В четверг, 29 июня, в московском клубе «Клуб» в рамках Публичных лекций Полит.ру главный редактор издания «Такие дела», автор книги «Подтексты. 15 путешествий по российской глубинке в поисках просвета» Евгения Волункова поговорила с Лерой Антоновой про социальную журналистику сегодня.
Л. Антонова: Я подготовила несколько блоков вопросов и начнём мы непосредственно с «Таких дел», с издания. Первый мой вопрос — конец 2021 года, Митя Алешковский покидает оба проекта — и фонд, и издание, и спустя некоторое время случается 24 февраля. Что изменилось внутри работы издания? Пока не касаясь финансовой точки зрения, мы вернёмся к этому чуть позже. Реакция, какие-то перемены… Что произошло?
Е. Волункова: Всем привет! Постараюсь говорить так, чтобы никто не присел, и я тоже. Когда случилось 24 февраля, я сейчас точно не помню, но где-то на 26 число у нас была запланирована презентация новой стратегии медиа. Нам много лет — уже восемь — и примерно каждые три года мы думаем о том, куда мы идём, надо ли что-то менять, такие вечные вопросы задаём друг другу и придумываем какие-то новые штуки. И вот как раз на 26–27 число было запланировано очередное глобальное совещание про нашу стратегию и про наш путь. Понятно, что никто не ожидал того, что произойдёт, и мы, конечно, собрались в редакции, но все были в полном шоке и вообще не очень понимали, что нам дальше делать и что будет. В целом тогда вообще никто ничего не понимал, и было очень сложно думать о развитии медиа в такой ситуации, когда началась военная операция, как мы это называем. Прошло время, и мы поняли, что уходить от нашей социальной повестки мы точно никуда не будем, потому что социальных проблем будет больше, их и так всегда было много. Если вы знаете или не знаете, мы пишем о самых разных социальных проблемах, и сюда можно включить нарушение прав человека, дискриминацию всех форм, проблемы с медициной, бытовые проблемы, с которыми сталкиваются люди, сексуализированное домашнее насилие и так далее. И стало понятно, что это всё никуда не денется, мы всё время работали и старались как-то минимизировать эти проблемы. Это глобальная работа, но мы поняли, что этого будет больше. И было понятно, что писать о том, что происходит на Украине, мы не будем, потому что мы пишем про Россию. А рассказывать в лоб о том, что там происходит, мы тоже не можем в том числе и потому, что совершенно невозможно понимать и проверить то, что происходит, потому что нас туда никто не пустит. Собственно, мы остались стоять на том, на чём стояли, проблема только была в том, что у нас очень резко упали пожертвования. Я не хочу сейчас переходить к следующему блоку, просто скажу, что параллельно со всем этим наша редакция очень сильно уменьшилась — условно, было 40 человек, а стало 20, в два раза меньше. Было очень сложно понять, как мы будем жить без новостного отдела, который у нас был, без отдела спецпроектов, который у нас был, мы сократили и отдел спецпроектов, и новостной отдел. Было сложно понять, как мы будем работать, когда в штате можно будет оставить только одного журналиста и, например, одного фоторедактора, а не четверых, как было всегда. То есть прямо по всем отделам пошли резкие сокращения, и вся эта история выпала именно на мою долю, к сожалению, потому что как раз буквально через какое-то короткое время я стала главным редактором и мне пришлось как-то со всем этим жить и выживать. Мы с тех пор так и говорим, что мы живём и выживаем. В общем, мы ужались и продолжили работать. Работаем мы теперь больше, чем когда-либо раньше, потому что народу стало меньше, а проблем стало больше. Тем, о которых мы хотим писать, тоже меньше не становится, поэтому мы пашем в режиме нон-стоп, 24/7. Я вот вообще не помню, когда у меня последний раз был выходной.
Л. Антонова: Вы говорите, что возникает много сложностей в связи с изменениями в работе, и вы немножечко изменили цель на «живём и выживаем». А изначально слоган «Таких дел» — это «вернуть человека в журналистику», и эта миссия в целом понятна, то есть точечное и локальное обнаружение проблем, которые замалчиваются, освещение этих проблем и попытка привлечь внимание и привлечь какую-то помощь. Но, опять же, случается 24 февраля, и с этого дня огромное количество людей начинают жить в страхе, теряют близких, питомцев, крышу над головой, в конце концов. Можно ли сказать, что вы в этом случае как-то расширяете границы своей миссии или переставляете фокус?
Е. Волункова: Да, в каком-то смысле можно так сказать, потому что через некоторое время я как раз написала колонку про то, что теперь будет с редакцией и на чём мы фокусируемся, и назвала её «Остаёмся помогать». Это как-то пошло дальше, но не то что стало нашим слоганом, но стало определяющим выражением того, что мы делаем. Мы провели большой опрос аудитории, в том числе мы задавали людям вопросы, как они себя чувствуют и чего они ждут от нас. Практически все ответы были про то, что людям страшно и люди не понимают, что происходит. Как будто бы мы понимаем! Ну, допустим, мы понимаем больше, потому что мы всё-таки в повестке, а людям надо думать о том, как бы самим выживать, потому что много всего случилось — стали закрываться бизнесы, люди стали терять работу, кто-то стал уезжать — это всё огромный стресс для всех. Нам очень много людей писали письма про то, что они потеряли работу, потому что их работодатели просто больше не могут платить им зарплату. А это какие-то частные компании, их очень много закрылось — маленьких, всяких разных, и все были в потерянном состоянии. А параллельно мы же ещё освещали работу благотворительных фондов и собирали деньги на их работу нашими текстами про их работу, и это тоже никуда не делось. И огромное количество фондов начали нам писать ещё больше и говорить о том, что у них больше нет денег. НКО, конечно, бедные, их правда очень жалко, особенно маленькие и те, которые в маленьких городах и в регионах, потому что они тоже стали сокращать штат и стали работать бесплатно. Реально есть фонды, где есть один директор, и он же ещё и бухгалтер, и фандрайзингом занимается, то есть делает всю работу и не получает денег. Так вот они стали нам писать и просить рассказывать про них ещё больше. А у нас один журналист, и как хочешь, так и крутись. Мы, конечно, поняли, что нам это важно и мы продолжим писать про проблемы, подсвечивать их, рассказывать, но ещё очень важно давать людям какую-то надежду, успокоение и какие-то базовые инструкции на разные темы — как защитить свои права, как получить лекарства, которые по закону тебе предназначены, но по каким-то причинам не выдают. Такое сейчас тоже сплошь и рядом, где-то прекращаются поставки, где-то Минздрав просто не хочет закупать, а где-то он закупает, но оно куда-то девается и концов не найти. Мы стали выпускать очень много материалов про психологическую помощь, которая нужна людям в разных ситуациях, где её получить и какие есть организации. Если вы зайдёте на сайт, то у нас там есть раздел «Инструкции» и там очень-очень много всякого полезного, успокоительного, как я вижу это — вот мы ушли в это. Плюс мы стали