Изумрудный Volkswagen Caravelle, мерно шелестя турбо-дизелем, легко парил по ровной двухполосной дороге среди буйства яркой весенней зелени и отдаленных серо-голубых скал, мягко отражающих избыточный солнечный ультрафиолет. Этот майский день определенно был прекрасен. Всё большое семейство было в сборе — салон микроавтобуса забит под завязку — управляющий автомобилем сорокалетний бородатый блондин Экхарт Егерштеттер, его жена Ева, брюнетка баварского типа того же возраста, и семь детишек от трех до тринадцати лет от роду. Из динамиков приглушенно играло радио — воодушевленный голос с интонациями спортивного тренера повторял под простенький ритм — «How much is the fish!?» Песенка не слишком напрягала, она была смутно знакома, тем не менее за флером аудиальной легкости маячила отдаленным призраком неприятная червоточинка зловещего воспоминания. Мелодия песни трансформировалась в нечто около кельтское, как бы героическое и бравурное — «Неофициальный гимн Люфтваффе!» — наконец понял в чем дело Экхарт, некогда писавший выпускную работу, посвященную культурным аспектам СС. Ему стало жутко, и он сменил станцию. «Могли бы выбрать другую музыку для ремикса, менее сомнительную, в конце концов. Стыдно должно быть! Ох уж эти немцы!» —Повозмущался про себя водитель. «All my friends are talking to me — what's this love I see?» — наполнил салон елейный, явно обработанный тюнером, женский вокал. «Похоже опять Scooter. Видимо судьба. Но эта песня вроде неплохая», — Смирился Егерштеттер.
После почти полуторачасовой поездки изумрудный микроавтобус наконец въехал на ухоженные, утопающие в цветущей майской зелени улицы зажиточного пригорода Зальцбурга и аккуратно остановился на парковке у большого, облагороженного недавним ремонтом двухэтажного особняка в стиле фахверк. Из лакированной дубовой двери с парой витражных стекол вышла седая пара (мужчина и женщина), с улыбкой встречая прибывшее семейство.
— Наконец-то вы приехали, — крепко пожимая руку и сердечно приобнимая, выходящего из водительской двери, Экхарта сказал дедушка, — Давненько мы вас не видели, соскучились!
— Всего неделю, пап! Но мы, конечно, тоже скучали, дорогой, — ласково, и ничуть не лукавя, ответил Егерштеттер.
— Ева! Милая! — дедушка переключился на вышедшую из машины, и открывающую заднюю сдвижную дверь, женщину.
— Папа Вольфганг! Здравствуй! — радостно ответила та.
— Сыночка! — С умиленным ласковым выражением потянулась с объятием и поцелуем к Экхарту пожилая женщина.
— Мамочка! — с любовью отзеркалил её телодвижения сын.
— Мама Фрида! Как твое здоровье, — крикнула из объятий дедушки Ева.
— Все хорошо, зуб вчера вылечили! — Ответила пожилая женщина, сверкая на удивление ровной и белой для семидесятилетнего человека улыбкой.
— Ребятишки! — С интонациями радостного смеха воскликнул пожилой мужчина, увидев поочередно выходящих из микроавтобуса детей.
— Йозеф сегодня опять не спуститься к нам? — В сочетании легкой тоски и светлой надежды приглушенно спросил у матери Экхарт.
— Сегодня он обещал пообедать с нами, — слегка погрустнев ответила Фрида.
— Надеюсь не как в прошлый раз… — серьезно ответил ей сын.
Три поколения семьи сидели за огромным столом, немного напоминающем те, что использовались средневековыми рыцарями для пиршеств по случаю удачных битв. Тем не менее, комната в которой проходил семейный обед вовсе не создавала ощущения чего-то столь же воинственного — её выполненное в сочетаниях салатового и бежевого цветов убранство было простым, почти аскетичным, но в тоже время очень функциональным и стильным. Основные блюда большинство сотрапезников уже закончили, настало время яблочного штруделя с кофе и мороженным.
— Кстати, мы еще не сообщили вам благую весть… — интригующе улыбаясь и смотря на родителей торжественными сияющими глазами, произнес Экхарт.
— Ой, не томи, сынок! — Ответила бабушка.
— Ева опять беременна! — Радостно воскликнул Экхарт, нежно прикасаясь к животу сидящей слева женщины.
— А так вот почему ты отказалась от глинтвейна! Но мы за это уж точно выпьем, — отставляя кофе и наполняя из графина хрустальные фужеры своей жены и сына, возбужденно проговорил дедушка. — За одну из самых многодетных семей Центральной Европы, в надежде, что она станет самой многодетной!
