«Леона. На рубеже иных миров» — Лана Яровая

Книга

Заходи путник. Добро пожаловать в земли Сольмении.

Здесь каждый знает – остерегайся незнакомых водоемов после захода солнца, и уважай Лешего, коли не хочешь заплутать в чащобах. Здесь домовые не миф, а кикиморы - одичавшие духи, ставшие нечистью. Здесь Ворожея может увидеть грядущее, заглянув в полотно Многоликого. Здесь ведунья может выторговать у Мары еще несколько лет жизни для угасшей души и вытянуть ее из нави. Здесь порой исчезают люди, и виной тому не волкодлаки, как считают суеверные селяне...

Заходи путник, но будь осторожен на своем пути.

Восемь лет назад она потеряла родителей и стала ученицей знахарки. Восемь лет… А боль до сих пор не утихает и вопросов становится только больше.

Верный конь оседлан, сумки собраны, оружие при ней.

Ей предстоит раскрыть тайны прошлого и выяснить, что скрывается за зыбкой гранью миров. Впервые изведать любовь, узнать, что такое предательство и не потерять веру в себя и людей.

Ее ждет долгая дорога, но куда она ее приведет...?

Глава 1

— Маама-а! Нет, отпустите ее! Мамочка-а!

Ночной лес не смог укрыть беглянок в густой куще, не успел.

— Попалась мерзавка! — довольно процедил худощавый мужик, обнажив порченные гнилью зубы в победном оскале. С предвкушением оглядев дергающуюся в его руках молодую женщину, он повернул голову и с ликованием посмотрел на своих спутников, сыто сощурив жуткие, горящие нескрываемой злобой глаза.

А в следующий миг, в очередной попытке высвободиться из удушающего хвата, пленница резко двинула острым локтем назад и, к собственному удивлению, сумела-таки ударить мужика под ребра.

Он болезненно содрогнулся и, сдавленно выдохнув, быстро перехватил дернувшуюся было вперед женщину. Вывернув руки ей за спину, он грубо прижал ее к себе и больно схватил грязными пальцами за горло.

Женщина напряженно замерла.

Испуганно всхлипнула девятилетняя девочка. Одетая лишь в ночную тонкотканную рубаху и легкие черевички, она все еще стояла в тени раскидистых деревьев, где беспомощно замерла, когда преследователи настигли их и схватили ее маму.

— Ишь, как притихла, — хищно прогундосил один из них, жадно разглядывая пойманный трофей. Остальные четверо заржали, поддерживая его и упиваясь собственной властью, как шакалы, над загнанной добычей.

Худощавый грубо перехватил пленницу за лицо, жестко впиваясь острыми пальцами в мягкие щеки, и с усилием повернул к себе. Медленно, наслаждаясь ее бессильной ненавистью, мужчина склонился к самому уху сопротивляющейся жертвы, так, что его жидкие рыжие волосенки коснулись женского лица, и, обдав ее горячим смрадным дыханием, довольно прошептал:

— Поверь, тебе у нас понравится... — И, гнусно ухмыльнувшись, неспешно провел носом вдоль тонкой шеи, с показным наслаждением вдыхая аромат женского тела.

Она едва не задохнулась от накрывшей ее волны ненависти и омерзения. К горлу подкатил горьковатый комок. С трудом сдержав рвотный позыв, пленница вновь попыталась вырваться из болезненного захвата и, сумев извернуться, укусила патлатого за грязную ладонь.

— Ах, ты дрянь! — разъяренно прошипел мужик, зло вытаращив глаза и широко раздувая ноздри.

И со стороны это жуткое выражение его лица могло бы показаться кому-то смешным, если бы не пугало своей яростью и отчетливой жаждой причинить боль.

В приступе нахлынувшего гнева, и испытывая при этом тягучее извращенное удовольствие, он резко ударил под дых взбрыкнувшую пленницу, и она тут же надломлено согнулась, потеряв сбившееся дыхание. Мужик же еще крепче сжал ее руки, больно впиваясь в тонкую кожу грязными неровными ногтями.

— Мама! Перестаньте! Не трогайте ее! — в ужасе закричала перепуганная девочка с красным от слез лицом.

Мужчины лишь на пару ударов сердца отвлеклись на отчаянный детский крик, но и этого короткого мгновенья оказалось достаточно, чтобы их пленница успела воспользоваться моментом. Молясь, чтобы у нее получилось, она быстро скосила глаза вниз, прикидывая расстояние, и со всей силы ударила пяткой наискось в колено державшего ее урода. Нога мужика выгнулась в бок, и он, не ожидавший подобного от тощей боярской женки, потерял равновесие.

Женщина тут же вывернулась из стальной хватки, и довершая начатое, резко продавила его ногу до самой земли, завалив мужика на влажную редкую траву, и быстро рванула вперед.

Но так легко от него было не избавиться. Она не успела сделать и пары-тройки шагов, когда мужик, успев развернуться, внезапно ударил ее ногой, подсекая и роняя ее наземь, и быстро навалился сверху. Вжимая свою добычу в мокрую землю, он схватил ее за волосы, запрокидывая ее голову назад и, наклонившись как можно ближе к ее лицу, зло чеканя слова, выговорил:

— Ты доигралась, стерва.

Он поднял взгляд на своих спутников, которые с гнусными ухмылками наслаждались нежданным зрелищем — еще бы, на этот раз им попалась верткая добыча, такая всегда доставляет охотнику удовольствие — и зло приказал: — Взять ее выродка!

Один из мужиков повернулся в сторону девчонки, с ужасом застывшей среди деревьев в паре саженей[1] от них, наклонился и, осклабившись, издевательски протянул:

— Цыпа-цыпа-цыпа, — так, словно приманивал курицу.

Девочка бросила на мать испуганный быстрый взгляд и, увидев в них немой приказ, развернулась и изо всех сил ринулась бежать в лес.

— Поймайте ее, идиоты! — раздраженно крикнул рыжеволосый, все еще прижимая к мокрой от дождя земле пойманную женщину. Его спутники, следуя команде, бросились вдогонку убегающему ребенку.

Далеко ли успеет убежать девятилетняя девочка по ночному лесу от четверых натасканных головорезов? Вот и женщина осознавала, что нет. Она понимала, что выбора у нее уже не осталось, и единственное, что она может, нет, обязана сделать…

— Эштихар! — жестко бросила она, наполняя силой каждой звук. И тут же почувствовала свободу.

Мужика резко отшвырнуло назад. Поднимаясь, она обернулась на него и раздосадовано выругалась, мгновенно вставая на ноги. Слишком слабо. Этот урод отлетел всего на пару саженей, и единственным ее преимуществом была его временная растерянность. И та случилась лишь от того, что он просто-напросто не мог ожидать ничего подобного. Подкованность опытного головореза и выдержка давали о себе знать. Он сориентировался в считанные мгновенья и уже вставал, подняв на нее тяжелый, убийственный взгляд.

Не теряя времени, женщина бросилась в сторону оседланных лошадей, спокойно пощипывающих в стороне траву, и бесцеремонно — ей сейчас не до приличий было, задрав свое длинное платье к бедрам, вскочила в седло ближайшего коня и поддала шенкеля, пуская его в галоп.

Мужик выругался, зло дернув верхней губой. Он был лучшим из псов, и еще ни одна жертва не уходила от него так легко. Одно его смазанное движение и по богато расшитому зеленому платью поползло багряное пятно.

— Чертов урод, — выдохнула беглянка и, коротко глянув на рану, зажала кровоточащий бок, из которого торчал мелкий диск о трех лепестках, глубоко вошедший в плоть тончайшими лезвиями.

— Леона! — хрипло заорала она, нагоняя дочь и лавируя между взъяренными мужиками, не ожидавшими такой прыти от мелкой девчонки.

Девочка бросилась в сторону матери и та, наклонившись на полном скаку, быстро подхватила дочь и прижала ее к лошадиному боку, даже не пытаясь поднять в седло. Слишком мало времени. Слишком мало сил.

— Помни, что ты мне обещала. Чтобы ни случилось… — напомнила она перепуганной дочери, ухватившейся за луку седла.

Женщина закрыла глаза, глубоко вдохнула и, молясь, чтобы оставшихся крох силы хватило, прокричала:

— Ан шерриен ис Ведагора!

На груди у нее нагрелся укрытый от чужих глаз кулон, и темный лес осветила яркая вспышка, ослепляя преследователей, заполняя голубоватым светом все пространство.

И часто дыша, на мокрой от слез подушке, девушка наконец проснулась.

***

Ночь выдалась дождливой. Сверкало и гремело так, словно Боги устроили состязания, пустив по небу сотню колесниц.

Вспышка. Удар. Грохот. Вспышка. Удар. Грохот. По угольно черным небесам разлилась извилистой веткой очередная молния, на мгновенье прогоняя ночную тьму и запуская новую канонаду ударов.

За околицей небольшой деревушки, на берегу бушующей реки, стоял добротный бревенчатый дом, окруженный высокими соснами и густым подлеском. В соседнем старенькому хлеву, уткнувшись мордой в свежую кучку ароматного разнотравья, притих и навострил уши молодой конь — пятилетка серого в яблоках[2] окраса. В соседнем деннике[3], после очередного взрыва небес, тихо всхрапнула пегая кобылка, да раздалось сонное подвывание старого рыжего пса, который укрылся от непогоды среди оставшихся с зимовки тюков сена, положив седеющую морду меж тяжелых мокрых лап. Лишь козу, мирно спящую в углу на соломенной подстилке, не волновали ни стук дождя, ни громогласные раскаты грома.

А в доме, в небольшой чердачной комнате, на расправленной смятой постели сидела простоволосая юная девушка. Правильные черты лица ее еще хранили горькое послевкусие от ушедшего сна. Задумчиво-печальная, она откинулась спиной на деревянную стену, и обхватив руками прикрытые ночной рубахой колени, смотрела в окно на разыгравшуюся стихию.