больше писать про людей, которые что-то делают и хотят показать, что, несмотря на весь ужас, который происходит сейчас, они что-то ещё могут. Очень важно, чтобы мы видели, что мы можем объединяться, как-то помогать и вообще что-то делать, поэтому теперь у нас есть рубрика «Такие люди», в которой мы пишем не про людей, которые работают в НКО, а про каких-то самостоятельных активных людей, которые что-то у себя в регионе делают, для того чтобы чуть-чуть к лучшему изменить чью-то жизнь. Мне, например, очень нравится одна история — наша журналистка Римма съездила в Якутию и написала про пожилую женщину, которая продала квартиру и на эти деньги открыла столовую для малоимущих людей. То есть она прямо за свой счёт кормит этих людей, готовит им обеды, всё, как мы любим. Конечно же, у неё рак, она в очень плохом состоянии — у нас в «Таких делах» если есть герой, то, конечно же, с ним происходит что-то не очень хорошее. В общем, это потрясающая героиня, которая болеет, ей больно, она ездит на химиотерапию, а потом едет в свою столовую, готовит обеды и к ней приходят люди, у которых нет возможности поесть дома. Когда-то она выиграла какой-то маленький грант, но уже очень давно ей никто не помогает и она всё делает сама. Правительство и госструктуры, наверное, знают про неё, но никак не пытаются помочь. И вообще, про неё мало кто знает, и меня это всегда поражает в регионах, когда есть реально клёвые люди и клёвые инициативы, но про них никто не знает, потому что местные журналисты никак не подсвечивают эти вещи, чаще всего у них на повестке скандалы, аварии и вот это всё. В общем, мы про неё рассказали, был такой большой человеческий материал, после которого там завертелось просто невероятное. Стали включаться сами читатели — кто-то пришёл волонтёрить, кто-то ей переводил деньги, другие медиа подхватили эту историю, чиновники наконец-то обратили на неё внимание и стали вести переговоры про грант — и тут она умирает. Она буквально несколько месяцев пожила после того, как мы написали про неё, и, к сожалению, умерла, и мы тоже написали про это большой пост. Было довольно грустно, потому что мы думали, что на этом всё закончится. Но нет, как ни странно, нашлись люди, которые сейчас продолжают её дело, которые получили грант. Мы надеемся, что всё будет нормально, мы следим за этой историей, и как только мы поймём, что столовая реально заработала, что дали грант и что всё есть, мы про это напишем. И это классная история! Во-первых, люди нас очень благодарили за то, что это очень вдохновляет — вот такие люди, которые что-то делают вопреки всему, как-то мотивируют жить дальше и не сдаваться. Во-вторых, мы в это вовлекли наших читателей, и это то, что мы стараемся сделать. Вот вы спросили, как ещё мы поменялись — мы сейчас очень много взаимодействуем с читателями. У нас есть чат (правда, он закрытый), куда попадают люди, которые ежемесячно жертвуют нам от 300 рублей. Мы очень много с ними общаемся, и редакция, и я пишем туда какие-то вещи — советуемся с ними, они нам могут помочь выбрать какую-то тему, делятся своими переживаниями и мнениями, и из этого иногда получаются какие-то тексты. Мы им показываем какие-то бэкстейджи из наших командировок, в общем, там довольно прикольная движуха, и в том числе эти люди из чата и наши читатели, с которыми мы общаемся в соцсетях, довольно часто спрашивают, чем они могут помочь. Мы даём им возможность помогать, и они говорят, что это очень важно для них, когда ты каждый день просто в шоке, у тебя опускаются руки, а тут ты можешь хоть что-то сделать. Мы стараемся консолидировать вокруг себя сообщество, которое может помогать другим и на что-то влиять — продвигать наши материалы, помогать героям… Мы позволяем довольно близко подходить к нашим героям. У меня есть ещё одна любимая история про священника из села Анциферово в Красноярском крае, которому наши читатели собрали 1,5 миллиона на вездеход, который этому священнику нужен был для того, чтобы ездить в дальние сёла. Он не просто священник и не просто служит в отдалённых храмах, куда не добраться, он ещё и возит людей — кого в больницу, кого в магазин, потому что там полное бездорожье, а он по образованию механик и чуть ли не единственный человек, который знает, как вытащить машину, даже если она сломается где-нибудь в тайге, и все стараются ездить с ним. У него довольно долгое время не было транспорта и он обратился к нам за помощью. Мы про него написали, собрали деньги и очень много народу теперь переписывается с ним, шлёт ему посылки и он даже по желанию молится за них. В общем, там получилась целая история, и мы стараемся рассказывать такие вдохновляющие истории, вовлекать людей в помощь и давать им возможность, если они хотят, как-то помогать — или героям, или глобально, или фондам. Что ещё у нас поменялось? Несколько лет назад у нас была рубрика, которая называлась «Такая чужбина». Там людям, которые эмигрировали в другие страны, мы давали возможность рассказывать нам о том, как они устроились. Кто-то открывал бизнес в Испании, и рассказывал нам, как оно всё там устроено, кто-то просто уехал, его дети пошли в школу, и он рассказывал, как там это устроено, разные были темы. Эта рубрика как-то не выстреливала, темы редко заходили, и в основном было понятно, что людям это неинтересно — им неинтересно читать про то, как там, а интересно читать про то, как здесь. С 24 февраля 2022 года всё поменялось, люди стали массово уезжать из страны, и я подумала, что, может быть, это повод для того, чтобы эту рубрику оживить. Мы её оживили, и она у нас сейчас одна из самых читаемых на сайте… Я даже не знаю, почему! Может быть, потому что много людей уехало, и им интересно читать о том, как другие нашли себя в такой же ситуации. Может быть, потому что многие хотели бы уехать и они думают. Сложно объяснить, но она сейчас очень популярна, и завтра на сайте выйдет текст про Албанию. Кто куда, а моя знакомая эмигрировала в Албанию, и когда она говорит, что поехала в Албанию, у всех просто округляются глаза, потому что никто ничего не знает про Албанию, но все думают, что это какой-то ужас, как там вообще жить и что там на улицах чуть ли органы не изымают. В общем, вокруг него очень много мифов. Вот завтра он выйдет, и я думаю, что его тоже с интересом будут читать, репостить и так далее.
Л. Антонова: Я думаю, что мы можем перейти к финансовой стороне и к более практической части вопросов. Вот вы рассказали несколько примеров про то, как вы сейчас работаете с аудиторией и стараетесь с ней сближаться. У меня тоже был вопрос про аудиторию, но здорово, что вы сами на него вышли, потому что это важно, особенно в таких условиях, когда всем страшно и нужна поддержка. Ваши читатели — они же ваши донатеры, и, по-моему, в той же статье «Остаёмся помогать» вы говорите про отделение от фонда. Это произошло в феврале 2023 года, если я не ошибаюсь?
Е. Волункова: Это произошло чуть раньше, где-то за полгода до этого.
Л. Антонова: В таком случае, как вы сейчас выживаете с финансовой точки зрения? Донатов стало меньше, да? Вообще, в целом, денег стало меньше?