— Теперь придется продавать Каравеллу, в ней места для еще одного пассажира уже не осталось.
— Покупай Крафтер, сынок, у Себастьяна такой, отличная машина!
— Да, мне теперь похоже еще и на другую категорию сдавать придется, но наверное лучше Спринтер, у него есть модификации экологичнее…
В этот момент в комнату как бесшумная тень зашел младший брат Экхарта —Йозеф. Одетый в мятую и неприглядную одежду, небритый и с растрепанными волосами двадцатипятилетний парень шумно отодвинул приготовленный для него стул и с обозленно-отсутствующим выражением лица, половину которого занимала огромная шероховатая коричневая родинка, молча уселся за стол, даже не взглянув на окружающих.
Семья с улыбками поздоровалась с ним, однако он оставил приветствие без ответа, немного смутив сидящих за столом. Впрочем, Йозеф поступал подобным образом далеко не в первый раз. Безмятежный светлый эмоциональный фон, царивший в комнате, начал затягиваться тучами появившегося негативного напряжения.
Тем не менее, разговор продолжился.
— Может, опять двойня? — Воодушевленно предположила бабушка.
— Ой, нет. Хватит с меня этого! Одного было бы вполне достаточно! — Со смехом ответила Ева.
— Ну что же, мы предполагаем, а Бог располагает! — Подвел итог дедушка.
— Бог!? — Резко вклинился в беседу Йозеф.
Всё семейство, исключая младших детей, которые игрались между собой, с тяжестью вздохнуло, зная что будет дальше.
— О каком Боге вы говорите, мои дорогие католики? О, вы должно быть сейчас захотите сжечь меня на костре, да!? Вот была бы радость — телепортировать меня в средневековую Испанию, прямо на ковер к королеве Изабелле, неправда ли!?
— Йозеф, ну прошу тебя! —Взмолилась бабушка.
— Ну уж извини, maman, вы сами соизволили настоять, чтобы я явился на семейный обед, так что придется потерпеть меня таким, какой я есть! — язвительно спаясничал, пародируя классическую французскую литературу, младший брат Экхарта.
На несколько секунд повисла гнетущая пауза.
— Как Мухаммед, держится? — Серьезным тоном спросил дедушка своего старшего сына.
— Да, он вчера улетел в Нигерию, его родственники уже все организовали, похороны сегодня. Он, конечно, сильно переживал, родители все-таки, но его вера сильна. Я порой завидую мусульманам, они верят, как правило, сильнее нас.
— Да и плодятся, знаешь, тоже! — язвительно вставил Йозеф. Но его реплику все проигнорировали.
— Жалко Мухаммеда, он такой замечательный человек. Но он сильный, он справиться, — вставила реплику Ева.
— Да, действительно, чего только не творится в мире. Но на все воля Божья и не важно какой ты религии… — грустно проговорила бабушка, — Сигрид тоже с ним улетела?
— Конечно, она и в мечети будет потом присутствовать. Мухаммед посоветовался у своего коллеги, другого имама, более опытного, тот сказал, что проблемы в том, что Сигрид католичка нет никакой. Отец Франциск сказал ей тоже самое, — продолжал беседу Экхарт.
— Грустно это все. А что насчет твоего хозяйства, Хельга еще не умерла? —сменил тему дедушка.
— Нет, она держится, но уже не встает, — ответил Экхарт с нескрываемой грустью.
— Сын, я конечно понимаю твою точку зрения и даже могу её принять. Но если бы ты продавал коров на скотобойни, ну хотя бы даже семилетних, им же было бы лучше, они бы не мучились от старческого умирания. Современные методы умерщвления уже достаточно гуманны, по сравнению с тем, что было раньше. Мы же не индуисты в конце концов, — мягко, но настойчиво завел обычную для себя тему дедушка.
