Учиться читать совершенно ни к чему,
когда мясо и так пахнет за версту.
«Собачье сердце»
Отношения. Если бы ему месяц назад кто-нибудь сказал, что он станет сходить с ума по одной девке и встрянет в эти самые «отношения», он бы, наверное, нет, не долго смеялся, а удавил бы этого шутника. В его кипучую жизнь «одна девка» никак не вписывалась. А теперь от мысли о Радке Дружининой крыша ехала. Он хотел эту женщину всегда и везде, почти три недели не отпускал от себя ни на шаг и ждал: когда же ослабнет это наваждение. Но оно не ослабевало, никак не проходило.
С Дружининой все по-другому; ей не хотелось указывать на дверь и говорить: проваливай. Она спала в его постели, и Артёма преследовало дурацкое чувство, что так и надо. Она разложила у него в гардеробной свои вещи, а ему по-идиотски казалось: так и должно быть. Некоторые из его рубашек насквозь пропитались ее духами, но Геру это не раздражало. Он терпеть не мог губную помаду, но, когда хотел поцеловать Раду, ему было плевать, накрашены у нее губы или нет. Это же Радка-мармеладка, она для него... своя, что ли. Она родом из его детства.
Странно — все время думать об одной женщине, хотеть только одну. Странно…
Да, они настоящие – эти отношения. Для него. Он до этого времени никогда не ночевал с женщинами. Сексом занимался, но не ночевал. Не оставлял ни одну из них в своей постели, и сам у них не оставался. Не мог. Радка права: его шлюшки никогда не варили ему кофе – ни в турочках, никак. Потому что он с ними не завтракал. Тех, кого он трахал ночью, утром видеть не хотел. Не хотел с ними есть. Он встречался с ними не затем, чтобы поесть. Да и они прекрасно знали, что ему от них нужно. А Рада Дружинина варила ему кофе, пекла по утрам чертовы творожные запеканки, и это было круто.
Она правда отлично готовила. Он смеялся над ней. Вот котлеты у нее выходили хреново, а всякие изыски –как из-под руки шеф-повара. Она тоже смеялась. Говорила, что закончила кулинарные курсы, а там ее не учили делать котлеты, а учили готовить мраморную говядину и лобстеров.
Гера не понимал, зачем ей торчать на кухне. Они могли бы ужинать в ресторанах или заказывать домой готовую еду. Но Рада готовила сама, и ей это нравилось. Она готовила для него. И у него не поворачивался язык сказать, что ему что-то не понравилось. Ведь она готовила для него. Гергердт не любил абрикосы, особенно консервированные, но, когда получал десерт с консервированными абрикосами, какое-то чувство мешало ему отказаться и не есть. Что-то останавливало. Наверное, вдохновленный Радкин вид. Она на кухне была счастливая. Хрен знает, что она там ворожила, но он ел абрикосы, целовался ее накрашенные губы и был... тоже счастлив. Наверное. Как еще определяется то ошалелое состояние, в котором он находился?
Всегда был уверен, что не выдержит в своей квартире долгого присутствия женщины, любая баба будет его бесить. Но Рада почему-то не бесила. Неважно, что Дружинина делала: валялась ли на диване с книгой, спала в его кровати, занималась с ним сексом или принимала душ, — ему нравилось, что она рядом.
Она и сейчас могла быть рядом. С ним в душе. Если бы не Петровна. Вот принес же ее черт не вовремя. Рада к этой бабке не могла привыкнуть. Никак не принимала ее утонченная воспитанная натура, что таких, как Петровна, надо просто посылать в одном конкретном направлении. Такую, если вовремя не приземлишь, она на голову сядет. А Дружинина все «пожалуйста» да «спасибо».
Артём выключает воду, обтирается полотенцем, обматывает им бедра и идет в спальню.
Несколько минут назад он бросил на кровать свои джинсы, но сейчас их тут не было. Наверное, Петровна уже в стирку успела утащить.
Сейчас на кровати сидит Радка с кошкой на руках и смотрит на него внушительным, недобрым взглядом. То на него, то на Петровну, которая невозмутимо натирает стеклянную перегородку между ванной и спальней.