Е. Волункова: Чтобы вы понимали, давайте я расскажу, как жили «Такие дела», когда всё было хорошо. У нас был фонд «Нужна помощь» и мы были его флагманским проектом. Мы всегда фандрайзили на себя, нам всегда помогали люди и мы всегда жили на подписки, это была базовая часть, а вторая часть — это деньги фонда. Фонд собирал деньги на свою работу и на свои разные проекты, и просто докидывал в наш бюджет, когда у нас не хватало. И это, на самом деле, была большая помощь, особенно когда всё только начиналось и на запуск проекта реально тратились большие деньги. Они нас очень поддерживали и, собственно, вот так мы и работали. А потом мы отделились от фонда, потому что, во-первых, фонду тоже стало тяжело, «Такие дела» — это дорогой проект и фонд теперь не может его себе позволить. Во-вторых, стало меньше пожертвований, были сбои у банковских карточек, люди стали переходить кто на Мир, кто куда, кто-то уезжал, что-то отваливалось. А некоторые писали нам письма, что «извините, я больше не могу переводить вам денежку, потому что муж лишился работы, нам тяжело и мы как-нибудь потом подпишемся». Это, конечно, особенно трогательно, когда люди не просто отписываются, а ещё и пишут что-то в письмах. Ещё у нас были деньги от бизнеса. Бизнес был разный — некоторые люди, которые занимаются благотворительностью, хотели поддерживать медиа и какие-то относительно крупные суммы переводили нам ежемесячно. Бизнесы схлопнулись, или не схлопнулись, но тоже обеднели, благотворительность в их строке расходов просто отошла на второй план и они больше нам не переводят. Сейчас у нас реально нет ни одного крупного донора, который бы частным образом что-то нам жертвовал. И всё, мы остались с читателями, за что им огромное спасибо, потому что если бы не они, то нас бы уже не было — это факт. Я знаю, что в России мы одно из самых крупных медиа, которое собирает очень много денег. Я иногда смотрю, какие суммы нам люди переводят — это прям реально с миру по нитке получается и это очень круто! Всё, больше у нас ничего нет, поэтому наш командировочный бюджет — это практически ноль, а командировки в регионы в среднем стоят, вот минимальная цифра, чтобы куда-нибудь отправить журналиста и фотографа — 30 тысяч нужно на самолёт на двоих, это если недорогие билеты. Плюс ещё им же надо заплатить гонорары, потому что понятно, что один журналист всю поездку не вывезет, и мы всё равно сотрудничаем с внештатными авторами, а им надо платить. Добавляешь сюда ещё 20-30 тысяч, и получается где-то 60 тысяч — одна поездка. Сюда же относится работа редактора и корректора, но это ладно, мы сами делаем, у нас есть штатно работающие люди, которые это делают за зарплату. Одна командировка — это один текст, не считая средние маленькие тексты, которые мы выпускаем удалённо, просто сидя в редакции. Кстати, у нас больше нет редакции, это я так, по старой памяти говорю. В общем, журналисты делают, сидя дома, никуда не ездят и эти деньги никуда не тратятся. Поэтому в какой-то момент мы поняли, что *опа полная, и я стала думать, что ещё можно сделать, как ещё мы можем выкрутиться, чтобы хотя бы были деньги на тексты. И я сама у себя на страничке в Фейсбуке* (признана экстремистской организацией на территории РФ) провела эксперимент — когда мне и фотографу нужно было поехать к батюшке в Красноярск, а это очень далеко и это дорогая командировка, а его историю очень тепло приняли, я подумала, что, может быть, люди захотят про него прочитать, про того человека, которому они пожертвовали деньги на вездеход. И я честно написала, что очень хочу сделать репортаж, но денег нет, давайте скинемся, надо столько-то на билеты — и за один день собрала нужную сумму. Я офигела, я не ожидала, что так может быть, всех поблагодарила, поехала, честно отписала материал, он всем понравился, и вот тогда я подумала — может быть, людям очень хочется прочитать какие-то истории, поэтому иногда можно просить? В общем, как ты понимаешь, я сплю с протянутой рукой, мы просим на всё. Мы сделали на сайте лендинг-проект «Выезжаем», в котором мы собираем какие-то наши идеи и командировки, в которые мы хотим поехать. Мы довольно честно рассказываем, что это за поездка, хотя журналисты не любят делиться историями, которые они готовят, потому что кажется, что ты сейчас расскажешь, что ты хочешь написать, а кто-нибудь другой придёт и украдёт. Но у нас тут есть небольшая фора, потому что в России осталось не так много журналистов, поэтому мы не очень боимся. Да и, господи, какая конкуренция может быть сейчас, когда в стране настолько всё сложно? И мы пишем, что мы хотим, например, рассказать такую-то историю, потому что это поможет герою, потому что это подсветит такую-то проблему, объясняем, почему это вообще важно, и пишем, сколько нам нужно денег. Люди жертвуют эти деньги, а мы им в ответ присылаем открытки из региона, куда едет журналист, упоминаем их под нашими материалами — просто говорим спасибо, и пишем, что эта командировка не состоялась бы, если бы такие-то люди эти деньги не пожертвовали. Это, естественно, по желанию, потому что очень многие люди не хотят светиться, как ни странно. Если кто-то пишет «напишите моё имя», то мы пишем, если не пишет, то не пишем. Вот так появилась возможность чаще куда-то летать, но всё равно поездок очень мало, и я как главный редактор каждый день очень расстраиваюсь, когда вижу, что где-то происходит что-то классное, где-то есть какие-то люди, о которых мы хотим рассказывать, но у нас нет возможности. Приходится делать очень жёсткий выбор — когда нам пишут «а приедьте к нам, напишите о нас», мне часто приходится писать «извините, мы не можем, в другой ситуации мы бы приехали, а тут никак не можем». Это всё очень тяжело, но я надеюсь на понимание людей, потому что мне кажется, что то, что мы вообще сейчас работаем и что-то ещё делаем — это большое чудо.
Л. Антонова: Денег нет, выходных у вас тоже нет…
Е. Волункова: …держимся!
Л. Антонова: Да. Я хочу немножко перейти конкретно к вашей журналистской деятельности и к вашему журналистскому опыту внутри издания. Вопрос такой — как вы попали в социальную журналистику? И, учитывая сложившуюся ситуацию сейчас, не жалеете ли вы о том, что оказались на этом месте?
Е. Волункова: Если бы у меня были мозги, то я, конечно, пошла бы в IT, но чего нет, того нет. Знаете, у каждого человека есть какая-то история, почему он куда-то попал, и у меня есть своя история. В социальную журналистику я попала давно. Я не помню, сколько мне было лет, 20 с чем-то, и я работала в Петрозаводске в газете. Тогда, по-моему, уже был какой-то сайт, но я динозавр, потому что я помню, как ещё газету верстали. Мне всегда были интересны обычные люди и не было интересно заниматься какой-то политикой, какими-то скандальными историями и всякой чернухой. Мне было интересно, как разводят пчёл, как люди выживают в деревнях, я всегда любила слушать рассказы бабушек про свою жизнь, потому что мне казалось, что это такая фантастическая кладезь, сколько люди пережили, и всегда было интересно вот это. Но о таких вещах я писала как-то точечно, а в целом делала какие-то задания редакции. Однажды меня отправили в город Олонец писать про гусиные бега — это такие соревнования, когда люди готовят гусей к забегу, как-то тренируют, кормят и потом они в день X такие красивые, в бабочках, становятся на стартовую линию, по краям встают жители и хозяева этих гусей, бегут наперегонки и победителю достаётся какой-то приз. Я туда поехала, гуси отбегали, а один ещё умудрился клюнуть меня в глаз, потому что в какой-то момент какой-то гусь сошёл с дистанции, люди стали орать, началась паника. Все стали орать «ловите гуся!», а я почему-то оказалась перед этим гусём, схватила его, а он меня долбанул в один глаз. Вообще, я удивлена, что вижу сейчас одним глазом. И потом, после всех этих весёлых бегов, ко мне подошла тётенька и спросила: «А вы журналист? А то у нас тут есть бабушка, которой нужна помощь, она инвалид и живёт в развалившемся доме, но власть никак не может ей помочь, и она просто умирает», и повела меня к этой бабушке. Я захожу, а там такой покосившийся деревянный домик, и сразу начинаю кашлять и у меня брызжут слёзы из глаз, потому что там натуральная дымовая завеса и невозможно дышать. Просто у неё была дырявая печка, и было два пути — либо её топить и задыхаться, потому что он валит изо всех щелей, либо мёрзнуть. Я помню, что я продралась через этот дым к ней, а она сидит в инвалидной коляске, у неё нет одной ноги, она вся укутана в какую-то шаль… В общем, мы с ней пообщались, и я поговорила с единственной женщиной, которая её поддерживала, такая местная волонтёрка, которая как раз общалась с чиновниками и пыталась выбить ей какое-то жильё. Это классическая