— Пап, мам, мы же не раз это обсуждали. Наш Господь заповедовал не убивать. Если мы, слава Богу, не убиваем других людей, то почему считаем себя в праве лишать жизни других живых существ? Если вы думаете, что они ничего не понимают, что у них нет души и психологии, то вы заблуждаетесь. В Библии нет прямого указания на это. Зато современные исследования доказывают, что сельскохозяйственные животные очень даже могут чувствовать, у них есть сложная психическая жизнь и психологические проблемы. Так почему мы строим настоящие концлагеря и фабрики смерти для братьев наших меньших? Еще тогда, давно, когда я готовился к написанию выпускной работы на историческом, то перелопатил много информации и наткнулся на биографию одного нациста, бежавшего в Бразилию от Нюрнбергского процесса. И знаете что — даже он не мог смотреть в сторону мясокомбинатов, это вызывало у него ассоциации с Холокостом! Христос завещал нам любить Бога, любить других людей, любить весь мир. На каком основании мы исключаем из сферы любви и сострадания сельскохозяйственных животных? Разве они вынесены за скобки мира во тьму внешнюю, где плач и скрежет зубовный? Почему мы, считая себя благонамеренными христианами, создаем форменный систематизированный ад для других живых существ? На моей маленькой ферме не так много коров и каждую я хорошо знаю, к каждой я привязан, каждая для меня почти ребенок. Я забочусь о них. Моя семья и мои работники кормим их, моем, выгуливаем, массажируем, включаем им Моцарта. Знаете, кстати, почему коровы дают молоко — да потому что они считают людей своими детьми! Как после этого я могу продать их на скотобойню и считать себя человеком!?
— Сын, все же в твоих словах есть червоточинка. Если бы не капитал, накопленный мной и другими твоими предками, в том числе на так горячо отрицаемой тобой продаже животных на мясо, ты бы сейчас не смог себе позволить содержать ферму с чисто молочным производством и сыроделием, имея столько-то детей, их бы пришлось на что-то кормить, знаешь. Ты думаешь, инвестированные нашей семьей в банки и трастовые фонды средства не идут в том числе на развитие мясной промышленности? Разве? Откуда у тебя такая уверенность? Если быть до конца последовательным, тебе стоит отказаться и от этих доходов.
— Папа, мы уже обсуждали это, я не могу быть полностью уверенным на какие цели идут наши капиталы, но я инвестирую все больше в компании, разрабатывающие искусственное мясо и в экологические стартапы. И да, кстати, мое молоко и сыры очень ценятся на фермерских рынках, люди знают как я отношусь к животным и отмечают, что у моих продуктов вкус намного лучше. Я рад, что люди прозревают, и на продукцию, произведенную гуманно, есть хороший спрос. Кстати, мы сейчас сдаем наш гостевой домик паре крупных сельскохозяйственных бизнесменов из России, у них там мало кто думает о гуманном отношении к животным, но они видят то как у нас всё устроено воочию и им это очень нравится. Они говорят, что собираются постепенно вводить подобные новшества у себя. И я очень рад, что показываю людям из других стран достойный пример!
— Но деткам же плохо без мяса! Никакие заменители не дают полноценного эффекта, им же расти нужно! Расти здоровыми! — Начала беспокойно причитать бабушка.
— Мам, и это мы тоже не раз обсуждали, мы никого не принуждаем к вегетарианству, это не только наш выбор, но и выбор детей. Даже самая старшая — Мария — добровольно соблюдает диету и пропагандирует наши взгляды среди своих друзей. И кстати, грамотная диета восполняет недостаток белков и аминокислот.
Сидящая рядом от отца высокая рыжая девушка энергично утвердительно кивнула, сказав: «Я горжусь своими родителями, это настолько же их нравственный выбор, насколько и мой. Бабушка, ты совершенно зря за нас переживаешь. Без мяса я чувствую себя прекрасно! Я и вам очень советую обратиться в конце концов на светлую сторону и перестать есть трупы живых существ».
— Мария, не надо, ты говоришь неуважительно, не надо давить, — пожурила дочь Ева.
— Но мама, я же желаю бабушке и дедушке только добра!
— Они сами придут к этому, каждый волен выбирать, — мягко затушил спор Экхарт.
— Мы с мамой недавно посмотрели по телевизору «Седьмой континент» Михаэля Ханеке, — вновь сменил тему дедушка. — Ну, я вам скажу! Разве можно такое снимать и показывать!
— Я прямо в ужасе была! — продолжила бабушка, — Как представила вас вместо той семьи, это же страшнейший грех! Самоубийство всей семьи и из-за чего? Потому что жизнь кажется скучной!? Какая бездуховность! И этот режиссер считается чуть ли не лучшим в Австрии!
— Еще и почти наш ровесник! Мы еще посмотрели потом его «Забавные игры». Так это вообще кромешный ужас! Там цинизм, пожалуй, на уровне Гитлера или этих проклятых венских акционистов из 50-60-х! — возмутился дедушка.