Там, снаружи, отбивал свой бешенный ритм сильный ливень. Несмотря на то, что цветень — месяц[4] только начался, день вчера выдался на редкость знойным и ставни на ночь остались раскрытыми. Сейчас же они с силой бились о стены бревенчатого дома, подгоняемые резкими порывами ветра. Вздувались и разлетались легкие муслиновые занавески, а в распахнутое окно залетали крупные капли дождя, орошая влагой потертый подоконник. Развешенные над окном пучки трав, взлетали от проникающего внутрь ветра и, падая, бились об оконную раму, осыпая мокрый подоконник сухими соцветиями.

Очередная вспышка молнии осветила скудное убранство комнаты, рождая в ее полумраке жуткие, изломанные тени. Закачались от ворвавшегося в комнату сквозняка развешенные вдоль стен травы, и сумрачные чудовища начали свой зловещий танец.

Девушка нехотя встала с постели и подошла к окну. Зябко обхватив себя за плечи, она завороженно глядела на бушующую внизу реку. Черная и неспокойная от сильного ветра, она подкидывала на бешено бегущих волнах, привязанную к маленькой дощатой пристани лодку. Небо поразила очередная ветвистая молния, на мгновение освещая окрестности. И по коже у девушки пробежали неприятные мурашки — известные предвестники страха. Леона слегка дернула плечиком и постаралась расслабиться, глубоко вдыхая грозовой воздух. Секунда… Две…Три… Ночной лес потряс оглушительный грохот. Она тихонько вздрогнула, а в голове картинками понеслись воспоминания…

***

8 лет назад

…Поздний вечер. Сильная гроза.

Девочка лет девяти из последних сил бежит по густому темному лесу, с трудом преодолевая бурелом. Легкие туфельки давно утеряны в грязном месиве, а длинная нижняя рубаха, местами порванная и испачканная землей, насквозь промокла и противно прилипает к телу. Дождь идет не переставая, земля превратилась в кашу, а корни деревьев так и норовят уцепить стопу. Босые ступни изранены и взрываются болью при каждом шаге. Ноги кажутся свинцовыми, бежать становится все тяжелее. При каждом вдохе горло обжигает холодный воздух, и легкие словно рвут изнутри. Тело саднит и просит отдыха, раны и ссадины, полученные от хлестких веток и острых камней, кровоточат и отдают резкой болью.

Девочка на бегу оглянулась, проверяя не мелькнет ли фигура всадника меж широких деревьев, и упала, запнувшись о толстый древесный корень, больно ободрав кожу на ноге и увязнув локтем в земляной каше. Злая досада всколыхнулась в ее сердце, отражаясь в глазах блеском горьких слез от обиды и бессилия. Зло качнув головой и не позволяя себе сдаться, она аккуратно встала, стряхивая с рук и коленей кусками налипшую землю, и продолжила двигаться вперед. Страх и данное матери обещание добраться до укрытия, чтобы ни произошло, не давали ей остановиться, заставляли вставать каждый раз и бежать дальше, несмотря на боль и усталость.

Всего лишь испуганный ребенок, потерявший в одночасье родителей, и вынужденный бежать из родного дома. Она не знала, где находится. Не знала, живы ли ее родители, не знала где они, и что с ними стало. И не знала, сможет ли вновь когда-нибудь их увидеть… Маленький ребенок, которому слишком рано довелось испытать животный ужас, страх за себя и близких, оказавшийся один посреди темного леса.

Девочка остановилась и прислушалась. Стук копыт уловить не получилось. Может слишком сильно разбушевалась стихия, разрывавшая небеса и низвергающаяся на землю нескончаемым потоком воды, заглушая приближение преследователей. А может и вовсе нет уже никакой погони…

Натяжение путеводной нити ощущалось все сильнее — место, в которое мама отправила девочку, словно было совсем рядом, призывно маня обещанной безопасностью. И все же она не могла понять насколько уже приблизилась и, что самое пугающее — не знала успеет ли до него добраться прежде, чем ее найдут или прежде, чем ее оставят последние крохи сил. Если погоня есть, то преследователи могут нагнать ее в любой момент, и нужно или поторапливаться, или срочно найти другое укрытие.

Девочка огляделась вокруг: сзади — лес и, возможно, погоня, спереди — широкая проселочная дорога, ведущая к закрытым воротам в сплошном высоком частоколе, за которым, скорее всего, деревня. От дороги, куда-то вглубь темного соснового леса, уходит неясная колея, размытая ливнем.

Как же быть? — лихорадочно перебирая варианты, думала девочка. Стоит ли идти по тропинке? А вдруг не успеет? Сколько же там еще идти придется? А деревня вот она, совсем рядом... Она бросила оценивающий взгляд на высокий частокол и разочаровано поняла, что точно не сумеет его преодолеть. А вдруг тут есть где лаз или щель в заборе? А если нет? Придется прятаться в лесу... Может, если залезть повыше на дерево и спрятаться среди ветвей, меня не найдут? — предположила она, запрокинув голову и разглядывая сучковатые сосны. И тут же пришла к неутешительному выводу: сил не хватит.

Страх, который прежде подгонял ее, придавая сил и скорости, теперь обратился против нее, сковывая движения и путая мысли.

Решив все же, что спрятаться в деревне будет и быстрее, и безопаснее — людей там много и ей наверняка помогут, спрячут и прогонят негодяев, девочка двинулась в сторону забора.

В ближайших трех саженях вокруг частокола рос лишь тонкий молодняк да низкие кустарники, сдвинув плотное кольцо густого леса подальше. Она медленно шла вдоль забора, ведя по нему рукой — если зрение в темноте подведет, то ладонь точно почувствует пустоту меж кольев.

Не успела она преодолеть еще и тридцати саженей, как ее захлестнули панические мысли — что если она сейчас впустую тратит силы и время?

Палисад[5], оказался на удивление добротным — все бревна стояли плотным ровным рядком, и даже щели, что попадались, были не шире пальца, да и те были забиты соломой и странной пахучей липкой массой, пачкающей руки. Она обессиленно уткнулась головой в стену и застыла, размышляя, как поступить дальше.

«А что, если тут вовсе не найдется место, где я смогла бы пролезть?» — обессиленно подумала она, решив идти обратно в лес. Туда, куда тянула ее путеводная нить.

Вернувшись к размытой колее, она стала двигаться через лес так, чтобы не терять ее из виду, но и не выходить на открытое пространство. Туда, где она была бы хорошо видна.

Ветер гудел, клонил к земле тонкие ветви, и не все из них выдерживали натиск ярящейся стихии, с гулких хрустом разламываясь надвое и повисая мертвой плетью.

Девочка давно не бежала, она медленно шла, с трудом переставляя ноги, и сильно шаталась от усталости и ветра. Ливень пробивался сквозь крону деревьев, крупными каплями падая вниз. Измокшая одежда стала тяжелой, волосы давно растрепались и облепили ее мокрыми спутанными паклями. По голове и лицу водопадом стекали ручейки холодной воды. И от сильного холода ее колотила крупная дрожь. Раны нещадно щипало. Хотелось выть от усталости, лечь и уснуть под ближайшим кустом, несмотря на холод и непогоду, исчезнуть, чтобы ничего не чувствовать и не мучиться. Ужасно хотелось сдаться, упасть и разреветься, в ожидании того, что мама сама найдет ее, спрячет, защитит от всего на свете, и этот кошмар закончится. Она ведь сможет…

Но сдаваться было нельзя — она обещала маме дойти. И она шла, запрещая себе даже думать об этом и сомневаться в собственных силах. Маленькая, напуганная, изможденная погоней и жестокой погодой, она проявляла недюжинную храбрость и силу воли, не позволяя себе остановиться.

Темная густая чаща пугала. Ранее в голове у нее стучала лишь одна единственная мысль — бежать и спрятаться. Теперь же, когда на бег уже не осталось сил, она вдруг вспомнила о диких лесных зверях и замерла. Липкий страх пробрался ей под кожу, заставив прижаться спиной к широкому дереву и, с дрожью осмотреть окружающий лес — не горят ли где в ночи два ярких глаза, не слышен ли голодный рык среди кустов.

Она судорожно вздохнула, успокаивая себя и уговаривая оторваться от дерева и двигаться дальше — ведь оставаться здесь было бы еще опаснее. С огромным трудом она все же отпустила дерево и продолжила путь.

Шаг ее теперь стал настороженным, и любое движение, которое она улавливала, заставляло ее испуганно замирать и подлогу вглядываться в тьму.

Лес впереди расступился, обнажая стремительно бегущую реку. Появившаяся было мысль переплыть ее, дабы точно оторваться от погони, истаяла, стоило только приблизиться и взглянуть на бурный поток — вода бушевала, взметая и гоня крупные темные волны, бьющиеся о берег. И хоть русло и не было велико, ей не хватит сил самой преодолеть ярящуюся реку.

Девочка закрыла глаза, выдохнула и внимательнее прислушалась к собственным ощущениям так, как учила мама — чувство, что вело ее все это время усилилось и оставалось лишь понять его. В груди теплой пульсацией отдавалась невидимая, но явно ощущаемая путеводная нить, теперь показавшаяся толстым канатом, который все сильнее тянул ее вперед. Уже близко. Очень. Она открыла глаза и повернулась в направлении нити — там сквозь сумрак и пелену дождя проявлялись очертания стоящей на высоком берегу избы.

Понимание того, что помощь уже совсем близко, открыло второе дыхание и придало сил, отозвавшись в груди взволнованным предчувствием конца злоключений, и девочка двинулась к спасительному убежищу. Хотелось бежать, чтобы как можно скорее оказаться в безопасности, вздохнуть с облегчением, согреться и позволить себе наконец упасть. Но все на что ей хватало сил, это медленно идти, попеременно спотыкаясь и оскальзываясь. В очередной раз потеряв равновесие, она чуть не соскользнула с небольшой размытой кручи в бушующую реку, успев лишь в последний момент зацепиться за куст на самом краю обрыва, больно оцарапав о него руки, и оставив на торчащих ветках кустарника лоскут потрепанной рубахи.