история для нашей страны, когда людей десятилетиями не переселяют из аварийного жилья, потому что нет денег и нет жилья. Она сказала мне: «Что нам делать? Мне её жалко». И я помню, что меня это всё шокировало, потому что это маленький город, который не может одной бабушке улучшить условия! Как они вообще живут! Как так можно! Как там мэр вообще на работу ходит! Я тогда ещё такая максималистка была, мол, как спит мэр, когда у него тут бабушка задыхается! Короче, я ехала домой и меня прямо разрывало. Я не помню, плакала я или нет, но я была очень близка к этому. Потом я написала довольно эмоциональный пост по поводу этой истории на сайте и закрутилось просто невероятное. Это был первый в моей жизни опыт, когда мне просто валом стали писать читатели, спрашивая, чем можно ей помочь и что они могут сделать. Предложений помочь было так много, что я вместе с этой волонтёркой — её звали Нина Щербакова, сколько лет прошло, а я прямо помню её — сделали группу помощи Галине Жуковой. Мы нашли печника, чью работу мы оплатили как раз со средств, которые скинули читатели, и он ей эту печку привёл в порядок. Ей привели в порядок окна, к ней кто-то пришёл и помыл её, потом получилось выбить ей больницу, чтобы она там немножко полежала и пришла в себя, потому что и туда госпитализировать тоже было непросто. Но самое главное, что я стала долбить местных чиновников и они как-то испугались. Я лично общалась с мэром, довольно долго, почти полгода, и он клятвенно мне обещал, что он обязательно что-нибудь сделает и придумает. В итоге это была целая эпопея, я не буду её рассказывать, но через девять месяцев мы переселили эту бабушку в магазин, который переделали под жильё. Это фантастическая история, особенно сейчас, потому что сейчас сложно представить себе, что такие истории могут быть возможны. Как правило, все просто забивают и вообще ничего не делают, а тут была целая операция. Этот магазин нужно было перевести в жилое помещение, волонтёры привозили туда мебель, вся эта группа работала, я получала деньги и куда-то их переводила. И когда мы приехали заселять её туда, я помню, что она заехала — и у неё было такое лицо! Она никогда в жизни не видела стиральной машинки, у неё не было туалета, она протискивалась сквозь дверные проёмы, а тут не было порожков, потому что ей всё расширили. Это была нормальная тёплая квартира и она могла там жить, там всё было чисто и прекрасно. Она плакала, эта Нина плакала, я, 23 года, плакала, все мы рыдали, но это было круто. Я понимала, что — мамочки! Журналистика может делать такие вещи! И для меня это было просто открытие — что можно писать вот такие тексты, которые что-то меняют. Да, это стоило мне больших усилий, но это так мне понравилось, что с тех пор я примерно про такое же и писала, и дальше у меня было много таких историй. Например, я возила игрушки в отдалённый детский дом, которые тоже собирала по всем читателям. Сначала эти игрушки привозили в редакцию, но потом мне редактор сказал, чтобы я выметалась вместе с этими игрушками, потому что их просто некуда было складывать, и это всё стали привозить ко мне домой. Потом мы с другом возили на машине за 600 километров всё, что мы насобирали. Потом я превращалась в Снегурочку и поздравляла малоимущих детей, ездила по квартирам в Рождество. Ещё мы писали про многодетную маму, у которой тоже были трудности и с жильём, и с документами, и это всё удалось для неё сделать благодаря текстам. В общем, я всем этим занималась и мне нравилось. Потом я уехала в Самару и четыре года была шеф-редактором городского издания, в котором я тоже занималась социальной журналистикой. А потом я уехала в Москву, то есть сначала я жила в Самаре и писала в «Такие дела», а потом уже уехала, потому что из Москвы очень удобно везде летать. Я никогда не хотела здесь жить, но как-то так получилось, и мне, кстати, теперь нравится. И я работала-работала, и с удовольствием бы только и делала, что ездила по регионам и писала — мне это не надоело, очень нравится, я до сих пор очень люблю разговаривать с людьми. Я научилась хорошо писать, потому сейчас даже боюсь открывать мои первые тексты, мне очень стыдно. И так сложилось, что я стала главредом, и теперь почти не пишу и очень редко куда-то выезжаю, но каждый выезд для меня — это большое счастье.
Л. Антонова: У меня социальная журналистика ассоциируется с какой-то определённой моральной подготовкой и эмоциональной ответственностью за то, что ты транслируешь и как транслируешь. Даже из этого примера, когда вы приходите в дом, в котором пожилая женщина живёт в очень тяжёлых условиях, понятно, что это очень сложно видеть. А когда ты крутишься в этом на протяжении долгого времени, наверняка случаются определённого рода выгорания. Были ли у вас ситуации, которые загоняли вас в угол и нужно было время на восстановление? Как с этим работать?
Е. Волункова: Вот эта женщина по сравнению со всем тем, что я делала последние годы, — это, конечно, цветочки. У каждого журналиста есть какая-то своя тема, которая его очень сильно трогает. Кто-то, например, не может работать с пожилыми — ему их жалко, и после каждой истории он уходит в раздрай, кто-то не может писать про больных детей — он видит больного ребёнка, и всё, никак. У меня, например, есть журналисты, которые никогда не поедут в детский хоспис, потому что они не могут смотреть на умирающих детей. У кого-то котики без лапы вызывают сильные эмоции… У меня всё-таки остались пожилые в ситуации умирания — для меня это самая сложная тема. Я поняла это про себя, когда несколько лет назад поехала в екатеринбургский хоспис, чтобы рассказать о том, как он работает. Его открыл фонд Ройзмана, и это была такая частная история, он был какой-то очень уникальный. Я очень люблю погружаться, потому что чем глубже ты погружаешься, тем лучше ты можешь изучить то, о чём ты пишешь и как-то пропустить через себя. Можно было просто поговорить с теми людьми, которые там работают, но я решила, что я должна там поволонтёрить. Это была большая ошибка, потому что в первый же день мне нужно было держать за руку бабушку, которой обрабатывали очень страшную рану и она плакала. А на второй день мне пришлось уже самой это всё обрабатывать, и я помню, что у меня тряслись руки. У неё был рак щитовидки, очень большая опухоль, какую я в жизни не видела, и мне нужно было менять ей гнойные и кровавые повязки, и морально это было довольно тяжело. Ещё было много людей, которые очень просили не уходить, после того как я их покормила или что-то сделала, а просили просто посидеть с ними и поговорить. А говорили они такие вещи, мол, вот скоро меня подлечат — и я поеду навещу внуков в Краснодар. А их не подлечат, они умирают! Они ещё спрашивали, как лучше лететь в Краснодар, когда их выпишут. В общем, я помню, что на третий день я пришла к их местному психологу — у них прямо в хосписе сидит психолог, у него есть кабинет — и у меня была истерика, я никогда так не плакала. Это было просто невыносимо, мне было так жалко всех этих людей, но я не понимала, где взять силы, чтобы продолжить эту работу, мне просто хотелось это закончить и уехать. Я уже не помню — я про это писала в своей книжке «Подтексты» — о чём был наш разговор, но она меня успокоила. Конечно, я всё это довела до конца, и, чтобы я это не бросила, меня спасало то, что я каждый день приходила домой (я жила неделю в гостинице), садилась и сразу же записывала всё, что происходило со мной за день — все разговоры, все истории, все свои чувства. Я это всё выплёскивала, и на следующий день у меня были силы, чтобы туда идти. Конечно, после такого долго приходишь в себя и долго восстанавливаешься, тебе это снится, ты про этих людей думаешь… С одной женщиной, которой я меняла повязки и у которой был рак щитовидки, мы подружились — и она меня полюбила, и мне она понравилась. Это была пожилая учительница и она была такая классная! Я к ней приходила с большим удовольствием, и на третий-четвёртый день уже нормально всё меняла, привыкла. Она еле ходила, но она вставала и специально для меня мне мыла яблоки — ей приносили яблоки, но она не могла их есть и мыла их для меня. Я просто каждый раз представляла, какого труда ей стоит встать с кровати, дойти до ванной и помыть для меня яблоко. Я вот рассказываю и у меня даже сейчас мурашки по коже! И когда я уже уезжала, она мне из своего молитвослова вырвала листочек, написала на нём свой номер телефона и сказала, чтобы я приезжала к ней в гости, когда её выпишут, она живёт одна. И я помню, что я вышла из этого хосписа, села в какие-то кусты и просто ревела в три ручья. Я потеряла этот листок, а у неё была терминальная стадия рака, и было непонятно, когда она умрёт, мне сказали, что ей осталось буквально пару