— Ханеке — это кинематографическая совесть Европы! — наконец вмешался в разговор Йозеф, — Это лучшее после Кафки, что случилось с австрийской культурой. Кстати, сравнение с Гитлером крайне не уместно, отец, Ханеке моралист, только скрытый, это нужно уметь увидеть. Венские акционисты, кстати, мученики радикального искусства, обнажающие суть человеческой природы, их методы, пожалуй ужасны, но пронзительно честны, и только ханжи, такие как вы, этого не понимают. И вообще, глупо судить об авторе по двум произведениям!
Семейство напряженно переглянулось, сомнения, что присутствие Йозефа приведет родственные посиделки к малоприятному концу теперь почти не оставалось. Как всегда, ничего не обычного, но не звать его было бы не по-христиански. Этого добровольного затворника нужно было приобщать хоть к какому-то людскому обществу и вытягивать из болота собственного негатива.
— Гитлер! — продолжил тираду Йозеф, — Двуличная Австрия открещивается от этого массового убийцы, дескать Моцарт — гений и он наш соотечественник, а Гитлер — это форменный немец и все претензии обращайте к Германии, мы австрийцы такие же жертвы как и остальная Европа, бла-бла-бла… А ничего, что этот ублюдок сформировался как личность именно в Австрии? Попробуйте отрицать после этого, что наша цивилизация, якобы такая совершенная и высокодуховная, не смогла отфильтровать от социальных лифтов явного психопата!? О, да, ну мы же ни причем, мы будем утверждать, что самый честный режиссер Европы — циник и садист!
— Йозеф, ты передергиваешь смыслы! Гитлер пришел к власти в Германии, а не в Австрии и конкретно это проблема именно Германии! Хотя отрицать, что часть вины и на австрийском обществе тоже глупо, с этим я согласен. В любом случае, это уже история… — попробовал погасить эмоциональную браваду брата Экхарт.
— Дай-ка я угадаю, ты сейчас, как в прошлый раз, расскажешь нам про ошибки истории и прогресс. Но, знаете, что-то мир не соглашается с вами, принципы и законы работавшие раньше никуда не исчезли. Ненависть и пропаганда, войны и насилие жили, живы и будут жить. Две красные полосы, разделенные белой — мы же любим наш флаг, верно? Флаг самой благополучной и мирной страны на планете. Знаете смысл этой геральдики — Леопольд V покрыл себя с ног до головы кровью врагов, с куражом покромсанных им в бою, а белая полоса осталась лишь по причине того, что там был пояс. В высшей степени гуманная символика, не правда ли? Мы не участвуем в войнах, мы страна нейтралитета. Это только потому, что кости брошенные вселенским хаосом упали именно этими сторонами. Знаете, господа креационисты, то что мы такие как есть — плод случайности. Жизнь была и на Марсе, но умерла по случайному стечению обстоятельств. Тем менее, лотерейные шары вероятностей на Земле выпали так, что мы теперь имеем возможность мнить себя разумными, якобы что-то там придумывать и страдать, бесконечно страдать! Не говорите мне, что это гармония, не говорите мне что это подарок! Это слишком цинично! И вообще, господа, верящие в гармонию, представьте, если бы законы мира швырнули дротик вашего рождения в карту мира и попали бы на 25 градусов долготы восточнее, тогда мы бы сейчас не жрали штрудель с мороженным, наслаждаясь размеренностью жизни в одной из самых благополучных стран мира, а тряслись бы в животном страхе за свои никчемные жизни в зоне боевых действий. Украина! Знаете, такую страну? Тоже Европа, кстати. Не так далеко между прочим, меньше двух тысяч километров по прямой до её восточных границ. Импорт — Экспорт, Ульрих Зайдль, не желаете поиграть в такой онтологический косплей в середине 2010-х? Кто бы мог подумать, а? Призрак распада Югославии бродит по Европе. Думаете, призрак фашизма не бродит по миру? Если власть захватит очередная мразь и конченный садист, думаете вы не будете сжигать заживо и травить газами своих соседей, да? Вы же не такие, не такие как подавляющее большинство многомиллионной европейской нации в первой половине 20 века? Вы скажете, о, это все ошибки истории, не надо было их повторять, наша цивилизация не такая, прогресс ушел далеко вперед… Ага, разумеется! Знаете почему ошибки истории постоянно повторяются? Да потому, что это не ошибки, а закономерности, а история — не учебник, а зубрежка инструкции. Некогда, фатальный вектор Германии был изменен ценою миллионов жизней, фашизм победили, но суть западной цивилизации он показал без иллюзий, а точнее, бери выше — суть человечества или даже не так — суть всей жизни! Корень зла не в культуре и общественном устройстве, а в нашей генетике! Я отдаю себе отчет, все это несколько бессвязно, но что же я хочу сказать? А вот что — Европа это не часть Света, а лучший концентрационный лагерь по уничтожению человечества. Знаете, Пинчон когда-то писал, что Америка отдувается смертями за Европу, чтобы в ней никто не умирал от насильственных смертей, этакая трансцендентальная жертва уравновешивания на глобальном уровне. Черта с два! Европа — обитель смерти. Только мягкая, уничтожающая человечество вымиранием, а не убийствами. Ценности западного либерализма и технический прогресс непременно уничтожат человечество. Да здравствует экспорт западной цивилизации во все уголки мира! Можем поздравить друг друга — евгенический маятник эволюции обрел наиболее гуманную траекторию! Но да и черт с ним, знаете, жизнь и заслуживает смерти, если может существовать и развиваться только на грани выживания. Это слишком жестокая и фундаментально циничная система, наделяющая нас жизнью в условиях изменчивых несовершенств, и одновременно закабаляя нас страдающей психикой.