Когда деревья наконец расступились, открывая вид на ухоженный двор, силы уже практически оставили ее: в глазах плыло, тело казалось ужасно тяжелым, а ноги почти перестали слушаться. Мысль о том, что она сейчас может упасть прямо здесь, не дойдя до безопасного места всего несколько саженей, вызвали в ней волну злой обиды на эту несправедливость и собственную слабость. В носу защипало от досады, к горлу подкатил комок. Она стиснула зубы и, сдерживая слезы, из последних сил двинулась к крыльцу, мельком заметив, что тропка, вдоль которой она двигалась все это время, вела прямиком сюда.

Уже подойдя к крыльцу, она ощутила, как пульсация в груди стала еще сильнее, отдаваясь в груди почти горячими толчками. Она была на месте. Она дошла. Смогла!

Сил радоваться уже не осталось, даже поднявшееся на миг ликование быстро затихло, уступив место слабости. Ее сильно шатало, глаза слипались и уже ни на чем не фокусировались, все очертания расплывались, вызывая тошноту и головокружения. Сделав последние усилия, малышка взялась за грубо сколоченные перила, оперлась на них и сделала шаг, ступив на первую ступеньку. Затем еще один. И еще. Она уже представляла, как сейчас постучится в дверь, ее впустят, и этот страшный сон закончится. Как вдруг ей показалось, что на крыльце, у самой двери, стоит кто-то совсем низкий, словно маленький ребенок. Она с трудом подняла опущенную голову, стараясь разглядеть его и попросить о помощи. Но из груди вырвался лишь тихий хрип.

Девочка попыталась сделать еще один шаг, но здесь силы, за которые она так отчаянно цеплялась, решили оставить ее — ноги подкосились, в глазах потемнело, ее резко повело в сторону, и обессиленное детское тело завалилось на бок, распластавшись на первых ступенях крыльца. Последнее, что она успела понять и ощутить прежде, чем сознание окончательно упало в темноту, это как в лицо ткнулась чья-то мокрая морда и стало теплее.

Мгновеньем позже громко завыл прижавшийся к ней рыжий пес, а рядом, ворчливо причитая, захлопотал причудливый низкий старичок. Но этого она уже не услышала.

[1] Сажень — мера длинны, равная примерно 213 см

[2] Масть, серый окрас с белыми пятнами диаметром 2-5 см.

[3] Денник — индивидуальное стойло для лошади.

[4] Цветень — четвертый месяц года, соответствует месяцу Июнь.

[5] Палисад — частокол, забор из деревянных высоких столбов.

Глава 2

Глава 2

Ее разбудило давящее желание облегчиться. Едва она пришла в сознание, как в нос ударил сильный запах трав, пыльцы и теплого смолистого дерева.

Девочка медленно разлепила глаза — вокруг оказалось довольно темно, и лишь тонкая полоска света, пробивающаяся из-под полога в дальнем конце небольшой комнатушки, позволяла не утонуть во тьме окончательно. Зрение, после долгого сна, быстро приноровилось к сумраку, и она смогла осмотреться.

Она лежала, вся покрытая мокрыми повязками с чем-то темным и резко пахнущим, в крохотной узкой комнатке. Постелью ей служила огромная куча сена, застеленная мягкой периной и тонкою простынею. Комнатка была настолько маленькой, что ложе ее занимало едва ли не треть всего свободного пространства, да так, что девочка едва не упиралась макушкой и носками в бревенчатые стены. Сбоку ее пригревала на удивление теплая и единственная здесь каменная стенка.

Стены вокруг были увешаны полками, заставленными всевозможными баночками из темного стекла, узкими бутыльками и глиняными горшочками, с затянутыми небольшими тряпицами горлышками и накрытыми плоскими крышками. На темных пузатых горшках и флаконах виднелись начертанные белым, неизвестные ей угловатые символы, напоминающие какие-то странноватые буквы. От полки к полке и вдоль толстых деревянных балок, поддерживающих потолок, растянулись, привязанные к тонкой веревке, пучки еще свежих ароматных трав, кривые коренья и связки покрытых молодой листвой веток.

Девочка наморщила лоб, вспоминая последние события и постаралась сообразить, как тут оказалась. Как же она не почувствовала, что ее перенесли? Она снова бросила взгляд на льющийся из-под полога свет. Кажется, уже день... А значит… Наверняка мама уже здесь! Девочка взволнованно распахнула глаза, моментально представив, как войдет сейчас мама, и они вместе поедут домой! А в саду их встретит уже уставший переживать за них, целый и невредимый тятенька[1], который конечно же смог разобраться с теми негодяями. От этих мыслей внутри что-то встрепенулось, а на душе стало так тепло, что девочка невольно улыбнулась.

Она пошевелилась, пытаясь встать с постели. Но едва приподнявшись, тут же рухнула обратно с еле слышным болезненным стоном. По телу прошла волна тупой боли, вызывая тошноту, и к горлу подкатил ком желчной горечи.

Холщовый полог отодвинулся, и девочка, тут же позабыв о своей боли, замерла в радостном предвкушении. Но в проеме, к ее огорчению, показалась вовсе не мама, а незнакомая старая женщина.

— Ну, что ты, дитятко, очухалась? — мягко спросила она и полностью сдвинула полог, впуская солнечные лучи.

Яркий дневной свет ударил девочку по чувствительным после сна глазам, заставляя ее сильно зажмуриться. Она ощутила, как прогнулся край тюфяка, а следом, проморгавшись и утерев заслезившиеся глаза, смогла и рассмотреть присевшую рядом женщину.

На ее светлом, приятном лице глубокими морщинами прорезалась сочувственная озабоченность. Она осторожно приподнимая тряпицы, она заглядывала под них, хмурилась и аккуратно опускала обратно.

Она была худа. Но не болезненной старческой худобой, что присуща тем, кто уже усыхает, почти отмерив свой век, а… Здоровой, живой стройностью... И увидев ее со спины, никто бы и не подумал, что перед ним не юная дева, а почтенная старая женщина. И лишь туго собранные на затылке волосы могли выдать ее возраст. Некогда они были темные, но теперь, на пробивающемся в комнатку свету, все же было видно, что они уже давно блестят сединой. А только назвать ее старушкой у девочки все же не повернулся бы язык — слишком ясный, глубокий взгляд, слишком прямая спина и уверенные движения, ей приходилось раньше видеть старушек, и выглядели они совершенно иначе.

Одежда незнакомки была проста — обычная светлая рубаха да темная юбка в пол. Но незамысловатое на первый взгляд одеяние украшала витиеватая вышивка, бегущая зеленой змейкой по подолу, горловине и рукавам, и пряталась под широкие серебряные браслеты, плотно обхватившие ее запястья. Широкую юбку подпоясывал длинный вытканный темно-зеленый пояс.

Внимательно осмотрев повязки, женщина встала.

— Щас я, деточка, полежи еще малехо, — сказала она и вновь скрылась за пологом, чтобы мгновением позже вернуться с небольшой плошкой, наполненной пахучей, исходящей паром жидкостью.

— Ну-ка, выпей. Только гляди, пей осторожно, не обожгись, — сказала она, усаживаясь на перину рядом с девочкой и протягивая ей плошку[2] с отваром.

Девочка постаралась приподняться, но тело вновь прошибло болью, и она, болезненно сощурившись, рухнула обратно.

— Давай–давай, ты уж постарайся, тебе попить надо. Ну-ка, я подсоблю, — женщина осторожно помогла девчушке сесть и подложила ей под спину подушку. — Вот так вот, давай-ка пей, — она слегка наклонилась вперед, так что на груди качнулась странная угловатая подвеска из темного металлца, и поднесла плошку поближе, приложив ее к губам девочки.

В нос ударил резкий чуть горьковатый травяной запах. Она сделала небольшой глоток и тут же закашлялась.

— Ну-ну, давай пей, тебе надо сил набираться, легкое ли это дело с хворью бороться, да раны залечивать.

Девочка, скривившись, сделала еще несколько глотков и резко прикрыла рот ладошкой. Ее едва не вывернуло от противного вкуса и вяжущей горечи.

— Ну дитя, эко тебя помотало, — сочувственно покачала головой женщина и достала из кармана кусочек черного хлеба. — Давай глотай, нечего оплевываться. Водица зело[3] целебная, быстро на ноги поставит. На вот, зажуй хлебным мякишем.

Девочка осторожно проглотила горькую жидкость и, скуксившись, быстро запихнула в рот протянутый хлеб, быстро-быстро разжевывая мякиш. Она уже догадывалась, кто перед ней, но все же проглотив остатки хлеба, хрипло уточнила:

— Ведагора?

— Нет, дитя, — женщина вздохнула, — это имя уже давно мне не принадлежит. Теперь меня Руженой зовут, а деревенские бабушкой Ружей кличут, — сказала она, забирая опустевшую плошку и ставя ее на пол. — Но ты не переживай, — быстро поправилась она, увидев недоумение ребенка, — ты пришла куда нужно, я ждала вас.

— А мама… — подавшись вперед, взволнованно начала было девочка.

— Она еще не появлялась, — спокойно проговорила Ружена, переключая свое внимание на потемневшие повязки.

У девочки перехватило дыхание, и она судорожно выдохнула, глядя на возящуюся с бинтами Ружену быстро наливающими влагой глазами. Заметив это краем глаза, знахарка поспешно добавила:

— Но-но, рано ты слезы по ним льешь. Живы они, живы. Так что нечего тут горевать. — Она споро развязывала забинтованные ноги и складывала грязные тряпицы в стоявшую рядом пустую миску. Не отвлекаясь от своего дела, она снова подняла взгляд и, тепло улыбнувшись малышке, посоветовала: — лучше сил набирайся скорее, чтобы здоровой их встречать.

Девчушка промолчала, только тихонько шмыгнула и быстро утерла уголки глаз.

— Нет, ты только погляди сколько хвори из тебя вытянули травки-то. Ты посмотри–посмотри, видишь на тряпице кашица вся темная, желто-грязная стала? А была как зелень свежая. Так-то вот, травка хорошая, и не таких на ноги ставила.

Девочка слабо улыбнулась.