месяцев. И я помню, что я ходила из угла в угол, хотя могла позвонить в хоспис и спросить, как у неё дела, но никак не могла себя заставить, вот никак, потому что боялась услышать, что её больше нет. И только где-то через полгода я смогла навести справки о её судьбе, когда уже пришла в себя — это к вопросу о том, как ты это проживаешь. Понятно, что её уже не было, но я хотя бы восприняла это спокойно. И вот мы постоянно выныриваем из одной такой истории в другую. Где-то у меня была мама, у которой в Москве умирала дочка. Они приехали лечить её из глубокой Сибири и ждали пересадку лёгких — у неё было серьёзное генетическое заболевание, муковисцидоз, и лёгкие были просто в хлам. Она дышала на аппарате ИВЛ — это такая штука размером с этот стол, которая грохочет так, что заходишь в квартиру и думаешь, как они вообще живут! Он вообще не выключался, и был это звук, как будто работает пылесос, только с перерывами! Эта мама была просто никакая, она вообще не спала, потому что боялась, что девочка ночью как-то не так повернётся, у неё выскочит трубка и она начнёт задыхаться. Это была женщина в полном отчаянии, она была совершенно одна, но был фонд, который приезжал и навещал их, промывал дочке все эти трубки, но в целом она была одна. Когда она рассказывала мне свою историю, она всё время плакала, всё интервью плакала-плакала, и я сидела и у меня ком в горле стоял. Не то чтобы мне нравится плакать при героях, всё-таки я журналист и мне надо как-то держаться, но это всегда очень тяжело. И я помню, что, когда я уходила, она была вся такая жалкая, и я плюнула, что я журналист и что надо соблюдать субординацию, и просто подошла и обняла её. Она мне вырыдалась в плечо, а я потом вышла и вырыдалась у подъезда, естественно, но при ней вроде как держалась. Но я всё равно со всем этим ходила, и даже если ты пишешь текст и выплёскиваешь это, то оно всё равно остаётся внутри. И потом, когда эта девочка умерла — она умерла и не дожила до пересадки — мне нужно было позвонить этой маме и взять какое-то короткое интервью, чтобы написать update, чем кончилась эта история. Боже мой, вы бы знали, чего мне стоило просто позвонить, потому что я просто не представляла, что я ей скажу. Я понимала, что эта женщина, наверное, совсем уже никакая. Но я пересилила себя, позвонила, мы поговорили, она поплакала, я её, как могла, успокоила… В общем, вот такие истории мы проживаем и у нас у всех едет кукушечка. Конечно, у нас у всех есть если не постоянный, то какой-то перманентный психолог, мало кто живёт без психологической помощи. Я уже молчу про антидепрессанты, это вообще отдельная история, у нас очень многие сотрудники через это прошли и я в том числе. Но, во-первых, если не мы, то кто? Хотя это звучит дико пафосно, я понимаю, но правда. Вот мы можем это делать, мы умеем это делать — значит, мы должны это делать. А во-вторых, когда происходит что-то хорошее — когда удаётся выбить лекарства, когда удаётся собрать денег на инвалидную коляску, даже когда-то ты пишешь самый сложный текст и видишь отклик и результат — это очень даёт силы. Я два года писала про молодую женщину, маму двоих детей из Самары, которая потихонечку угасала от рака, но осуществляла все свои мечты — когда она поняла, что умирает, она составила список того, чего бы ей хотелось сделать, пока она не умерла. И мы помогали и собирали с читателями деньги — то на поездку на лавандовое поле — она мечтала лаванду увидеть, то на поездку на море — она мечтала свозить трёхлетнего сына на море, и она хотела, чтобы это сделала она как мама, и лекарства мы помогали выбивать… Вот два года такой тяжёлой, с одной стороны, истории, а с другой стороны, такой вдохновляющей, что каждый раз, когда она мне писала «Женя! Мы едем на море!» и присылала фотографии, то я очень радовалась и это давало силы. Вот так мы работаем, балансируем — тут грустно, а тут что-то получилось, ты заряжаешься и идёшь дальше.
Л. Антонова: Вы упомянули вашу книгу «Подтексты. 15 путешествий по российской глубинке в поисках просвета», которая вышла в 2021-м году. Её, кстати, можно приобрести в нашем магазине, есть всего несколько экземпляров, и если кто-то заинтересован, то я бы на вашем месте поторопилась. В аннотации к книге есть отсылка на некрасовскую поэму, и мне стало интересно — вы так же путешествуете с поиском просвета и с вопросом, кому живётся хорошо на Руси? В этой книге вы пишете, что вы сталкиваетесь с людьми, которые живут просто в невероятном ужасе, за которым много что кроется — боль, страдания, страх, различные жизненные условия и обстоятельства, при которых вообще невозможно существовать. Нашли ли вы для себя ответ на вопрос, кому живётся здорово, вольготно на Руси? И нашли ли вы тот самый просвет или нет?
Е. Волункова: Кому живётся здорово, я не буду говорить, чтобы не привлекать лишнее внимание, но просвет я нашла. Но это, скорее, про то, что я верю и вижу, что в каждой истории, какая бы она ни была тяжёлая и трагичная, всегда есть какой-то свет, и я стараюсь, чтобы это было в моих материалах. Правда, у меня была одна история, в которой я не видела просвета. Это история про село Букачача, в котором кто-то убил двух ветеранов, а посадили за это совершенно невиновных людей, и я ездила туда. В книге есть этот материал, он очень большой, я не буду его пересказывать, но там после материала не сложилось хорошего итога, на который я рассчитывала. В целом сложно сказать, что такого я там нашла, что бы меня вдохновило. Я уехала оттуда в полном раздрае и до сих пор с содроганием вспоминаю, как я там работала и то, что я там видела. И вот вся эта несправедливость, с которой я ничего не могла сделать, тоже до сих пор меня съедает. Но всегда есть какие-то люди, которые, во-первых, не сдаются, а во-вторых, пытаются бороться и помогать другим, сохраняют какое-то жизнелюбие и какую-то хорошую простоту и желание помогать. Даже в плохой истории всегда есть такой человек, какой-то такой положительный герой, и для меня — вот это просвет. Ещё просвет — когда что-то получается и что-то работает после того, как вышел материал, и его много. Эта книга — не совсем сборник материалов. К каждому материалу я пишу про то, как он создавался, делюсь закулисьем, своими мыслями, героями, которые не вошли в этот текст, но как-то остались внутри меня и мне хочется про это рассказать. Ещё там много журналистских лайфхаков, и студенты или молодые журналисты могут многое там почерпнуть — например, про то, как работать «в поле». Очень сложно сформулировать, в чём там этот свет, но он есть — он в людях, он в нас, и, в принципе, в конце я так и пишу, что свет, на самом деле, горит во всех нас. Пока мы хотим что-то менять, пока мы читаем и плачем, пока мы читаем и что-то делаем — свет есть и есть смысл.
Л. Антонова: Вы сказали про студентов и про молодых журналистов. Я с журфака и здесь сегодня тоже есть студенты журфака. Насколько мне известно, у нас есть много ребят, которые периодически делятся своими планами и желаниями как-то связать себя с отечественной журналистикой. Вот к вам как к эксперту вопрос — может быть, какая-то рекомендация и какой-то совет, с чего стоит начать и к чему нужно быть готовым, если ты хочешь стать социальным журналистом? Или просто хотя бы как-то попробовать себя в этом.
Е. Волункова: Социальная журналистика, как мне кажется, это не только боль и страдания, это вообще про всю нашу жизнь. Всё, что нас касается, и всё, что происходит — это социальная история, кроме политики и криминала, хотя криминал тоже туда же, просто мы стараемся какие-то истории раскрывать с человеческой точки зрения. Наверное, так про любую журналистику и про любое направление можно говорить, а не только про социальную, просто в социальной журналистике больше тяжёлых историй и больше людей, которые находятся в тяжёлой ситуации. Во-первых, нужно иметь эмпатию; если нет эмпатии, то лучше не ходить. Во-вторых, надо понимать, что — это базовые принципы, и не про социальную журналистику, а просто про журналистику — ты заработаешь много денег, но и заработаешь себе какую-то психотравму. К этому тоже надо быть готовым, потому что это не простые истории и всё как-то накапливается. А больше и нет каких-то особых советов, к чему надо готовиться. Надо работать, пробовать, и, если нравится и если получается, то почему бы и нет?
Л. Антонова: У меня ещё был вопрос про ваше восприятие образа журналиста. Вы прошли через много стадий и много этапов — в самарском портале «Другой город» вы были шеф-редактором, потом были спецкором «Таких дел», а сейчас на позиции главного редактора. У вас шла жизнь, вы личностно и профессионально росли, у вас накапливался какой-то опыт — как менялось восприятие именно образа образцового журналиста?
