хоть и ходячие, но исключительно в периметре своих квартир, а за их пределами — только в сопровождении. Однако не зря она суетилась, старалась, ездила, собирала их всех в кучу: общение на редкость душевное получилось. Старички водочки выпили, от души закусили, про болячки свои кратковременно позабыли и зачирикали, как воробьи перед грозой, хором, наперебой. Кто-то из них невзначай тётю Маню вспомнил, а дальше разговор сам по себе, как мячик с горки, покатился, набирая обороты и раскрываясь неизвестными до сей поры подробностями. Знай только уточняющие вопросы задавай, чтобы старики с темы не сбились.
— Жаль, что не застала ты нашу Маню. Она среди нас самая жизнелюбивая была, хоть и испытаний ей по жизни немало выпало. Я бы даже сказал, чересчур много испытаний ей этих выпало. А она всё равно счастливой себя считала. На вопрос «Как дела?» всегда отвечала «Лучше всех!» И глаза у неё всегда светились, улыбаясь жизни в ответ, она даже грустила с улыбкой в глазах. Настоящий образец счастливой женщины. Сейчас таких и не встретишь.
— А я про неё ничего и не знаю. Ну, кроме того, что она родной сестрой моей бабушке приходилась. Знаю, что у неё не было ни своей семьи, ни угла собственного, потому и жила она у моей бабушки. Одинокая была.
— Одинокая?! Да ты что! Наша Маня два раза замужем побывала и почти что в третий вышла. Она же красавицей была, хоть и полновата в комплекции, ну это если по нынешним понятиям. А по тем временам в самый раз.
— Несколько раз замужем?! С ума сойти можно. А вы ещё молодёжь за легковерность ругаете. А сами, вон, по несколько раз мужей за жизнь меняли.
— Так ты не сравнивай наше время с вашим, с нынешним. Вы же с жиру беситесь, всё никак не угомонитесь, а тогда перемены не от хорошей жизни происходили. Оба мужа тёти Мани погибли. Вернее, их убили. Дважды вдовой она стала, причём в молодом, в детородном возрасте. И детей своих так и не завела, то ли не успела, то ли не смогла, врать не стану, не знаю. Но, может, оно и к лучшему, что без детей, и так нелегко ей пришлось.
— Дважды вдовой? Ужас какой! А как же так получилось?
— Как-как? Судьба, видимо, у неё такая, вдовья. Хотя вышла то она замуж рано, как только гимназию окончила. И весьма удачно — за немецкого промышленника. Он заводами «Зингер» в России управлял, инженером был по образованию. Старше значительно нашей Мани, но влюбился как мальчишка. Даже не остановило его, что мы из купеческого сословия, хотя сам бароном каким-то был. Стала наша Маня барыней, дом свой с прислугой, жизнь светская, ни забот, ни хлопот, всё к твоим услугам. Не жизнь, а малина. А тут Первая Мировая война подоспела, а за ней и Октябрьская революция. Заводы «Зингер» национализировали, инженер от дел по-быстрому отошёл да с Маней в глушь куда-то перебрался, с глаз долой, пересидеть смутное время. Только не получилось у него пересидеть. По стране волна погромов покатилась, и он под горячую руку попал. Образ жизни он вел, как помещик, а раз помещик — на вилы его по причине классовой ненависти к эксплуататорскому элементу. Вот и закололи его крестьяне вилами во дворе его же собственной усадьбы. А Маня чудом спаслась, она на конюшне в тот момент была, ну, вскочила в седло и ускакала на лошади. В молодости она чудесной наездницей была. Ускакала и пропала. Как сквозь землю провалилась. Долгое время мы о ней ничего не знали. А лет через десять или пятнадцать она вновь в родных местах объявилась. Второй раз замужем, на сей раз за Латышского стрелка, убежденного борца за идеи революции. Мы ещё удивлялись, как она за революционера-то вышла, когда та же сама революция безжалостно расправилась с её первым мужем. Влюбилась, видимо, хотя Латышский стрелок был её на десять лет моложе. Но души в Мане не чаял, буквально боготворил её. Стихи ей все время писал, много писал и хорошо. Видимо, талант у него на сей счёт имелся. Ему бы в поэты податься, а он из идейных был, считал, что его призвание - революции служить. Вот и дослужился. В 37-ом году его арестовали и расстреляли как врага народа.