Внизу опять сдавило — разбудившая ее потребность облегчиться никуда не делась и сейчас напомнила о себе с новой силой. Превозмогая неловкость, девочка прошептала:

— Мне в нужник надо…

Ружена кивнула, давая понять, что услышала, задумчиво поглядела на измазанные травяной кашицей ноги и полуснятые бинты и спросила:

— Потерпеть чутка сможешь?

Девочка прислушалась к себе и неуверенно кивнула.

— Тогда поскорше с этим закончим, а после я тебя в баньку свожу. Ты смотри, если совсем невмоготу станет — говори, я горшок ночной принесу.

Девочка снова кивнула, тихонько угукнув, и Ружена продолжила осмотр.

— Я тебя сразу почувствовала, как ты появилась в окрестностях-то, — стала рассказывать женщина. — Не ладно, конечно, вышло, совсем не ладно. По уговору-то вы должны были прямо к дому моему выйти, аккурат у крылечка. А ты была одна, да еще и далеко оказалась. — Ружена недовольно цокнула. Она хмурилась и огорченно качала головой. Затем вздохнула, успокаиваясь, и продолжила: — Ну как уж вышло, так вышло, чего уж тут теперь. Я тебе навстречу сразу направилась. Ох, и витиевато же ты шла, петляла, словно заяц. У меня все нагнать тебя не выходило. Я в одну сторону — так ты в другую... А потом иду по чаще и вдруг понимаю, что ты уж совсем близко к дому подобралась. И как умудрилась только в обход меня.

Бабушка Ружа закончила снимать повязки с ног, придирчиво осмотрела их, повертев с боку на бок, и перейдя к тонким девичьим рукам, продолжила:

— Ну, и поспешила я назад, да поскорше. Потом уж, на, самом подходе, услышала, как завыл мой Рыжик. А когда я наконец во двор-то вышла, ты уж лежала у меня на крыльце без сознания. Под бдительной охраной мохнатого стража, — добавила Ружена, улыбнувшись. — Хорошо, что ты успела дойти до крыльца. Оно часть дома, а дом-то у меня уж под надежной охраной, стоит. Так что там ты уже была под его защитой и спрятана от чужих глаз, — многозначительно проговорила она, сделав ударение на слове «чужих». — Я ж тебя как увидела, сразу в баньку понесла, благо натопила заранее, да и ты легкая как пушинка. А то, на тебя и взглянуть-то страшно было, да и прогреть тебя хорошенько требовалось, и раны обработать, чтоб не загноились и не пошло воспаление.

— А я и не помню даже, — слегка расстроено и одновременно удивленно проговорила девочка.

— Еще бы ты помнила, — проворчала женщина, внимательно осматривая детские руки там, где только что сняла тряпицы, — в таком-то состоянии. Бледная, грязная, измотанная. Забей в бубен тебе под ухом ты б и то не очнулась.

— Бабушка Ружа, — вновь прозвучал неуверенный детский голос, — а кто был на крыльце, когда я пришла?

Ружена даже бровью не повела, лишь еле заметно плотнее сомкнула губы и невозмутимо продолжила разворачивать и снимать тряпицы.

— А кто там мог быть, дитятко? Рыжик мой там с тобой лежал.

— Нет, там еще кто-то был, — не унималась девочка, — будто ребенок маленький, только странный какой-то.

Раздался тихий каркающий смех.

— Я ж говорил, Руженька, — проскрипел смеющийся старческий голос.

Девчушка удивленно повернулась на звук и увидела, как, словно из воздуха, соткался низенький, не выше двухлетнего ребенка, длиннобородый старичок в расшитой светлой косоворотке, с аккуратно причесанными седыми волосами до плеч.

Ружена нахмурилась и бросила на девочку тревожный взгляд.

— Да не боится она меня, не серчай, — так же весело проскрежетал старичок, — стал бы я дите пужать.

Девочка удивленно смотрела на появившегося из ниоткуда, весело щурящегося старичка, и, сама не заметив того, начала улыбаться в ответ.

— Ну шо, Руженька, представь меня нашей гостье.

— А то ты сам не можешь, — проворчала женщина, не отвлекаясь от осмотра и снимая последнюю перевязь. Но все же ворчание это было больше для порядка, потому что она тут же продолжила:

— Знакомься девонька – хранитель дома это наш, Добролю́бом зовут.

Она снова посмотрела на старичка, поклонилась, насколько могла это сделать лежа, и, улыбаясь, поприветствовала, как было положено:

— Здравия тебе, Добролюб.

— Хороша девица́, ай, хороша-а, — весело сощурившись, одобрительно протянул старичок, — а зовут-то тебя как?

— Ле́оной, — тихо ответила засмущавшаяся девочка.

— Ну чтож, и тебе здравия Леона, и тебе, — хохотнув, добродушно пожелал старичок, поглаживая бородку.

Ружена тем временем собрала в миску все оставшиеся тряпицы и встала с соломенной постели.

— Ты полежи еще маленько. Щас уж в баньку тебя свожу, а там и по нужде сходишь, — сказала она, выходя из комнаты.

Девочка снова взглянула на свое тело. Там, где Ружена сняла повязки, остались грязные, желто-черные разводы, а множество вчерашних ран и царапин уже затянулось тонкой розовой кожицей, немало удивив малышку — они успели зажить так, словно она провела без сознания не меньше трех дней.

За стенкой слышался стук посуды, плеск воды и тихий монотонный шёпот бабушки Ружи.

Добролюб, до того с веселой хитринкой рассматривавший девчушку, вдруг перевел взгляд куда-то в пустоту и нахмурился.

За окном залилась громким лаем собака, послышались всхрапы лошадей и скорый перестук копыт. Бабушка Ружа затихла.

— Не друзья это к нам пожаловали, — прищурившись и хмуро сведя к носу брови, проворчал домовой, когда в проеме вновь появилась Ружена. Та молча кивнула ему и повернулась к девочке.

— Опосля в баньку сходим. На вот пока тебе, не терпи, — проговорила женщина, ставя перед ее постелью ночной горшок. — Ты не пугайся, дитя. Сиди да помалкивай. Даже если эти гости по твою душу, так уедут они несолоно хлебавши, — спокойно сказала она и потянулась к крючку, державшему полог.

Через мгновенье тяжелая ткань опустилась, вновь погружая комнатку в темноту, и лишь слабая полоска света не давала полностью потерять возможность что-то видеть.

В нужник вдруг резко расхотелось. Девочку сковал леденящий душу страх. Ее нашли? Что же тогда стало с мамой? Почему она до сих пор не пришла? Неужели они с отцом все же погибли? «Нет, этого не может быть!» — мысленно запротестовала малышка. Горло сдавило, из глаз ручьем потекли слезы. Она с трудом сдерживала рыдания и всхлипы, понимая, что нужно сидеть тихо и не выдавать своего присутствия, как было наказано.

— Я ненадолго уйду, деточка. Ты уж не пужайся тут, помни, что Руженька сказала, — проскрипел Добролюб и растворился в воздухе.

Во дворе тем временем раздались грубые мужские голоса. Они быстро переговаривались между собой, временами заглушаемые пофыркивающими лошадьми. Кто-то громко отдавал приказы. Спустя несколько секунд, Леона услышала глухой стук в дверь.

— Ась? Хто это тама? Иду-иду, — раздался голос Ружены, ставший как-то вдруг по-старчески глухим и скрипучим.

Леона услышала шаркающие шаги и звук с трудом открывающейся тяжелой двери, потом снова шаги, уже тихие и снова скрип дверей где-то в отдалении.

— Здравия тебе, матушка. — Донесся до Леоны гулкий мужской бас, и по ее спине пробежал противный холодок — голос был ей знаком. — Дочка у меня недалече как вчера пропала, в лесу заплутала видать. Может видела ее? Леоной звать. Волосы у ней светлые, русые, лет девять на вид, немногим меньше двух аршин[4] ростком. Подсоби уж, матушка, всю ночь ее искал, не дай Боги волкам попалась.

Леона чуть не задохнулась от возмущения из-за такой наглой лжи. А если бы Ружена не знала кто она и поверила этому «родителю»? А если бы она все же пошла вчера в деревню? Ее ведь там бы ее спокойно отдали найденному «тятьке»? Девочку всю надуло от злого негодования и бессилия. Так хотелось выбежать и зло крикнуть: «Ты лжешь! Ты убийца!», а потом… потом сотворить с ним что-нибудь очень плохое, так чтобы он пожалел обо всем, что сделал. Но она была всего лишь маленькой слабой девочкой, и это ее бессилие злило ее еще сильнее.

Леона тихонько притянула к себе колени, на мгновенье скривившись от боли в мышцах, и, крепко обхватив их руками, сжалась, чутко прислушиваясь к происходящему.

— Ох, штож это делаться-то. Ты прости милок, прости родненький, нечем мне тебе помочь. Вчера хроза тутошки бушевала, так-с я из избы-то и не выходилась даже, поховалась[5] от непогоды-то. Я женщина зело старая ить, кости-то на хрозу ломить начинает, так я на печи косточки хрела. Не видывала я никохо, да нихто и не захаживал сюды. Да ты поди дальше, там вона по тропке деревенька стоит, авось туды твоя дочурка зашла-то, поспрашивай местных, милок, может видел хто.

— Не юли, матушка, — медленно и жестко проговорил мужчина, — я по следам ее шел, а они сюда ведут. Ты ведь не надумала скрывать дочь от родного отца?

— Да ты шо, милок. Я ни в жизь, за ково ж ты меня принимашь-то? Шо я зверь какой, али тать[6] бессовестный дитя от батьки утаивать? — воскликнула Ружена с неподдельным изумлением в голосе.

— Коли так, — медленно начал он, — может позволишь мне осмотреться у тебя? Авось спряталась она тут-где от непогоды, уснула. Успокой отцовское сердце.

— Ну тык осматривайся, милок, осматривайся, чего бы и не осмотреться-то, раз за дите душа болит. Там вона хлев у меня, токмо вы поосторожничайте робятки, козочка тама стоит, не напужайте ее, а то молоко скинет ишо. Да ты проходи-проходи, родненьхий, охлядись, вон тама у меня лесенка на чердак-то идет, коли бы и забрался хто так, шобы я не увидала, так почитай токмо туды.