Е. Волункова: Наверное, я всегда понимала базовый принцип — надо быть объективным. Есть очень много инструкций о том, как нужно выстраивать текст, как его писать, как избегать излишней эмоциональности, правило трёх источников… Я всегда это понимала, но всё это мастерство приходит с опытом. Скорее всего, с годами просто появлялось умение работать правильно, а работать честно я и так всегда старалась. У меня были проблемы с эмоциональностью, и это отовсюду в тексте сквозило, но это неправильно и для меня именно это всегда было сложным; чтобы это в себе побороть, мне потребовались годы. Я просто как-то выросла профессионально, что-то у меня получается лучше — я научилась редактировать чужие тексты, а это тоже непросто. Как главный редактор я сейчас учусь не завидовать и не выпрыгивать из штанов каждый раз, когда мой автор едет на какую-то классную командировку, в которую могла бы поехать я (смеётся), но не могу — вот с этим я научилась как-то справляться. И в целом главный редактор и журналист «в поле» — это полярные роли. Но я не буду сейчас про это рассказывать, потому что тогда должна быть другая лекция про то, что такое быть главным редактором.
Л. Антонова: Если говорить про журналиста как про ретранслятора информации, то это человек, который освещает определённую проблему. А есть ещё и другая сторона, когда журналист не просто говорит про какую-то проблему, но и своими руками берёт и пытается её решить, как вы приводили пример и вы с этого начинали. Не знаю, как обозначить вот эту вторую сторону…
Е. Волункова: Активизм.
Л. Антонова: Да, наверное, можно сказать «активизм», где проходит граница между ними. Я просто слушала вашу историю про то, как вы лазили за выхухолью с людьми, которые в этом разбираются, и мне стало интересно, где проходит граница между этими двумя позициями? И какая из них вам ближе?
Е. Волункова: Выхухоль — это не про активизм, мне просто было интересно, но в целом журналисты чаще всего стараются браться за темы, которые им интересны. Вот им хочется в чём-то разобраться и про что-то написать — они разбираются и лезут, поэтому это, скорее, про более плотное погружение. Я тоже в сапогах про грудь лазила в этих болотах и всё это было весело. Я просто так работаю и не то чтобы я кому-то советую так работать, но мне кажется, что это самый классный способ написать текст — просто погрузиться. А про активизм хороший вопрос, потому что мы в редакции очень часто про это говорим. Вообще, журналист должен быть нейтрален — он просто освещает тему, рассказывает и информирует. Какая цель журналистики? Информирование. А решение проблем — это уже не наша штука, но, к сожалению, мы в первую очередь люди, и никуда не деться от того, что базово ты человек — со своими чувствами, желаниями и своим отношением к теме, о которой ты пишешь, и к людям, о которых ты пишешь, от этого очень сложно уходить. Даже если ты ничего не решаешь, то всё равно подспудно надеешься, что что-то поменяется. По крайней мере, я такая и я буду говорить за себя, но многие мои журналисты такие. Когда выходит текст, мы все сидим и ждём, когда же произойдёт что-нибудь хорошее, ведь мы же не просто так про это рассказываем. Это, кстати, отличительная особенность социальной журналистики, потому что слишком сложные темы и слишком тяжёлые герои, и хочется помочь, от этого никуда не деться. Наверное, когда ты сидишь на новостях, там это по-другому устроено, хотя я знаю новостников, которые пишут новости и очень надеются, что их заметят, всё как-то зацепится, закрутится и что-то изменится. В какой-то момент мы для себя решили, что если ты чувствуешь, что у тебя есть моральные силы, и ты понимаешь, что ты должен включиться как-то больше, чем журналист — окей. Что мне делать, например? Я выпускаю текст про незрячую девочку, и в тексте есть деталь, что у неё разбитый смартфон, и мне пишет какая-нибудь женщина-читатель, которая говорит, что хотела бы подарить этой девочке смартфон. Или, например, очень часто в комментариях — и я этому очень рада — люди пишут: «А давайте скинемся бабе Маше на сапоги или на теплицу!», в общем, на что-нибудь, о чём вскользь упоминается в тексте. Люди это замечают и хотят помочь, они пишут мне, а я автор и у меня есть контакты с героем. И как не активист я должна им написать, чтобы они ехали, сами её искали и помогали, но я понимаю, что мне гораздо проще это всё просто как-то скоординировать — и у человека будет смартфон или теплица. Поэтому я на это иду и это всегда моё личное время, потому что почти всегда деньги собираются либо на мою карточку, либо мне нужно с разрешения героя в личных сообщениях узнать данные его банковской карты, потому что публично опасно, мошенники или ещё что-нибудь. И обычно на этот активизм уходит личное время и силы, но я не вижу в этом ничего плохого. Плохо, когда это тебя разрушает, мешает работать и когда тебе это в тягость. Например, я должна уже выпускать материал, и я его уже выпустила и поставлена точка, но я всё ещё в этом и должна ещё что-то делать. Если это мешает, то, наверное, от этого нужно как-то уходить. Слава богу, мы в «Таких делах» работаем с огромным количеством благотворительных фондов, которым мы часто отправляем наших героев, потому что понимаем, что эти люди как раз для этого и работают, чтобы оказывать поддержку и помощь. И потом мы часто их сводим с героями, и дальше уже работают они, но так бывает не всегда. В общем, мне кажется, что в этом активизме нет ничего ужасного, особенно сейчас.
Л. Антонова: У меня последний вопрос. На сайте «Таких дел» в описании вашего профиля среди всего прочего написано, что вы «пока ещё уверены, что журналистикой действительно можно что-то изменить». Вопрос заключается в том, что вдохновляет и что даёт надежду именно на сегодняшний день?
Е. Волункова: Надежду как раз и дают люди и читатели, которым это нужно, которые пишут нам «спасибо, что вы это делаете» или «я понял, что мои проблемы — это мелочь по сравнению с чем-то». Люди дают разные отклики, но это всегда что-то хорошее, что даёт надежду. Пока что-то меняется, пока читатели готовы собираться вместе и что-то менять и пока это всё происходит и вертится, в общем, пока я вижу, что добра больше — на самом деле его больше, просто так складывается, что хорошего меньше видно. Пока это всё происходит и что-то работает, я, собственно, и верю, что что-то можно изменить и есть просвет.
Л. Антонова: Очень понравилось, что добра больше. Спасибо большое!
Зритель 1: Большое спасибо за беседу, было очень интересно и вдохновляюще. А вопрос такой — вы упоминали вскользь эту тему, но интересны подробности — когда вы только начинали работать, у вас была история про бабушку с печкой, и вы думали о том, как спит мэр. Мой вопрос в том и заключается — а как на самом деле спит мэр? Во всех этих ваших поездках и в опыте в социальной журналистике какая чаще всего реакция приходила со стороны властей? Были ли какие-то вдохновляющие истории, когда в кресле мэра оказывался такой олимпийский мишка, который узнаёт о проблеме и сразу к вам приходит? Или, наоборот, когда какие-то палки в колёса вставляли? Мол, как так, на мою местную землю приехали писать какие-то гадости! Что происходит чаще?
Е. Волункова: К сожалению, чаще второй момент, потому что чиновникам не нравится, когда ты указываешь на их недоработки. Я не люблю обобщения, не все, но многие переживают, что про их недоработки вылезет что-то публично. Им реально дают сверху по шапке, то есть часто всплывают какие-то вещи и происходит какой-то резонанс, который может дойти до федерального Минздрава или до федерального Минобра, в зависимости от того, о какой сфере ты пишешь. Им спускаются всякие предписания, и им это, конечно, неприятно, ведь они должны выполнять эти предписания, а им не хочется, например, или это большая бюрократия. На самом деле история с этой бабушкой и с этим мэром решалась девять месяцев, но там мэр как раз повёл себя по-человечески. Несмотря на то, что было очень сложно найти человеку жильё, он это сделал. И, поскольку я следила за тем, как это происходило, я поняла, что это не делается по щелчку пальцев. Он не волшебник, который «а вот бабушке дом!». Там было столько бюрократии! Я не хочу врать, но там была какая-то история про то, что он выбил в каком-то бюджете деньги на унитаз и ещё на что-то, а их кто-то украл. Я ему звоню и говорю: «Чувак, где унитаз? Бабушке скоро заселяться, а у неё нет сантехники!», и он мне объясняет, что они куда-то делись, но не может сказать, что произошло на самом деле, потому что это уже внутренняя опасная кухня. И вот он ищет, куда эти деньги ушли, почему они где-то зависли. И потом была вся эта история с переводом нежилого помещения в жилое — это тоже бюрократия, и просто представить себе невозможно, как это можно сделать! Поиск подрядчиков, опять же, поиск бюджета — в бюджете никогда, особенно в регионах, нет лишней копейки, и каждый раз, когда они понимают, что им надо что-то сделать, даже если они хотят, это не всегда можно сделать легко, потому что нет денег. Поэтому чаще всего они негативно настроены и в целом о нас ходит молва, что мы только чернуху раскапываем и ничего хорошего написать не можем. Но это правда, журналисты чаще всего рассказывают о каких-то плохих историях, а о том, что делают люди или чиновники, они не очень любят рассказывать, поэтому к ним так негативно и настроены.