— А как же он из пламенных революционеров во врага народа попал?
— Да как все, так и он попал. Времена такие были, многих сажали и расстреливали, не за что, а так, порядка ради. Тренд был такой, современным языком выражаясь. А Маню вслед за ним арестовали — как жену врага народа. Сперва долго допрашивали, хотели, чтобы она донос на мужа и его друзей написала. Она не написала. Ну, тогда её саму по политической статье приговорили. Она же вслед за стрелком своим идеями революции увлеклась, трудами Троицкого зачитывалась. Вот у них при обыске труды Троицкого и нашли, а на полях Маниной рукой разные пометки сделаны, обвинили её в троцкизме. Десять лет дали, без права переписки, и этапом в Сибирь. Содержали в тюрьме как злостную преступницу.
— И что все десять лет она в тюрьме отсидела?
— Да получается, даже и больше. Из тюрьмы ее выпустили в 47-ом, а потом ещё лет пять в специальном поселении держали на принудительных работах, под охраной. Правда, тогда уже переписку разрешили, бабушка твоя к ней один раз ездила, навещала. Гостинцев разных привезла, одежды тёплой. Пропустили, не стали препятствовать и вещи все передать разрешили.
— А как же тётя Маня в тюрьме во время войны, да ещё в статусе политзаключенной выжила?
— Так я же говорю, жизнелюбивой она была, несмотря ни на что. Вот тебе пример один. В тюрьме каждый вечер она самодельные бигуди из тряпочек на волосы себе накручивала. Крутила, а сама приговаривала: «Я — женщина и буду женщиной при любых обстоятельствах». Ну, она так себя поддерживала, жизнь в себе укрепляла, чем и как могла на тот момент. Но пример её оказался заразительным, и все её сокамерницы следом за ней стали подтягиваться, за собой и своей одеждой следить, насколько это было возможно в тех условиях. И вот что удивительно: все, кто с ней вместе сидел, выжили. Представляешь?
— Это благодаря бигуди?!
— И им тоже, но не только им одним. Маня же прекрасно шила, вязала, кружева ажурные крючком красивые делала, рукодельницей отменой была. Тюремный персонал каким-то образом прознал про её эти навыки и стал заказывать ей мастерить вещи для их жён. Маня быстро сообразила, что это путь к спасению, и обучила сокамерниц своему мастерству. Самодельный цех работал без выходных, с утра до поздней ночи, но зато их не били, не издевались, кормили как положено, скудно, но с голоду не помрешь, а ещё с тяжёлых работ сняли. Вот благодаря этому и стойкости духа они все и выжили. А Маня у них за главного вдохновителя была. Потом после того, как их всех реабилитировали, они приезжали навещать тётю Маню, которая у твоей бабушки жила, благодарили её за то, что она им жизнь спасла. Это они про бигуди рассказывали, сокамерницы её бывшие. Я тогда совсем молодым был, любопытным, за шифоньером тихонько пристроился, чтобы они меня не видели, а иначе не стали бы они при мне откровенничать.
— А когда тётя Маня к бабушке моей переехала?
— Так, в 53-ем и переехала, как только их поселение расформировали. Кто-то там жить остался, некуда им было возвращаться, а тётю Маню твоя бабушка к себе забрала. Жилплощади ей не выделили, так бабушка её у себя прописала. Тесновато у них было, в двух комнатах на шестерых в коммунальной квартире, но зато все вместе. По тем временам это огромное счастье, когда живы, да ещё все вместе.
— И что дальше с тётей Маней стало?
— А что дальше? Жила себе на здоровье. Правда, на работу её никто не взял. Но она всё равно на хлеб себе зарабатывала. Шила, вязала, с детьми сидела, пока родители на работе. Не жаловалась. Наоборот, она себя очень счастливой считала, через такие испытания прошла, выжила, здорова, с родными под одной крышей живёт. Чего ещё надо? А однажды, случайно, встретила она на улице свою юношескую любовь — Севушку, который в детстве по соседству с нашим домом жил. Ну, мы его все знали, хороший парень был. И между ними, уже немолодыми, заново вспыхнули юношеские чувства. Севушка стал хлопотать о комнате, пусть за пределами города, но отдельной, чтобы они с Маней могли воссоединиться как семья. На горизонте свадьба замаячила. Твоя бабушка подтрунивала: «Мань-а-Мань, и не совестно тебе в таком возрасте замуж выходить?» А Мане тогда 56 исполнилось, меньше, чем тебе сейчас. Она смущалась, краснела, начинала оправдываться, но по всему было видно, счастлива была.