— Вы двое, — донесся до Леоны вновь мужской резкий голос, — осматриваете округу, что-то найдете, сразу ко мне.

Леону накрыл липкий страх безысходности. Как же Ружена позволила? Она ведь обещала, что ей нечего бояться, что ее не тронут!

Девочка уже видела, как вот-вот приподнимется полог. Видела, как расплывется самодовольная улыбка на морде ее преследователя, видела, как он хватает ее и вытаскивает из дома наружу, а Ружена ничего не может с этим сделать. Сердце заколотилось, как бешенное и, казалось, будто оно сейчас выпрыгнет из груди.

В комнатушке снова появился Добролюб, медленно подковылял к тюфяку, сел с противоположной стороны и, посмотрев на девочку, приложил пальцы к губам, мол, «не шуми».

В доме раздались тяжелые шаги. Стало слышно, как кто-то взбирается по лестнице наверх. Внутрь вернулась и бабушка Ружа.

— Ну, шо, сынок, есть хто тама? — крикнула скрипучим старческим голосом Ружена откуда-то из глубины дома.

Леона практически кожей ощущала, как ходит наверху ее преследователь. Что-то падало, грохотало, со скрипом тянулось по деревянному полу. Он не особо церемонился, осматривая чердак. Раздался резкий звук бьющегося стекла.

— Ишь, негодник! Охальник окаянный, чтоб его черти подрали, — грозно хмуря брови и потрясая крохотным сморщенным кулачком, прошептал потолку домовой.

Шаги затихли. Леона вся напряглась и страшными глазами посмотрела на потолок, затем опустив взгляд, на Добролюба, «Неужто услышал его?».

Прямо над ее головой вдруг мерзко, протяжно заскрипели половицы. И так же мгновенно умолкли.

Преследователь остановился, словно к чему-то прислушиваясь, и затих, не двигаясь дальше. Девочка, с ужасом задержала воздух, будто он мог услышать ее дыхание, и, широко распахнутыми глазами, медленно подняла взгляд к потолку.

Он был сплошным, с плотно подогнанными досками, и не было в нем щелей, через которые можно было бы что-то увидеть. Но Леона этого не знала. Она уповала лишь на то, что в комнате было достаточно темно, чтобы ее нельзя было разглядеть через узкие щели в полу. И ощущала, как в голове у нее вдруг зарождается еле слышное пчелиное гудение…

— Ты б поосторожничал, сынок, я ж ведь женщина-то старая, помощников у меня ить нетуть. Как жежь мне тама опосля тебя порядок-то наводить? — раздосадовано прошамкала Ружена.

Мужчина постоял еще несколько секунд на том же месте, будто пытался в чем-то удостовериться, и быстро спустился с чердака. Прошелся по комнате, остановился.

— Что у тебя там? — спросил преследователь, очевидно обращаясь к Ружене.

— Та банька тама у меня махонька пристроена. Печка-то у меня большая, одна сторона тута, а другая в баньку выходит. Туташки кушанья хотовлю, а там помывочная, — ответила Ружена, — да тама и хлядеть-то неча, банька — есть банька, не забраться туды, снаружи-то.

Неохотно открываясь, заскрипела тяжелая дверь. Что-то гулко упало, с грохотом покатилось по полу, следом послышался звон метала и плеск опрокинутой воды.

— Та шож ты мне там хрязными-то сапожищами своим топчешь, окаянный, — начала сердиться бабушка Ружа, — хто мне там мыть-то потом будет, ты штоль?

Добролюб вновь недовольно нахмурился и покачал головой. Поди потом вычисти все за этими поганцами. И ведь не только видимую-то грязь чистить, а и зло их убирать надобно будет. Нечего тут у них на подворье-то тьме копиться.

Раздался быстрый стук сапог, поднимающихся по крыльцу, и в дом скорым шагом зашел кто-то еще:

— Хлев, осмотрели. Чисто. Вокруг дома тоже ничего не нашли, — услышала Леона другой, более молодой мужской голос.

— Осматривайте окрестности! — зло процедил мужчина, и Леона наконец поняла, кому принадлежал этот голос… — И что б ни один куст не пропустили! Хоть каждую пядь[7] здесь вынюхайте, но достаньте девчонку. Я знаю, что она здесь, — раздавался злой, раздраженный голос ее преследователя. Того самого, который ударил тогда маму. Шаги быстро удалились, хлопнула дверь, и кто-то громко сбежал по ступенькам.

— Видно, шибко за дочку-то переживаешь, ишь как извелся, — прокряхтела Ружена сочувственно.

Мужчина ничего не ответил. Он уже получил дозволения войти в дом и увидел, что бабка живет одна — дальше любезничать не было смысла.

Тяжелые шаги раздавались то ближе, то дальше, а за ними тихонько семенила Ружена. Он чувствовал, что девчонка где-то рядом. Поисковая нить была натянута до предела, и он без остановки что-то двигал, открывал, поднимал, заглядывая в каждый угол, куда можно было бы спрятаться.

Раздался натужный скрип петель и голос Ружены:

— Тама подпол у меня, охурчики, помидорхи храню, хартошечка прошлоходняя еще осталась, соленица разные, — добродушно рассказывала Ружена.

Дверца подпола с резким грохотом упала обратно. Нет, девка не там. Вновь застучали сапоги. Где-то совсем близко, недалеко от комнатки, где пряталась Леона. Она замерла, не сводя глаз с полога, и всем телом вжимаясь в стену за спиной, словно надеясь просочиться сквозь нее, ища в ней защиты, и чувствуя, как сильнее в голове начинают жужжать пчелы.

Добролюб сначала удивленно посмотрел в пустоту, затем повернулся к девочке и придвинулся ближе, снова прикладывая палец к губам. Однако, она уже не знала себя от страха и не заметила ухищрений домового.

— А тута спаленка у меня, за печкой-то самое оно, я тама к стеночке прижмусь и хорошо спится-то, сладко так, крепко, — сказала Ружена где-то совсем рядом.

Преследователь медленно прошелся по комнате. Полоску света, льющегося из-под полога, загородила тень.

— Ай, и смотреть-то ить неча, туды бы нихто не забрался, шобы я не заметила-то. Я-то ведь тама травки храню, места совсем малехо, ни оконца, ни дверки какой. Старость-то дело такое, то кости ломит, то ишо чаво, любая хворь липнет-то. А тутоньки за печкой тепло да сухо, травкам-то самое оно.

Но в голове у преследователя, словно набатом стучала пульсация поисковой нити, и несмотря на заверения старой женщины, он резко сдвинул полог, впуская внутрь солнечные лучи, осветившие комнатку, где мертвенно бледная, вжимающаяся в стену Леона, смотрела на вход огромными от ужаса глазами.

[1] Тятя – папа.

[2] Плошка — плоский сосуд, тарелка, блюдце.

[3] Зело – устар. очень.

[4] Аршин — мера длинны, равная 71 см.

[5] Поховаться – сховаться/спрятаться.

[6] Тать – устар. вор.

[7] Пядь — мера длинны, равная примерно 18 см.

Глава 3

Глава 3

В закуток вошел высокий худощавый мужчина, одетый в пыльную пропотевшую одежду и высокие походные сапоги, комьями облепленные высохшей грязью. Черты лица у вошедшего были резкие, отталкивающие. Сквозь редкие рыжие волосенки, спадавшие на лицо длинными сальными паклями, виднелся глубокий рваный шрам, пересекающий небритую щеку от левого глаза до самого уха. Багровый, неровно сросшийся рубец даже при беглом взгляде вызывал отвращение.

Но самым пугающем в его облике были не шрам или оружие, нет. Это были глаза — один блеклый, словно обесцвеченный, а второй угольно-черный, как самая темная бездна, и оба его жутких глаза лихорадочно блестели, таращась прямо туда, где замер бледный ребенок.

Еще сильнее завибрировал у нее в голове неясный пчелиный гул, разбегаясь по коже мелкими разрядами.

Крик застрял в горле твердым комом, сперло и без того неровное дыхание. И только сковавшее девочку ледяное оцепенение, уберегло ее от того, чтобы не разразиться горькими рыданиями.

Преследователь же вел себя так, словно и не видел девочку. Положив ладонь на торчащую из ножен рукоять длинного ножа, он медленно скользил взглядом по комнате, пристально оглядывая небольшой закуток, но внимание его ни разу не задержалось на ребенке. За мужчиной, шаркая потяжелевшими ногами, вошла Ружена. В комнатке еле хватало места — сделай он шаг-два в право и наткнулся бы на соломенную постель с замершей девочкой.

— Милок, ты хлядь сюды, — сказала вошедшая за ним Ружена.

Мужчина обернулся, и Добролюб, до того тихо сидевший рядом с Леоной, вдруг исчез, чтобы через секунду появиться сидящим меж глиняных горшочков на одной из настенных полок. Он быстро наклонился вперед и протянул руки к голове незваного гостя. А в следующий миг недруг застыл, остановив на женщине уже пустой взгляд.

Ружена коротко посмотрела на сосредоточенного, хмурого домового и убрала за пазуху раскрытый крохотный мешочек с мерцающей пылью, который было успела достать и поднять так, словно собиралась осыпать гостя его содержимым.

— Ну слушай паршивец, — жестко проговорила она, пристально глядя в остекленевшие глаза мужика. — В избе девочки нет. Ты ошибся. Чутье тебя тянет дальше, к деревне. И ты согласен с ним — тебе самому кажется, что она пошла бы в деревню, к людям. На кой ей прятаться у одинокой бабки в лесу. Ты заберешь своих прихвостней и пойдешь с ними вдоль реки. У берега найдешь ее следы и оборванный об ветки лоскут ее одежды. Тебе не понравится находка, ведь ты поймешь, что она может значить, что девочки уже нет в живых. Ты пойдешь далеко вниз по течению и обнаружишь на берегу разодранную окровавленную рубаху и волчьи следы. Ты проверишь кровь, убедишься, что она принадлежит девочке, и подтвердишь свои догадки — она упала в реку, не справилась и утонула, а выброшенное на берег тело задрали и растащили оголодавшие волки. На этом все. Девочка для вас мертва, ваши поиски окончены.