Зритель 1: А хороших примеров вообще не бывает?
Е. Волункова: Вот эта история с мэром — это хороший пример. Это было сложно и долго, но он пошёл мне навстречу, брал трубку, когда я звонила… Иногда не брал, но в целом общался со мной. Точно были истории, когда чиновники шли навстречу и помогали, просто сейчас вспомнить сложно.
Зритель 1: А если не региональные центры, не города и не края, а, например, тут, в Москве, есть ли какие-то люди в вышестоящих кабинетах, которые о вас знают и как-то помогают? Которые в курсе вашей деятельности и стремятся как-то оказать поддержку?
Е. Волункова: Да, у нас бывает, когда мы пишем запросы в какие-то ведомства, в том числе очень много в Минздрав, потому что у нас очень много историй, связанных с тем, что людям не выдают лекарства, что они не могут получить квоту или ещё что-то. Часто бывает так, что нам отвечают, что они начали проверку и разбираются, и потом мы получаем новость, что они что-то где-то протолкнули и сделали так, чтобы лекарства выдали, то есть это работает.
Зритель 1: Понятно. Значит, постоянных союзников у вас нет?
Е. Волункова: Вот прямо союзников-союзников нет. Когда-то они были, но сейчас нет, скажем так.
Зритель 2: Евгения, спасибо большое! Мы из маленького фонда «Вереница»…
Е. Волункова: А я вас знаю!
Зритель 2: …и очень переживаем и читаем вас. Спасибо вам огромное, вы золотое перо нашей страны! И мы хотим украсть вас на север, чтобы вы немножко отдохнули, и показать вам людей, которые, в общем, могут многое сделать на селе и самоорганизоваться. Вот вам как раз газета «Малая родина», которую я обещала.
Е. Волункова: Это Архангельская область?
Зритель 2: Да, Архангельская область.
Е. Волункова: Хорошо, я вам напишу. На самом деле, чтобы люди понимали, я объясню — несколько дней назад моя smmщица передала мне, что одна женщина написала, что есть какая-то хорошая газета. Просто так совпало и почему я заинтересовалась — потому что я планирую поход по России в ближайшее время как раз с целью найти героев и поговорить с людьми.
Зритель 2: У нас очень много героев для вас!
Е. Волункова: Я хожу пешком и стартую от Вельска. Но, к сожалению, я точно не попаду в Козьмино, потому что это далеко.
Зритель 2: Нет-нет, близко, 30 минут.
Е. Волункова: Ну ладно, давайте тогда будем на связи! Может быть, я просто приеду на день раньше или мы придумаем, как туда съездить, и я потом вернусь обратно на точку старта.
Зритель 2: Спасибо вам большое! Мы читаем вас, будем подписываться и будем всем рассказывать про вас.
Е. Волункова: Спасибо! Да, кстати, подписывайтесь на нас, подписывайтесь! Я забыла рекламу-то включить в свой спич! Это важно!
Зритель 3: Здравствуйте! Я тоже учусь на факультете журналистики, и недавно мы проходили тему иноагентов.
Е. Волункова: Вы прямо проходите тему иноагентов?
Зритель 3: Да, у нас есть эти расстрельные списки…
Е. Волункова: Прикольно! До чего дошёл учебный процесс!
Зритель 3: …в которых мы рассматриваем экстремистов, террористов и какие маркировки туда ставятся. Так вот, мы говорили про иноагентов, и выяснилось, что иноагенты — это организации или люди, которые были под влиянием кого-то иностранного или финансируются иностранными людьми.
Е. Волункова: Так говорят, но не факт, что это так. Вы же понимаете, да?
Зритель 3: Да, это я понимаю, они там придумывают всё, что угодно. Но я знаю, что у редакций, которые, как ваша, живут на донаты от подписчиков, могут быть и заграничные донаты, поэтому многие бухгалтера в редакциях отсеивают какие-то иностранные донаты. Вы так делаете или нет?
Е. Волункова: У нас в России нет иностранного финансирования, конечно, потому что любая копейка оттуда — это всё, привет. Но у нас за границей есть дружественный фонд, который может принимать какие-то донаты от тех людей, которые эмигрировали и у которых теперь есть только зарубежные карты. Они нам донатили, но теперь они живут за границей и не могут нам донатить, и донатят через этот фонд. Но там сложная история и это не имеет отношения к нашему российскому юрлицу и к нашим счетам, потому что мы не можем сейчас принимать иностранное финансирование. Опять же, это не даёт никакой гарантии и каждую пятницу я живу в ожидании. Дело не в иностранном финансировании, это просто причина, повод. Кстати, мы в редакции тоже регулярно проходим иноагентов, потому что каждый день что-нибудь происходит и кого-нибудь признают нежелательным, о ком мы когда-то писали или упоминали, а все же друг друга цитируют. Поэтому да, у нас тоже есть такой внутренний предмет.
Зритель 3: И ещё в связи с этим я хотела задать вопрос про нежелательные организации. Вас просили убирать упоминания об организации, допустим, в постах, которые были лет 20 назад?
Е. Волункова: Не то чтобы нас попросили — мы сами себя попросили, потому что это нужно делать. Не дам соврать, я не так давно сидела и вычищала вообще всё, что связано с «Медузой»* (внесена Минюстом России в список иностранных агентов), и это ужасно. Когда ты что-то писал сто лет назад, как-то странно представить, почему теперь это может тебе навредить и почему ты за это можешь присесть. Но это так работает, поэтому да, мы это делаем. Это грустно, но увы. Хорошо, что ещё можно упоминать. Все ссылки и репосты надо удалять, а упоминать название ещё пока можно, но я думаю, что это ненадолго.
Зритель 3: Насколько я знаю, про нежелательные организации вообще ничего нельзя говорить.
Е. Волункова: Можно упоминать, но нельзя цитировать и нельзя рекламировать их деятельность, там много разных нюансов.
Из зала: А как это работает ретроспективно? Насколько это ретроспективно?
Е. Волункова: Да хоть на десять лет назад! Если захотят что-то найти, то полезут глубоко в архив, найдут, предъявят и оштрафуют. Или ещё чего похлеще.
Зритель 3: Лучше убирать вообще все упоминания.
Е. Волункова: Вот студенты знают!
Зритель 3: Нас просто учат этому!
Е. Волункова: На самом деле это очень сложно. Каждый раз, когда я читаю все эти законы, там же постоянно происходит много поправок — вот нихрена не понятно! Как-то у них это всё там работает, но мы не понимаем, как.
Зритель 3: Вот формулировки иноагентов очень часто меняют. Сначала это были просто иностранные компании, теперь это люди любого гражданства, которые на территории Российской Федерации говорят о политике, то есть сейчас могут назначить вообще любого человека.
Е. Волункова: Сейчас ты вообще можешь быть оштрафован за то, что ты не помешал иноагенту что-то сделать! Ты можешь даже не знать, что он что-то делает, но каким-то образом тебя могут обвинить в том, что ты типа знал и не помешал, вот до такого уже дошло! В общем, каждый день новости, но мы в этом живём, улыбаемся и машем. Что мы можем ещё сделать?