— Пойдем кофе попьем, — зовет Гера, улыбнувшись. Вот умеет он хмуриться и улыбаться одновременно. Такой язвительный сразу становится, аж тошно. — Ты мне обещала сварить кофе. И не таскай кошку. — Отбрасывает полотенце и в чем мать родила уходит за джинсами. Петровна, по-видимому, привыкшая к подобным дефиле, даже глазом не моргнула. Она усердно орудует тряпкой, продолжая радеть за чистоту и прозрачность стекла.
— Буду таскать, —упрямо говорит Рада и, следуя за ним, застывает в проходе между спальней и гардеробной.
Гергердт натягивает трусы и джинсы. Ерошит руками темные волосы, стряхивая с них воду. Жестом направляет Раду к лестнице.
Дружинина сбегает вниз, спускает Олю на пол. Неторопливо наливает кофе, но в движениях все же видится какая-то принужденная отточенность.
— Слушай, а вот это в порядке вещей, что ты перед Петровной голый расхаживаешь, да? — Ставит чашки на стол.
— Петровна нормального мужика, наверное, еще до революции видела, пусть бабка порадуется, мне не жалко. Давай, наворожи мне бутерброд.
— Гера, я в шоке. — Рада без пререканий намазывает маслом хрустящий тост, кладет сверху сыр. — Мне тоже, может, завести какого-нибудь домработника и ходить перед ним голой, а? Пусть радуется мужичонка.
— Тебе нельзя, — качает головой.
— Почему это?
— А потому что с моей стороны – это искусство, а с твоей будет – полное б...
— Гера, не ходи перед ней голый.
— Ревнуешь? Уже? — смеется он. — Если ревнуешь, тогда никаких проблем, буду блюсти облико морале. А если нет, то какая разница, как я перед Петровной хожу, м-м-м? — иронично протягивает он.
— Мне все равно, — совсем неубедительно убеждает Дружинина. — Кстати, как ее имя? Что ты ее Петровна да Петровна, я так не могу.
— Не знаю я.
— Как это не знаешь? — Удивлению Рады нет предела. Она забывает, что собиралась отпить из своей чашки.
— Не помню. Ты на ее лицо посмотри, она ж вылитая «Петровна». Вот лет пять уже как Петровна.
— А как она к тебе попала?
— Это бабка моего помощника. Достала видать его, вот он мне ее сбагрил. А она прицепилась, никакая холера ее не берет. Петровна непотопляемая, неубиваемая.
Рада мысленно соглашается с ним, вспоминая широкие плечи и выдающуюся грудь домработницы. Одним словом — Баба-гром. Коротко стриженная и всегда немного взъерошенная.
— Гера, не разгуливай перед ней голый! — говорит Дружинина с нажимом, а он, усмехаясь, лишь пожимает обнаженными плечами и растирает ладонью мощный торс. — Не ревную я, — отнекивается, — но это ненормально.
— Конечно. Я сейчас покраснею от стыда.
Рада делает глоток кофе и недовольно поджимает губы.
— Давай-давай, —продолжает подначивать ее, — мне нравится, как ты загораешься, заводишься.
— Я загораюсь? — демонстрирует равнодушие и небрежно отзывается.
— Да, — касается ее щеки тыльной стороной ладони. — Продолжай, мне это нравится.
— Что тебе нравится?
— Назревающая ссора. Давай. Чтобы все как положено. Скандал, битье посуды, а потом горячий секс. Можно прямо тут. — Гера бросает взгляд на лестницу, мечтая, чтобы Петровна побыстрее свалила.
— Гера отстань, — обрывает его Рада.
— Да, давай тут, — не унимается он. — Тут мы еще ни разу не были. Давай хоть раз.
— Ну все, Артём Андреевич, — доносится грубоватый голос домработницы, и Дружинина свободно вздыхает, — пора и честь знать. Почапала я до дому. А то Мармузик мой без ужина.