Ружена сделала домовому знак, и тот, еле шевеля губами, что-то тихо прошептал, дунул мужчине в лицо и исчез.

— Ты хлядь, говорю, травок-то сколь у меня, вона и венички для баньки висят, похляди какие венички-то добротные, сама собирала да захотавливала, лечебные они. Найдешь дочку-то, так захаживайте ко мне, когда воротиться-то соберетеся. Я-то уж старая, уж и больно мне одиноко тута, а я вам и баньку затоплю и пирохов напеку и соленица из похреба достану, — продолжала говорить Ружена со стариковским добродушием в голосе, поразительно контрастирующим с тем, что произошло мгновением раньше.

— Черт бы побрал твои травки, — оторопело пробормотал мужчина и, бросив раздраженный взгляд на женщину, быстро вышел из комнаты.

Послышались глухой стук удаляющихся шагов, где-то в глубине дома хлопнула дверь. Слышно было, как он сбежал по крыльцу и окрикнул своих. Они о чем-то недолго и громко переговаривались. Стоявшие во дворе лошади возбуждённо заржали, а затем до слуха Леоны донесся удаляющийся стук копыт. Ружена неподвижно стояла и, хмурясь, глядела в пустоту, внимательно прислушиваясь к происходящему снаружи. И пока не затих стук копыт, в доме висело вязкое напряжение.

— Кровожадная же ты, Руженька, — хохотнул вновь появившийся Добролюб. — Волки, растащили, драная одежда. Тебе чтоль спалось нынче плохо?

— А чего мне делать еще было? — спросила все еще хмурая женщина, обернувшись к домовому, — не пусти я его сюда, и им бы стало очевидно, что девочка здесь. Видел нить-то путеводную? Прямиком к Леонке тянулась.

Домовой задумчиво покачал головой, соглашаясь, и Ружена хмурясь продолжила:

— Видно кто-то из наших старых знакомцев у них в помощничках, а то и вовсе хозяином стоит. Мы с тобой не отбились бы, друг мой, приди к нам на огонек его господа. Что мне оставалось делать? Пришлось уж обустраивать небольшое представление… А ты зачем влез-то?

— А за тем, — погладив бороду, многозначно ответил Добролюб.

Ружена выжидательно подняла бровь.

— Да чтоб твоих следов не было на нем, зачем же еще. А так, если и станут его проверять, то только и увидят, что проказу домового. А многоль домовых нынче с людьми-то близки? То-то и оно.

— Верно говоришь, — задумчиво проговорила Ружена. — Видел чего? Зачем им девочка понадобилась?

— Не шибко много, — вздохнул домовой, — вроде как для шантажу, но это ему так сказано было, а что-то думается мне не только для оного, но и еще кой для чего, — искоса взглянув на ребенка, многозначительно проговорил Хозяин.

Леону стало мелко потряхивать. Исчез в голове странный гул. Оцепенение, сковывающее ее все это время, начало отступать, и все напряжение, скопившееся за прошедшие стуки, разом вышло наружу. Маленькая, до невозможности напуганная девочка сжалась в комочек и, опустив лицо на прижатые к груди колени, громко разрыдалась. Детские хрупкие плечики мелко вздрагивали, девочка крепко обнимала себя за ноги и не могла остановиться, плача и размазывая слезы по лицу и грязным от трав коленям.

— У-у, ироды проклятые, довели-таки дитятку, — сокрушенно проворчал домовой, жалостливо глядя на ребенка. — Вот Лихо на них не нашлося-то, чтоб их Трясавицы[1] замучили, чтоб им волчье лыко[2] облепихой почудилось, — сокрушался старичок.

Женщина бросила на девочку сочувственный взгляд и вышла ненадолго из комнатки, а вернулась, уже держа в руках две плошки с водой. Присев на край постели, она поставила их рядом и тихонько погладила девочку по мелко вздрагивающей спине.

***

Погожий летний день. Сквозь густые кроны деревьев пробивается теплое яркое солнце, разгоняя лесную полутень. Где-то наверху расшумелся голодный дятел, безостановочно простукивая ствол дерева в поисках мелких личинок и жучков-короедов. Обмениваются заливистыми трелями задорные лесные пташки. Впереди, перепархивая между веток ирги, отыскивает спелые ягодки красноперая пичуга.

Ранним утром Ружена сообщила девочке, что еще со вчерашнего вечера чувствует ее маму в окрестностях, после чего предупредила, что она сейчас же отправляется на ее поиски, наказав Леоне не выходить из дома. Однако, та наотрез отказалась оставаться и слезно умоляла взять ее с собой. Немного подумав и пристально осмотрев девочку, Ружена вздохнула и дала добро. А уже меньше, чем через час они двинулись в путь.

Леона шла одетая в невысокие сапожки из сыромятной кожи, и синюю льняную рубаху, доходившую ей почти до щиколоток и подпоясанную желто-зеленым витым шнурком. Одежду, как Ружена объяснила, они с Добролюбом пошили сами, чтобы не покупать в соседних селах.

— Народ-то там добрый живет, но дюже болтливый, — говорил Добролюб, обвязывая ей рукава заговоренными шнурами, — особливо, когда не нужно. Нрав-то простой, никто вреда друг-другу не чинит, вот и не думают, чего можно молоть, а чего не надобно.

Солнце уже успело перевалить за полдень, а они — пройти к тому времени больше восьми верст[3], когда заметили впереди сидящую на земле женщину, устало откинувшуюся спиной на ствол дерева. Ее зеленое платье, доходившее ей до самых пят и расшитое золотыми узорами, было местами порвано и сильно испачкано землей. Растрепались, рассыпавшись по плечам, длинные светлые волосы, собранные когда-то в тугую косу. С лица сошла краска, сделав лицо болезненным, прозрачно-белым. Она сидела с закрытыми глазами, откинув голову на темный ствол, и держала себя одной рукой за кровоточащий живот.

— Мама! — вскрикнула девочка и опрометью[4] бросилась вперед, на ходу перепрыгивая выступающие корни и ломая тонкие ветви подлеска. Она упала рядом с ней на колени и крепко прижалась к здоровому боку, не сдержав вырывающихся рыданий.

Веки раненной дрогнули, и она медленно, так, словно это стоило ей больших усилий, открыла глаза и слабо улыбнулась сухими побелевшими губами.

— Доченька, ты цела, — прошептала женщина и по ее щекам потекли слезы. — Лёнечка, девочка моя, ну что же ты плачешь, хорошая моя, — она тихонько сжала, дрожащей от слабости рукой, маленькую ладошку дочери и нежно погладила большим пальцем по ее запястью, — все хорошо, родная, все хорошо. Какая же ты у меня умница.

Тут она наконец заметила приближающуюся Ружену и расслабленно выдохнула.

— Веда, я …

— Ну-ну, Лика, потом, все потом, — сказала Ружена, снимая заплечный короб и усаживаясь рядом с раненной. — Эко, как далеко тебя выкинуло, что ты больше суток блуждала. Еще дальше, чем дочку твою. Да-да, не смотри на меня так. Твою девчушку выбросило посреди леса, версты за три от меня. Все же хорошо, что мы решили подстраховаться нитями. Видела бы ты, в каком виде я нашла ее на пороге своего дома.

Первым делом Ружена достала из своего короба деревянную баклажку с водой и дала напиться раненной, после чего сразу протянула ей толстый ломоть хлеба.

— Так, пусти-ка меня Леонка, дай матушку твою осмотреть. — Ружена отодвинула потихоньку начавшую успокаиваться Леону и осмотрела глубокую рану. Недовольно поцокав языком и взволнованно посмотрев на Марелику, она выудила из короба вощеную[5] холстину, разложила ее подле себя и стала быстро доставать из короба и раскладывать на ней разные бутыльки из темного стекла, маленькие баночки, свертки чистых перевязочных лент и много разных мешочков с звенящим содержимым.

***

Девочка проснулась с рассветом. Она сонно перевернулась, отворачиваясь от окна и вновь погружаясь в сладкую дрему. Но сквозь сонную пелену до не нее доносилось чувство неправильности, что-то неприятно царапало ее изнутри, мешая вновь провалиться в безмятежный сон.

Она вдруг распахнула глаза и рывком села в постели, растеряно глядя на опустевшую половину тюфяка. Сердце сжалось от неприятного предчувствия и страха. Мгновенно вскочив и едва не запутавшись в тонкой перине и проминающемся от ее ног тюфяке, девочка кинулась к чердачной лестнице.

Она резко открыла глаза. Вторая половина соломенного тюфяка пустовала. Мгновенно вскочив с постели, девочка быстро спустилась с чердака по приставленной деревянной лестнице.

Из сеней, куда она попала, сквозь приоткрытую дверь

Мама нашлась тут же — они с Руженой сидели за столом и, склонившись друг к другу, о чем-то серьезно и тихо переговаривались. Леона успела лишь взглянуть на нее, как нехорошее предчувствие усилилось. В голове вдруг раздалось тихое жужжание, словно где-то вдалеке загудел целый рой взволнованных пчел.

— … не надо, Веда, оставь это, ты и сама знаешь, что я должна, — тихо говорила мама, уверенно глядя на то, как недовольно поджимает губы знахарка. — Прошу, позаботься о ней. Кому, как не тебе, я могу доверить свое дитя…

— Перестань, — недовольно мотнула головой хозяйка дома, пряча за ворчанием тревогу.

и отправь в свое время учиться к нему, если я не вернусь. Я поговорю с Гостомы́слом, он не откажет. В ней слишком много силы, ей должно научиться ей управлять…

Не дай Боги, перейдет одна… — тихо говорила мама Леоны.

— И сама вижу, — махнула рукой Ружена. — А ты не зазывай беду раньше времени. Почто звать Лихо пока оно тихо.

— Мама? — тихо позвала девочка.

Марелика, собиравшаяся что-то ответить Ружене, увидела дочку и мягко улыбнулась.

— Иди ко мне, — нежно позвала она дочь, протянув к ней руки в приглашающем жесте.