— Йозеф, опять ты за свое, тебе бы девушку найти и весь этот мрак сразу бы сошел с твоей души. Посмотри какая погода за окном — май, солнце, тепло. Нужно радоваться жизни, наслаждаться молодостью, любовью. У нас в приходе есть пара хорошеньких барышень… — попробовала урезонить не на шутку разошедшегося сына бабушка.
Йозеф жадно отхлебнув кофе, чтобы смочить пересохшее разгоряченное горло и перенаправил тираду на новую тему:
— О да, мама, отличный план. Жаль, ты не учитываешь, что мы живем в эпоху визуального террора нарциссизма. Эта прогнившая цивилизация, потерявшая внутреннее содержание, стремится сделать пластмассовые оболочки вещей все более блестящими и притягательными. В эту гребанную модальность времени вещь в себе равна апофеозу вакуума. Этот мир, похожий на домик для Барби, как и в те далекие и ужасные времена, когда вместо дров использовали Джордано Бруно, зиждется на трех китах — инстаграме, фотошопе и гламуре. С моим огромным коричнево-красноватым пятном на физиономии нужно не любовь себе искать, которой на самом деле нет — ею называют инстинкт полового влечения, а вовсе не трансцендентальный миф вечной гармонии — он с остервенением ткнул себя в ненавистную родинку, — с этим бельмом мне нужно косплеить Юпитер в естественнонаучном музее! Вот только редкая женщина полюбит Юпитер в обличье низкосортного забитого паренька, некоторым женщинам больше нравится бетон в обличье Берлинской стены или клепанные металлические конструкции в обличье Эйфелевой башни. Знаете, есть пара персонажей, которые вышли замуж за эти объекты! Но это крайние примеры, я знаю. В остальном же половой выбор организуется по совокупности удобств, которые я не могу дать, да и не собираюсь. Впрочем, мне в любом случае не повезло, я на стороне Мексики, а не США в этом вопросе, ибо в современной цивилизации я парень, а не девушка. Ой, вы же не поняли, да? — Йозеф обвел семью сияющими яростью глазами, — Чтобы была досконально понятна глубина моей метафоры — из Мексики в США попасть куда сложнее, чем из США в Мексику. И вы ведь тоже коров разводите, а не быков, не правда ли? Но знаете, я не переживаю. Биологическая жизнь, во всяком случае в том виде, в каком она сейчас существует — чудовищная ошибка. И я не хочу быть разносчиком вируса жизни, транслятором этого вселенского заблуждения. Лишать живые существа жизни я тоже не хочу, мне это просто не нравится, но и участвовать в продолжении этого маскарада эволюции — нет уж, увольте! Недаром мой музыкальный проект называется Splinter InCell. Инцелы — мученики нашей эпохи, обреченные на циничное издевательство полового влечения, которое не может быть удовлетворено, знаете я желаю этого всему человечеству, процесс прекращения рождений должен быть мучительным для всех одинаково, иначе это несправедливо! А еще я желаю всему человечеству жить не выходя из своих комнат, в полном одиночестве, лицом к лицу со страданием от факта своего существования, не бойтесь — я больше не наложу на себя руки, я осушу этот сосуд безысходности до дна, честно, не избегая своей участи — запомните мои слова, такие времена еще настанут, ох, настанут!