Губы Рады кривит скептическая ухмылка. Слабо верится, что Петровне знакомо такое понятие, как «честь». До сих пор не могла Дружинина определить свое отношение к этой женщине. То ли возмущаться ее бестактностью, — чего только стоит то, что Петровна позволяла себе подниматься, на второй этаж, когда Гера душ принимает, — то ли плевать на ее выходки. Судя по всему, кроме нее в этом доме никого ничто не смущает. Безбожники.
— Подожди, — останавливает женщину Гера и взбегает на второй этаж.
Петровна задерживается, окидывает девушку презрительным взглядом, заносчиво задирает нос и поправляет на себе тунику с широкими карманами. Рада спокойно пьет кофе, втайне радуясь, что через несколько минут эта женщина исчезнет с ее глаз. Она ужасно напрягает. Совсем не так Рада представляла себе домработницу Геры. После того рассказа про выброшенный сыр с плесенью думала, что встретит забавную старушку, а встретила настоящего монстра.
— На, загонишь по спекулятивной цене. — Гергердт возвращается и закидывает Петровне на плечо свои джинсы.
— Да ну, ты что! Такие штаны хорошие! Что это тут у нас… — перехватывая джинсы за пояс, домработница, прищурившись, рассматривает лэйбл. Отодвигает его подальше от себя, потому что страдает дальнозоркостью. Потом вспоминает про очки, висящие у нее на шее на тонкой цепочке, и цепляет их на нос.
— Петровна, где твоя предпринимательская жилка? Бери, пока халява в руки идет!
—«Пьерре Кардин»… — читает она, невыносимо коверкая известную дизайнерскую марку. Наверное, известную всем, кроме Петровны.
— Угу, Кардин, Петровна, Кардин, — забавляется Гергердт. — Мармузику твоему в самый раз будет на стройку таскать. Правда ноги у него коротковаты, так подстрочишь низ на машинке, — глумлясь, со знанием дела советует он.
— Зато зад у него широкий, отожрался на казенных харчах, на моих, то бишь, — ворчит домработница. Крутит джинсы в руках, встряхивает их. — Обрезки от низа как раз все на зад и уйдут. Артём Андреич, ну, Бог ты, ей-богу!
— Ага, — ухмыляется Гергердт, — не забудь перед сном на меня помолиться.
Слушая этот разговор, Дружинина давится кофе. Не знает: то ли плакать ей, то ли смеяться. Смеяться хочется больше. Нет, она готова непристойно заржать в голос, глядя на этих двоих.
— А у Мармузика, наверное, к этим джинсам и пиджачок от Бриони имеется в гардеробчике, — не сдержавшись, язвит Рада и заливается смехом.
Петровна в ответ посылает девушке уничтожающий взгляд и смотрит на Геру:
— Касатик, ты к ней присмотрись. Какая-то она у тебя ненормальная. То сидит едва дыша, то ржет как припадошная. Знавала я таких неуравновешенных. Как бы она тебя не огрела чем-нибудь в пылу...
— Ага, присмотрюсь, — смеется Гера и вдруг выдает так жестко, что Рада перестает смеяться: — Слышь, Петровна, книги верни на место. Здесь тебе не библиотека. Вот сыр можешь таскать, а книги не трогай. Поняла? А то я тебя спущу с пятнадцатого этажа, ты-то у нас не ангел, крыльев у тебя нет.
— Поняла, — покорно соглашается Петровна и выдает певуче: — Верю, касатик, верю, что спустишь ты меня с пятнадцатого этажа, и полечу я как амеба.
— Амеба, Петровна, это одноклеточное. Она не летает.
— Артём Андреич, ты знаешь, я так могу, что у меня и амеба полетит.
— Все, давай уже, греби до дома, — пренебрежительно кривясь, отмахивается Гера. — Мармузику привет.
Петровна сноровисто сует джинсы в свою большую сумку, толкает руки в рукава куртки и, застегиваясь на ходу, плетется к входной двери.
— Что это было? — смеется Рада.
А Гера не смеется. Он обходит барную стойку.
— Гера, отвали, — предупреждает его Дружинина и соскальзывает со стула.
— Ты попила кофе? Попила? — спрашивает он, копируя ее манеру. Но у него не получается так звонко и мелодично, как у нее. У него выходит грубо и хрипловато. — Давай, можешь начинать бить посуду.