— А почему ты сказал, что почти вышла замуж? С Севушкой что-то случилось?
— Да нет, с Маней. Умерла она. Внезапно. Сердце отказало. Ушла во сне и в бигуди из тряпочек в волосах. Вот как жизнь её стала налаживаться, так она и ушла... Бабушка твоя сильно горевала. Севушка, отрыдав на могиле, уехал из города и больше мы его не видели. А по Мане мы ещё долго все скучали. Она какой-то солнечной, доброй была, веяло от неё душевным теплом. Люди к ней тянулись, грелись о её сердечность. Она ведь никогда ни на что не жаловалась, себя поддерживала, так ещё и всех вокруг себя. Как ей это удавалось, одному только Богу известно. Удивительной женщиной была.
Они ещё долго разговаривали в тот день. Уже все поели, и чая в несколько заходов попили, и фруктами угостились, а расходиться никому не хотелось. Переместились от стола к дивану с креслами. Она пошла и достала с антресоли коробку со старыми фотографиями, что от мамы к ней перешла. Фотографии с практически чужими ей людьми, которые с рассказом стали вдруг оживать. Она не заметила, как взяла в руки карандаш и стала подписать на обороте, кто изображен и что это за событие. Почти все фотографии подписала, а изображенные на них люди из чужих выкристаллизовались в нечто дорогое, что уже на антресоль пылиться заново не отправишь, а в отдельный альбом положишь. Снимки тёти Мани она в сторону отложила, не понято зачем, но запала ей тетя Маня в душу, накрепко.
И вот сейчас, стоя над заброшенной могилкой с покосившимся крестом и еле уловимой надписью, она вновь вспомнила тот день, тот разговор, а перед её взором встали тёти Манины фотографии, где она такая счастливая. А вслед за этим она представила, как её мама или бабушка снимали бигуди с волос тёти Мани, когда та умерла. Бигуди, которые она крутила каждую ночь все десять лет в тюрьме, поддерживая в себе жизнь, веря, что лучшее у неё впереди и что оно обязательно наступит. Удивительная стойкость. Выжила сама, а глядя не неё, вслед за ней выжили и все её сокамерницы. Разве это не подвиг? Прожить, не жалуясь, не сломившись, не остервенев, пронеся в своём сердце любовь к жизни и людям.
А есть ли в её окружении сейчас такие люди? Нет, всё больше тех, кто постоянно жалуется, чем-то вечно не доволен. Да что там другие, она сама такая же, редко думает о том, что у неё есть хорошего, не ценит это, воспринимает как должное, зато постоянно сетует на то, чего ей в жизни не хватает. А получается, не хватает ей главного — такого отношения к жизни, какое было у её тёти Мани. Когда ценишь жизнь, несмотря на тяжёлые испытания, любишь её вопреки всему и счастлива, потому что умеешь быть счастливой при любых обстоятельствах. Да, есть чему поучиться у таких, как тётя Маня. Жалко, что не застала она её лично, но хотя бы память о ней застала, уже хорошо.
Постепенно сомнения в её душе развелись. Появилась ясность. Нет, не зря она ездила, искала эту могилку. И с памятником, пожалуй, не будет тянуть. Она повернулась и пошла в сторону администрации кладбища, договариваться насчет памятника без документов. Через неделю на месте покосившегося креста стоял новый глянцево-черный памятник с чёткой, бронзово-золотистой надписью, а она, склонившись над ним, бережно рассаживала Анютины глазки, тёти Манины любимые. Она больше не мучилась вопросом, приезжать ей сюда или нет. Ответ пришёл сам по себе. Пока она жива — будет жить и место её тёти Мани, жить в её сердце, и здесь, на этом кладбище. Мане-то это вовсе не нужно, зато нужно ей. И, сажая Анютины глазки, она поймала себя на том, что ей хорошо рядом с тётей Маней, как будто от места её нисходит какая-то благодать. Как это ей удается — одному только Богу известно.
Еще больше рассказов смотрите на моем канале в Telegram.