Отец Йозефа растер свое совершенно погрустневшее лицо ладонями и обессиленным голосом сказал:
— Все же рано тебе отменили курс таблеток, я поговорю с доктором Зигфридом…
— О да, с обществом, которое расценивает как один из критериев качества жизни потребление андидепрессантов, транквилизаторов и химических стимуляторов, легальных и нет, явно все в пооолном поряяяядке! — Йозеф еще сильнее повысил голос и на последних словах грузно опустил кулаки на стол, заставив звенеть окружающую посуду, — Нет, хрена с два, я не позволю оболванивать себя химикатами, я восприму эту жизнь как есть во всем её вопиющем абсурде и жестокости! Засуньте вашу помощь себе в задницу! — Последнюю фразу он уже истерически кричал.
Мать Йозефа начала всхлипывать, на её глаза наворачивались слезы:
— Все будет хорошо, Йозеф, рано или поздно ты будешь счастлив и выкинешь из головы всю эту чушь. Бог поможет тебе, мы все за тебя молимся. У тебя еще будет большая счастливая семья, как у брата и мы будем сидеть все вместе и наслаждаться счастливой семейной жизнью. Все мы, без исключения. Мы все преодолеем Йозеф, ты будешь счастлив как мы, я в это верю…
— Что вы называете счастьем!? Меня тошнит от этих ваших бюргерских трех К (Kinder, Küche, Kirche). Эта культура старая, жирная и лживая. О, да конечно, эти постулаты женские и устаревшие, давайте добавим Job и будет современная унисекс формула обывательского счастья. Нет уж, как-нибудь без меня! Вообще, я бы уехал в Калифорнию, если не был таким хикки и забитком. Средиземноморский климат, знаете, житница глобальных культурных дискурсов, атмосфера там видимо благодатная для этого. Начиная, с Древней Греции, Иудеи, проходя через Итальянское Возрождение и заканчивая Югом Калифорнии. Но знаете зачем бы я туда приехал — нет, не для того, что бы грести бабло, но чтобы взорвать все это изнутри к чертовой матери! — Йозеф брызнул слюной на последних словах, в очередной раз перейдя на крик.
Семейство сидело очень напряженно и обеспокоено. Все молчали, только бабушка Фрида тихонько всхлипывала.
Глядя на брата с глубоким состраданием, грустью и сожалением, Экхарт кротко и спокойно сказал:
— Йозеф, мама плачет…
— А, ну извините, что помешал вашему счастливому семейному обеду, продолжайте дальше беседы о том как поменять одну немецкую жоповозку на другую, наплодить новых живых существ, которые будут страдать, и о том как ужасно, что кто-то избавился от чудовищного бремени жизни, оставив еще живых неудачников страдать в одиночестве!... — на этих словах перешедший на истерический крик Йозеф резко вскочил опрокинув на пол стул, на котором сидел, и шумно поднялся на второй этаж, с силой хлопнув дверью своей комнаты.
— Вот почему мы должны это терпеть… — негромко, но с интонацией ощутимого возмущения сказала 13-летняя Мария.
— Мы семья и мы христиане — вот почему… — назидательно ответил на реплику дочери Экхарт.
— Почему дядя Йозеф такой злой? — С грустным выражением глаз, в которых наливались две маленькие слезинки спросил 7-летний Франц.
— Он страдает, а мир страдающего человека искажен и ужасен, он как ад, мы должны быть милосердны. Наш христианский долг любить окружающих и всеми силами пытаться сделать их счастливыми, такими же как мы — ответил ему отец.
— Если мы действительно счастливы. Иногда у меня закрадываются сомнения… — Задумчиво проговорила Мария.
— Перестань, у тебя просто сложный возраст, это пройдет. У дяди Йозефа все это началось тоже примерно в твоем возрасте, но он, к сожалению, не справился и теперь ты можешь видеть, что с ним. Главное любить и верить, истинно и сильно, и Бог услышит и поддержит тебя, мы все поможем, — несколько эмоционально ответила дочери мать.
Бабушка все также всхлипывала, стараясь не показывать, что плачет, хотя все это прекрасно видели: «Как я могла упустить это? Я виновата во всем, это я сделала сына несчастным, из-за меня он столько нагрешил. Подумать только! — Попытка самоубийства! Почему я не была с ним, почему я не дала ему заботу и любовь в той мере, в какой он нуждался!» — не переставала причитать она.
— Мама, попытка самоубийства была уже очень давно, а ты все время о ней вспоминаешь. Прошу тебя, успокойся, это наша общая вина, но мы семья и мы христиане — мы справимся. Йозеф не хочет принимать помощь, но мы будем молиться за него, будем искать путь к его больному сердцу. Не переживай, мам, у нас все получится, — спокойно и ласково проговорил Экхарт.