Зритель 4: Добрый вечер! Во-первых, действительно спасибо. Очень интересный портал, душа очень отогревается.
Е. Волункова: Несмотря на весь ужас!
Зритель 4: Да, вот несмотря на весь ужас и несмотря на всё произошедшее. Я хочу вас спросить, думали ли вы о развитии портала? Может быть, какие-то рубрики, которые могут объединить людей? У нас страна большая, и какие могут быть формы в разных городах, чтобы такая социальная инициатива выросла ещё больше? Может быть, направить свою энергию в эту сторону и даже написать какую-то заметку или статью, чтобы творческая мысль человека, несмотря на всё произошедшее, шла на развитие и на творение? Расскажите, пожалуйста, о том, как вы видите ситуацию и что может помочь объединить в этой сфере?
Е. Волункова: Спасибо за вопрос! В принципе, в планах не подохнуть и не закрыться, это главное. А думать про развитие, когда у тебя три копейки денег, очень тяжело, но я всегда про это думаю. Вот я год как главный редактор и мы сделали очень много нового. Во-первых, разные рубрики, о которых я упоминала, когда рассказывала. Во-вторых, мы стараемся развивать сеть региональных корреспондентов, для нас это очень важно. У нас сейчас есть четыре журналиста, которые регулярно с нами работают, и я мечтаю о том, чтобы в каждом регионе у меня было по нескольку человек, потому что регионы тоже большие и одного человека даже бывает мало. Но сейчас это несбыточная история.
Зритель 4: Вот про творящее слово вы говорили, что кто-то случайно увидел заметку или статью, в которой не хватает телефона, поэтому хотят помочь. Может быть, в такую сторону будут идеи? Какое-то финансирование придёт, чтобы эта сторона не затыкалась. Хочется, чтобы идея, которую вы несёте, жила!
Е. Волункова: Я очень понимаю, да. У нас есть специально нанятый комьюнити-менеджер, для того чтобы собирать истории с наших читателей, общаться с ними, отвечать на их вопросы и давать им какие-то ссылки, если они просят о помощи, вот это мы делаем. Проект «Выезжаем» — там мы не просто собираем деньги, а ещё к нам приходят читатели из этих регионов и предлагают какую-то свою поддержку, и наши журналисты с ними встречаются. Они, с одной стороны, как-то помогают освоиться на месте, а ещё заодно делятся какими-то своими историями, которые для них важны, и мы это всё собираем. Ещё мы начали рассказывать о тех людях, которые нам жертвуют деньги — неважно, человек нам переводит 50,000 рублей в месяц или 100 рублей или 1000 рублей, вообще всё равно. Я недавно это придумала и у нас как раз недавно вышел первый материал во всех наших соцсетях про одну женщину, маму в декрете. Она психолог, она жертвует нам 50 рублей в месяц и рассказывает, почему она нас читает и почему она нас поддерживает. И вот сейчас на очереди ещё несколько людей из разных регионов, и я считаю, что очень важно их подсвечивать, чтобы люди видели, что они вообще существуют. И не только мне важно поддерживать портал, а есть ещё другие люди, и их много, которые это делают, надо просто их показать. Мне кажется, что эти вещи вдохновляют, потому что кто-то увидит их и тоже захочет поддерживать. Про продукты я вообще молчу, потому что у нас сейчас и подкаст выходит, и видео мы развиваем, у нас много разных форматов есть, объясняющих разные мифы. И ещё мы делаем разные тизеры — когда журналист куда-то едет, он сам что-то снимает и мы потом из этого делаем маленькое кино. В общем, много всего, очень хочется развиваться, но нас мало, ресурсов мало, но мы стараемся, как можем, и рвёмся на британский флаг в попытках развиваться.
Зритель 4: Думайте об этом, пишите, собирайте идеи людей! Может быть, они что-то подскажут, чтобы завести какое-то общее движение в эту сторону.
Е. Волункова: Да, я вообще очень люблю разговаривать с аудиторией, это моё самое любимое, потому что мне кажется, что это важно — налаживать контакт. Очень много историй, про которые мы пишем, приходят от людей. Это супер, когда ты не сам сидишь и мониторишь повестку, а к тебе приходит человек и пишет, что «у нас случилось вот это». Как-то ко мне пришла девушка, которая рассказала, что у неё двоюродная тётя — одна из лучших альпинисток России, и она сейчас живёт так и так, и попросила про неё рассказать. Я туда еду и получается суперская история, и всё это потому, что мы разговариваем с теми, кто нас читает, и я хочу, чтобы этого было больше.
Зритель 5: Когда я сюда шла, я думала, какой вопрос задать, и в голову в основном лезли вопросы — наверное, есть у журналистов такой прикол — из регионального интервью. Поэтому я решила, что никакие глупые и смешные вопросы задавать не буду, а просто скажу два спасибо. Первое спасибо — это Евгении и команде проекта, потому что даже если в качестве примера брать те истории, которые Евгения сегодня рассказывала, для меня они почти все стали новыми, несмотря на то что я подписана, читаю и слежу. Это значит, что таких историй много-много. Пока вы рассказывали, я неожиданно поняла, что практически во всех ситуациях социальный журналист — это тот, кто помогает главному герою не скатиться в бесконечное отчаяние, это буквально последняя надежда у героя, которая помогает ему двигаться дальше. И это, пожалуй, самый неоценимый вклад, который, на мой взгляд, вносит социальная журналистика. Поэтому хочется сказать большое спасибо за вашу работу, и команде проекта большое спасибо. А второе спасибо мне хотелось бы сказать организаторам, потому что я буквально на несколько дней оказалась в Москве, я из Вологды.
Е. Волункова: А в Вологду я приду!
Зритель 5: Очень хорошо! И я случайно узнала об этом мероприятии, и очень рада, что оно состоялось, было очень интересно. И я рада, что мой визит в Москву буквально на несколько дней совпал с таким классным мероприятием. Спасибо большое организаторам, Евгении, «Таким делам» и всем большое спасибо за вечер!
Е. Волункова: Спасибо!
Зритель 6: Добрый день! Хотелось бы сказать большое спасибо за беседу, было очень интересно и трогательно. Я студент журфака и меня интересует вопрос по поводу того, как «Такие дела» выбирает темы для своего проекта, поскольку вы занимаетесь фандрайзингом, и очевидно, что не каждая тема подойдёт. Скажем так, не каждая тема выстрелит и будет способна собрать какие-то средства на помощь людям. Может быть, есть какие-то критерии, по которым вы отбираете темы?
Е. Волункова: С фандрайзингом у нас устроено так — мы не то чтобы сами ищем, в контакте с нами огромное количество фондов, которые приносят нам эти истории. Эта система налаживалась много лет, поэтому на каждую планёрку к нам приходит координатор от фонда «Нужна помощь» с разными историями из разных регионов. Мы их все отсматриваем и стараемся выбирать что-то, о чём мы не писали бесконечно, потому что писать о том, о чём уже все читали, нет смысла, очень много похожих историй. Я понимаю, что все люди разные, и для них для всех важно, чтобы про них рассказали, но если мы ставим цель собрать деньги на работу фонда, то мы понимаем, что это не будет работать. Нам проще не писать, а просто поднять старую историю, и рассказать, почему важно помочь этому фонду. Мы часто так делаем, когда видим, что какие-то истории похожи, поэтому мы ищем что-то уникальное, где есть какой-то конфликт, может быть, не самый очевидный, или какие-то потрясающие герои, от которых захватывает дух, или какие-то безумные истории. Сейчас сложно приводить какие-то примеры, но да, мы очень тщательно относимся к выбору тем. Но, если не касаться фандрайзинга, бывают темы, про которые ты понимаешь, что если про них напишешь, то их особо не будут читать, но ты должен это написать, потому что это твоя тема и потому что это важно. Например, про экологию — ну не любят люди читать про экологию, и очень сложно выпрыгнуть из штанов, чтобы написать так, чтобы все читали про этот лес, про мусор и про прочее, но мы это делаем, потому что это важно. Это важные темы, и мы будем их долбить, несмотря на то что понимаем, что много просмотров не соберём. Как-то так!