Одета она была просто, по-мужски. Так, словно собиралась в долгий путь. Высокие походные сапоги, рубаха, заправленная в плотные удобные штаны, на поясе ножны с длинным кинжалом и небольшая мошна[6].

Девочка растеряно направилась к матери, а в голове крутились тревожные вопросы: «Что происходит?», «Куда она собирается?».

— Мама? — повторила Леона, подходя ближе и замечая, что подле лавки лежит заполненная торба и свернутый походный плащ. — Мы уходим?

Конечно, противная мысль, что нет никакого «мы», уже закралась в сознание и обидно царапала где-то внутри, рядом с сердцем. Ведь будь это иначе, мама бы предупредила об этом заранее. Но ей до последнего не хотелось верить в то, что она собирается ее бросить. Так ведь нельзя? Так ведь не бывает, что они только встретились, и мама снова уходит? Может быть, она просто едет за тятей? Или в деревню, чтобы что-то купить?

Марелика взяла за руки подошедшую дочь и печально посмотрела ей прямо в глаза.

— Нет, милая. Мне придется уехать одной, — она нежно заправила растрепавшуюся у дочери прядку за ухо и продолжила: — Ты останешься здесь, с Руженой. Я не знаю, как долго меня не будет, и я хочу быть уверена в это время, что ты в безопасности.

— Мамочка! — всхлипнула девочка. — Нет, пожалуйста, мама, не уходи, не оставляй меня одну! Пожалуйста! Забери меня! — Леона крепко сжала ладони матери и бессильно заплакала.

Женщина притянула плачущую дочь к себе, крепко прижала к груди и успокаивающе погладила по голове.

Ружена вздохнула и тактично вышла из дома, тихо сославшись на то, что ей пора поить козоньку.

— Девочка моя. Я не могу остаться, и не могу взять тебя с собой, как бы сильно этого ни хотела. Ты у меня такая смелая, такая сильная — я знаю, ты справишься. Ружена о тебе позаботиться. Она будет рядом, ты не останешься одна.

— Мама, пожалуйста, — почти шепотом простонала девочка, прижимаясь к матери, — не бросай меня, пожалуйста.

Леона не понимала. Почему? Почему, мама уходит без нее? Почему она ее бросает? Неужели она ей не нужна? Неужели она мешает? Нервное напряжение из-за недавних событий давало о себе знать, и девочка просто не могла успокоиться. Слишком страшно было, слишком больно чувствовать себя брошенной. Рыдания не прекращались, только было начав утихать, они накрывали ее с новой силой, и она судорожно хватала ртом воздух, пытаясь успокоиться.

— Лёнечка, звездочка моя, я не хочу с тобой расставаться, особенно сейчас, поверь. Но мне нужно идти, — горько ответила женщина, уткнувшись в макушку дочери.

— М-мне ст-траш-шно. А ес-сли о-они опять-ть придут, а в-вдруг най-дут тебя и т-ты не верн-нешься-я. Я н-не хочу сн-ова тебя поте-ерять, — заикаясь после надрывного плача, прошептала девочка. Она не сдержалась и зарыдала с новой силой. Одна только мысль о том, что мамы может не стать, ввела ее в панический ужас, больно резанув по сердцу.

— Они больше не придут, милая, тебе нечего бояться.

Всхлипывая и продолжая заикаться от слез, девочка быстро затараторила:

— Я с-слышала, как баб-бушка Р-ружа сказа-ала, что у них была пу-путеводная нить, которая ко мне тя-янулась. А что, ес-сли они снова ее пу-пустят? Вдру-уг узнают, г-где я?

— Не узнают, милая, — мягко говорила Марелика, успокаивающе гладя по голове, перепуганную дочь. Самой бы вот еще верить в свои слова... Она ведь и сама задавалась этим вопросом. Если супруг у них… Остается лишь верить, что они оставили попытки ее найти, после уловки Веды. — Ты здесь в безопасности. Слышишь? Но ты все равно должна быть осторожной. Не рассказывай о себе чужим людям. Поняла меня?

Девочка тихонько кивнула, успокаиваясь.

— Мамочка, пожалуйста, не бросай меня. Я не буду мешаться, — у Леоны задрожали губы и вновь навернулись слезы. Она не понимала почему они должны расставаться, за что мама так с ней поступает? Девочка прижалась к матери еще сильнее, отчаянно обнимая ее за шею так, словно надеясь, что сможет ее удержать, и горько рыдая на ее плече.

— Леона, ты должна понять. От этого зависит много жизней. Много людей у которых есть семьи, маленькие дети, родители, друзья… Они все могут погибнуть, если я не предупрежу их. Неужели ты хочешь, чтобы я бросила их умирать?

— Нет, — приглушенно прошептала Леона.

Марелика взяла дочь на руки, как когда-то совсем маленькую, и, усадив на колени, нежно прижала к груди. Она мягко качала Леону, словно совсем крошку, и успокаивающе гладила, ласково целуя в макушку. Материнское сердце, видя, как ее дите рыдает от боли и страха, разрывалось от жалости и злости на саму себя, за то, что стала причиной этих горьких слез. Она не хотела оставлять своего единственного ребенка одного, не хотела причинять такую боль своему чаду, но у нее не было иного выбора. Она нежно гладила ее по волосам и старалась не заплакать сама. Что чувствует мать, когда видит своего ребенка таким, когда чувствует его боль и видит его отчаяние? Но что почувствует ребенок, если увидит, что его маме, всегда такой надежной и сильной, так же страшно и плохо, и даже хуже… Нет. Она мать — единственный сейчас оплот спокойствия и уверенности для своего ребенка. Она просто не имеет права показывать свою слабость. Только не сейчас. Это потом она будет выть в подушку от страха за свое дитя, за себя и своего мужа. От злости и бессилия кусая кулаки и сотрясаясь в сдерживаемых рыданиях. Потом. Но сейчас она мама. Сильная, спокойная и уверенная.

Марелика тихонько шептала что-то успокаивающее, вытирала слезы с мягких детских щек и долго-долго качала свою девочку, нежно прижимая к себе. Когда Леона успокоилась и перестала безостановочно всхлипывать, задышав наконец размереннее, мама подняла голову дочки за подбородок и посмотрела ей в глаза.

— Девочка моя, — женщина ласково провела ладонью по ее щеке, отодвигая от лица лезущие льняные прядки — Я знаю, ты справишься. Со всем справишься. Я бы очень хотела взять тебя с собой, ты даже не представляешь, как сильно я этого хочу. Но не могу. Это может быть слишком опасно для тебя, а я не хочу тебя потерять. Мне будет намного спокойнее, если ты останешься здесь, с Руженой. Она сможет о тебе позаботиться. У нас нет никого надежнее, чем она, никого кому я могла бы так же доверять. Она мой давний друг. Верь ей, слушайся ее и прилежно учись. Тебе предстоит многое узнать и многому у нее научиться, — Марелика снова прижала дочку к себе и начала тихонько качать. — Родная моя, хорошая, послушай меня сейчас. Ты уже достаточно взрослая, чтобы все понять. Я не могу обещать тебе, что вернусь. Ты знаешь, я всегда держу слово и не даю пустых обещаний. Но я клянусь тебе, что буду делать все для того, чтобы снова оказаться рядом с тобой. Ты должна знать, что мы с отцом очень любим тебя, Леона. Очень сильно. Ты наше любимое солнышко, наша звездочка, наша смелая девочка. Ты очень сильная. Ты еще не знаешь на сколько, а я уже вижу это. Совсем скоро и ты это поймешь... Только ты должна помнить, родная, — проговорила женщина вновь поднимая к себе лицо дочери, — что твоя сила, это дар Богов. Они избрали тебя, чтобы ты могла помогать другим. И это в первую очередь ответственность. Ответственность за тех, кто слабее, за тех, кто нуждается в ней. Это долг. — Марелика заглянула в глаза притихшей дочери, — Я очень тобой горжусь и бесконечно верю в тебя. Всегда помни об этом.

***

— Я помню, мама. Помню. — Прошептала девушка, плотно запахивая ставни и зажигая лучину[7], стоящую на узком столике подле кровати. Комната озарилась мягким не ярким светом. В тот день, когда мама ушла, в маленькой девочке сломалось что-то очень нежное и хрупкое, присущее только чистым детским душам, не замутнённым невзгодами, обманом и болью. Ни мама, ни отец так и не вернулись.

Шум грозы стих, девушка легла на кровать и уставилась в потолок, увешанный связками трав. Прошло уже восемь лет, а грозы до сих пор пугали ее. Она вспоминала, как прощалась с мамой и понимала, что скорее всего уже не увидит ее. Вспоминала, как потом долго плакала и молилась Великим Богам о том, чтобы с мамой все было хорошо. Вспоминала и о том, как не прошло и седьмицы с ухода матери, а ее обучение и тренировки уже шли полным ходом.

Однажды утром Ружена подняла ее на рассвете, и они, быстро умывшись ледяной водой, чтобы прогнать сонную хмарь, вышли во двор. У берега еще стоял предрассветный туман и в воздухе витала легкая влажность. А Ружена, уже бодрая и полная сил, показывала своей новоиспечённой подопечной замысловатые упражнения, помогая ей размяться и разогреться перед предстоящей тренировкой. Когда туман рассеялся, Ружена вывела ее в лес за домом, и показала малозаметную тропку, начинающуюся прямо от подворья и уходящую глубоко в чащу. За последние несколько лет она уже наизусть выучила эту лесную узкую дорожку, но в тот момент она еще не подозревала, что теперь каждый ее день будет начинаться с этой самой тропинки. Ружена бежала вместе с ней, и выглядела так, словно не прикладывает для этого особых усилий. Попутно она еще умудрялась объяснять постоянно сбивающейся и останавливающейся Леоне, как правильно дышать, чтобы не задыхаться, показывала, как верно ставить ногу, чтобы не подвернуть ее, и учила двигаться в едином ритме, чтобы не сбавлять темп.

С того дня начались ее ежедневные тренировки. Даже в дождь. Даже зимой. Когда казалось, что тяжелее уже быть не может, наставница убеждала ее в обратном, показывая все новые и новые упражнения, повышая их сложность и нагрузку. Ружена учила ее чувствовать свое тело, полностью владеть им, ощущать баланс. Она постоянно вводила дополнительные задания, превращая тренировки в подобие игры и соревнований.