— Он же был таким хорошим, радостным и добрым мальчиком, что случилось, почему этот венский интернат так все изменил, ты же тоже там учился, Экхарт, почему все получилось именно так. Как мы это пропустили? — жалостливо лепетала бабушка.
— Кхм, ну что же, я думаю, нам нужно сменить тему и продолжить застолье, — сконфужено и явно сам не веря в свой наигранно бодрый тон сказал дедушка.
Всем было очевидно что семейная встреча окончательно загублена. Атмосфера в доме была в противовес погожему майскому дню тяжелой и мрачной. Посидев еще некоторое время, Экхарт с женой и детьми засобирались домой.
Попрощавшись с родителями Экхарт рассаживал детей по местам. Из открытого окна комнаты Йозефа доносились риффы простенького альтернативного метала, под которые слегка хрипловатым лирическим баритоном зачитывался речитатив, переходящий в плавные напевы:
«Opening his heart to everyone
And loving without a doubt
Embracing friends and embarrassing foes
And those who were unjust
A man true to his heart without fear or misgivings
With insecurity tattooed across his body
The first to accept, the last to disappoint
He understood all and expected nothing
Now you are free, free to roam in the skies
Now and then visit me with your starlit eyes…»
Экхарт непроизвольно улыбнулся, в его душе стало немного теплее — в этой незамысловатой песенке читались настолько же простые в теории, но сложные в фактическом применении христианские истины. Пусть и доносимые в таком виде, на чужом, английском, языке, который впрочем все отлично знали, они воспринимались сейчас его несчастным братом Йозефом. Он слушал песню, слышал её текст и не выключал, и это внушало надежду. В этот момент композиция оборвалась, её заменили печальные скрипичные мотивы, перешедшие в хаотичный жестокий зацикленный дисторшн, почти неотличимый от звуковых помех. «Ну вот, опять блэк-метал», — с горечью подумал Экхарт, его брат и сам был успешным и уважаемым в определенных кругах творцом этой сатанинской депрессивной музыки, собственно только этим он и занимался, не желая выходить в общество. Впрочем, несмотря на непроглядный хаос и жестокость, мелодия явно содержала обертона светлой грусти и надежды. На одном из глаз Экхарта образовалась слезинка: «Брат мой, несчастная душа…»
Дети были рассажены, несмотря на накатившую волну сентиментальности, нужно было ехать. Изумрудный микроавтобус плавно тронулся в путь. Отец семейства решил не включать радио, поставив диск с записями музыки их великого соотечественника — Моцарта. Семейству после случившегося срочно требовалось восприятие гармонии.
Семья Егерштеттеров вернулась на свою горную ферму. Экхарт отпустил работников (турка, араба, украинца и местного австрийца) по домам. Ему не терпелось навестить умирающую корову Хельгу и пройтись по своему питомнику декоративных елей и альпийских цветов. Этот сад был для него не столько коммерческим, сколько сакральным, психотерапевтическим объектом. Сейчас ему точно не помешало бы окунуться в дивный мир живой зелени, такой чистый в своей святой деликатности стремления к Солнцу, прикоснуться к бытию незапятнанному насилием и тоской.
— Ева, что не так, ты расстраиваешься из-за Йозефа? — заботливо спросил Экхарт выглядящую грустно и подавлено жену.
— Нет, дело не в этом… — ответила ему жена с ноткой обиды.
— Так не пойдет, или говори как есть или будет как в прошлый раз, Ева, не разрушай наши отношения.
— Это я разрушаю наши отношения!? — почти вскрикнула Ева, но увидев, что муж не меняя спокойного и уравновешенного выражения лица просто отвернулся и уже направился в сторону сада, осеклась. — Просто, Экхарт, понимаешь, ты лучший человек кого я знаю, но мне кажется, что ты не думаешь о семье. Наши коровы действительно мучаются, умирая здесь, занимают место, едят и пьют, а потом все эти проблемы — перенести эту тяжелую тушу, выкопать яму, похоронить. Может хотя бы эвтаназия станет неплохим выходом? И вообще — много денег не бывает. Еще я думаю, что на месте сада можно было бы построить полноценный гостиничный комплекс, тут же такое место! С одного гостевого домика дохода совсем немного! И пособие — мы живем в стране с шикарной социальной политикой, мы могли бы пользоваться всеми льготами для многодетной семьи. Почему мы от нее отказываемся, деньги, которые бы тратились на нас вряд ли пойдут на что-то более стоящее. В конце концов, подумай обо мне, я же мать, я рожаю тебе детей, почему я нее достойна жить лучше из-за твоей гордыни!?
Не дослушав до конца, Экхарт удалился.
У него на душе стало еще более скверно. Сначала брат, теперь жена, с ней же все неоднократно обсуждалось, почему она давит на него именно сейчас? Для Экхарта христианские ценности и этика были главным в жизни. Его семья была достаточно богата, чтобы обеспечивать себя всем необходимым и даже больше и без помощи государства. Да и чего не хватало его жене — он конкретно так и не понял. Возможно, она просто не чувствует той любви, что чувствовала раньше? Возможно он сам охладел к ней? Почему человеческие, а точнее даже родственные, самые близкие, отношения, будучи в основе своей такими простыми, вызывают столько вопросов, обусловлены такими сложностями? Все это требовало работы — прежде всего работы его души, но сегодня она была измотана. Нужно было срочно восполнить её силы.
По стойлу разливалось мягкое звучание оркестра, исполняющего Моцарта. Хельга лежала на насыпи сена, уже вторые сутки она ничего не ела и почти не пила. Ветеринар сегодня с утра поставил ей укол обезболивающего. По его словам корове осталось от силы пара дней. Хельга не могла поднять голову, но зрачки её глаз поднялись на уровень лица Экхарта. Он присел, его лицо, бывшее до того грустно-напряженным облагородилось мимикой любви и сострадания, он мягко погладил Хельгу чуть выше уха. Немая сцена продолжалась около двух минут. Из глаз коровы вытекли две крупные слезы. Мужчина не смог сдержать себя и впервые за очень долгое время разрыдался как ребенок.
Экхарт вышел из хлева, прошелся по своему питомнику — саженцы декоративных елей подрастали, скоро можно будет их продать, это радовало даже не сколько фактом прибыли, сколько возможностью быть основоположником новой жизни и соучастником сакрального чуда её развития. Поле, усеянное альпийскими цветами, радовало глаза и душу вкраплениями сиреневого, желтого, розового и белого на фоне, наполненном здоровой и сочной зеленью. Пройдя сад, Экхарт вышел к вершине открытого живописного склона, стоя на котором можно было бы вообразить себя на гребне огромной изумрудной волны, состоящей из миллионов переплетенных и святых в тайне своей витальности, жизней. Перед его взглядом открывались такие же ровные зеленые склоны, разбавленные разноцветными цветами и возвышающимися деревьями, ютились небольшие милые домики, вдали величественно синели серые скалы с отдаленными ледяными шапками и сияла бесконечная лазурь майского небосвода, сгущающаяся в насыщенную синеву неумолимо приближающих сумерек, все яснее проявляющую молодой серп луны. За темнеющей вуалью небес скоро должны были проявиться звезды, заполонив весь мир великой таинственной мистерией ночи, позволяющей жителям Земли общаться непосредственно с Космосом, напрямую с создателем. На душе Экхарта становилось все теплее и теплее от этого предвкушения. «Две вещи наполняют душу всегда новым и все более сильным удивлением и благоговением, чем чаще и продолжительнее мы размышляем о них, — это звездное небо надо мной и моральный закон во мне», — процитировал он про себя Канта. А через некоторое время с удивлением для самого себя стал тихонько напевать тягучий и лирический мотив:
«Now you are free, free to roam in the skies
Now and then visit me with your starlit eyes…»
Его душа наполнялась гармонией, в таком состоянии молитвы получались лучше всего. Он направился в свою маленькую личную часовню, окруженную декоративными кустарниками, размышляя по дороге: «В нашем мире столько страдания и несовершенства и это тем удивительнее, что у каждого из нас есть абсолютно все для счастья — все наши органы чувств, все наше тело, весь наш мир это взаимосвязанность и синергия, аксиома вселенской гармонии. Кто виноват в том, что мы сами загрязняем этот чистый эфир своими искажениями непонимания? И есть ли смысл обсуждать категорию вины, не лучше ли просто стремиться к свету и росту, к жизни и любви? Разве все невзгоды и страдания не даны нам, чтобы ощущать радость от стремления вверх? Мой несчастный брат — блудный сын — очень умен, он многое понимает и многое чувствует, но он рассказал только завязку притчи, но не её мораль. Однако вода точит камень, травинка пробивает бетон, а истинные любовь и вера излечивают и объединяют. Моя задача как христианина показать своим примером, что жизнь действительно прекрасна несмотря ни на что, моя задача как христианина излечивать любовью». Походка Экхарта радостно пружинила на мягком и сильном ковре свежего и зеленого живого океана.