Они занимались, не зависимо от погоды, и как бы Леоне не хотелось этого признавать, но порой ей было сложно заставить себя встать с кровати и выйти из дома наружу для очередного лесного забега, особенно в пасмурные дни. Как иногда хотелось бросить все, окончить упражнение раньше срока и упасть, пожалев утомленные мышцы. Как хотелось покориться лени и провести день в праздном безделье. Но Леона уже знала, что стоит поддаться раз, и демоны-празднолюбцы завладеют ее душой, в следующий раз нашептывая и улещая еще сильнее.

Однажды, когда она подросла и достаточно окрепла, Ружена после утренней разминки сообщила, что пришло время учиться обращаться с оружием, чем вызвала у нее немалое удивление. Зачем юной девушке держать тяжелый меч в хрупких руках? Зачем изящные ладони должны метать смертоносные диски? Для чего набивать мозоли на нежных пальцах от жесткой тетивы. Неужто ей предстоит с кем-то сражаться? Она ведь не воин.

Все эти вопросы, в купе с ворохом собственных сомнений, она незамедлительно вывалила на наставницу. На что та лишь вздохнула и сказала:

— Ох, милая, тебе предстоит долгий путь, как и любому из нас. Жизнь впереди длинная, ты должна уметь защитить себя, если это понадобится. Оружие-то ведь, дано тебе не для того, чтобы обрывать чужие жизни, занося его над тем, кто слабже и не для того, чтоб глупо бахвалиться им, — она строго взглянула на девочку и продолжила, — а для того, чтоб ты могла при надобности защититься от зла и бесчестья. Всякий люд-то по земле ходит. Это не значит, что нужно всякий раз, когда на тебя лает грязная собака в человечьем обличье, хвататься за кинжал. Если можешь — пройди мимо, а нет, так сумеешь защититься. Но помни — чужая жизнь священна, не ты ее даровала, не тебе ее и отнимать. Поняла меня? Не разочаруй меня, девочка.

И она учила ее. Учила владеть мечом, метать ножи и маленькие яры[8], величиной меньше ладони, стрелять из лука и самострела. Учила как суметь защититься, владея одним лишь кинжалом, и как драться и обезвредить противника, если окажется и вовсе безоружной. А Леона усердно запоминала даруемую ей науку и изо всех сил старалась не разочаровывать наставницу.

Поразительно, сколько силы и энергии было в этой женщине.

Она дала девочке основы травничества, настолько насколько смогла и успела, обучила азам знахарства, научила видеть внутреннюю плоть и течение потоков жизненных сил в теле. Объяснила, как находить руками сердцевины угнездившихся в человеке болезней и доставать их, как бы те ни стремились обратно. Показала как быстро находить свой источник, чувствовать внутреннюю силу и пользоваться ей. Научила ощущать течение жизни в окружающем их мире и видеть чужое колдовство. А девочка впитывала и запоминала, восхищаясь тем, что может человек.

— Неужели чаровником может стать любой? — спросила однажды Леона, когда наставница объясняла ей, как правильно брать и направлять силы для сотворения обережных кругов.

— Конечно, — ответила Ружена, — колдун, ворожея, чаровник, ведунья, знахарь, все мы просто ученые люди. Помнишь, я рассказывала тебе, как образовывается гроза? Некоторые до сих пор считают, что это гнев Великих Богов. Но это лишь законы природы. — Женщина пожала плечами. — Тут ведь так же. Колдун берет силы, что текут вокруг и направляет их так, как нужно ему. Нужно лишь научить видеть и управлять ими. Ворожея умело связывает свой источник с теми силами, что нас окружают, чтобы видеть тайные символы, и использует древние знания, чтобы их читать. Она даже может подглядеть, как сплел свои нити Многоликий. Но это дело, к слову, они не шибко-то уважают — не любит Многоликий, когда люди заглядывают туда, куда им не следует, — наставительно добавила она. — Знахарь же очень хорошо понимает силы природы. То, что сокрыто в растениях, в воде, в свете небесных светил... Мы видим их. Видим, усиливаем, закупориваем в бутыльках и используем, чтобы лечить. Можем править токи жизни в людях и божьих тварях. Ну, про знахарство, то ты и сама уже много чего знаешь. А вот ведуньи могут ходить туда, куда незнающим людям путь закрыт. Она даже может вывести душу из нави, если ей еще рано уходить в обитель Мары. Может вливать силу в Слово и закупоривать его в оберегах. Ведуньи вообще много чего могут. Ведунья может быть и ворожеей, и знахаркой, да и чарами порой владеют. Да только не каждая ворожея или знахарка может зваться Ведуньей. — Говорила наставница, поджигая пучки обережных трав. — Тут ведь как оно, Леонка. Как любой человек может стать бардом, обучившись этому искусству, или резчиком по дереву, пойдя учеником к мастеру, так же и любой человек может стать чаровником или знахарем. Это все всего лишь законы природы. Сила, наполняющая все вокруг, которой знающие люди могут управлять, используя внутренний источник и древние знания. Другое дело, что источник у каждого человека свой. У кого-то больше, у кого-то меньше. Кому-то в знахари больше путь лежит, кому в чаровники. Но ведь и не каждый бард станет любимцем публики, и не каждый резчик по дереву — известным мастером, у кого-то брусок, словно кусок талого маслица режется, и выходит-то красота в руках у него, и медведь-то у него как живой выйдет, с душою. А другой брусок возьмет, и будет он у него, словно монолитный камень. И как бы он не старался, а нет жизни в его дереве, — развела руками наставница. — Вон ворон тот же, конечно, может запеть, но он никогда не выведет таких же трелей, как соловей, но зато и соловей заговорить не сумеет, как ворон. Помнишь у дядьки Федота ворон-то был? Умнейшая животинка и говорил-то с умом ведь, по делу. — Ружена закончила укладывать тлеющие травы по железным чашам, и усевшись на пол рядом с девочкой, посмотрела на нее и продолжила: — так уж случилось, Леонка, что у всех в этом мире есть предрасположенность к чему-либо, свой особый талант, призвание. Ну а теперь, давай-ка, вставай вот тут, и вспоминай, как я показывала…

Сейчас же Леона просто лежала и рассматривала жутковатые тени, отбрасываемые скудным убранством комнатки.

Ей не верилось, что этот день наконец настал, и ее охватило невероятное возбуждение, приятное предвкушение ближайшего будущего. Однако, вместе с восторгом ее одолевали сомнения и страхи. В книгах, герои отважно и безропотно шли на врага и не раздумывая пускались в путь, почему же ей тогда так страшно?

Тем временем шум грозы за окном утих, замолчал воющий ветер, а по крыше перестал барабанить дождь. Леону вновь потянуло в сон и, раскрыв ставни, чтобы точно не пропустить рассвет, она потушила лучину, легла в кровать и крепко уснула.

[1] Трясавицы – злые сестры, духи болезни.

[2] Волчье лыко – в народе «волчья ягода», ядовитые.

[3] Верста — единица измерения длины, равная примерно 1,07 км.

[4] Опрометью — очень быстро.

[5] Вощеный — пропитанный или натертый воском. Такая ткань водонепроницаема, более жесткая, имеет антисептические свойства.

[6] Мошна — старинный вид кошелька в виде небольшого кожаного мешочка с завязками.

[7] Лучина -тонкая и длинная деревянная щепка, предназначенная для освещения.

[8] Яры — маленькие острые трехлепестковые диски, метательное оружие.

Глава 4

Глава 4

Утром следующего дня Леона со странной смесью отвращения и нежного умиления наблюдала презабавнейшую картину. Проснувшись, когда стало светать, она обнаружила гордо сидящую на ее животе черную кошку. Мохнатая гостья выжидательно смотрела на нее, слегка наклонив голову на бок, а у ее белых лапок лежала недвижимая дохлая полевка. Заметив, что девушка проснулась, кошка взяла полевку в зубы и мягко ступая по одеялу, подошла ближе. Положив свою добычу на груди у девушки, она снова села, и уставилась на Леону своими круглыми зелеными глазами, ожидая заслуженное одобрение и похвалу. Видя, что девушка не торопится принимать ее дар, охотница недоуменно посмотрела на глупого человека и подтолкнула полевку еще ближе, мол: «ну давай же бери, ешь, чего ты ждешь».

— Ты ж моя хорошая. Принесла мне прощальный подарок, да Маська? — Леона одобрительно погладила заурчавшую кошку, которая сразу начала ластиться и тереться об руку, мол: «дааа, вот та-акс, мр-р, вотс сдес-сь еще почеш-ши-и», — умница наша, добытчица, — продолжала нахваливать животинку Леона, почесывая ее за ушами и стараясь не задеть дохлого грызуна.

Получив свою порцию ласки, усатая охотница мягко спрыгнула с кровати и, с полным чувством выполненного долга, начала спускаться с чердака, в предвкушении блюдца свежего молока.

— Добролюб, — простонала девушка.

— Чегой тебе? — весело спросил появившийся на подоконнике домовой.

— Забери ее пожалуйста, — она жалобно посмотрела на деда и кивнула на «подарочек». Тот с напускным интересом посмотрел на дохлую мышь и сделал вид, что задумался.

— Нет-е, девонька, благодарю, конечно, но я уж позавтракал, — весело ответил он и, хохотнув, исчез.

Леона возмущенно посмотрела туда, где только что был домовой, раздосадовано выдохнула и, осторожно — так, чтобы на нее не свалилась дохлая мышь, откинула тонкое одеяло и встала с постели. Она осмотрела комнату в поисках чего-нибудь, чем можно было бы взять кошачий подарок, и не найдя ничего подходящего, брезгливо, самыми кончиками пальцев ухватила полевку за хвост и выбросила щедрый дар в окно, стремясь закинуть его в растущие неподалеку кусты.

— В яблочко! — радостно отметила Леона.

Вздохнув, она облокотилась на подоконник и с легкой грустью посмотрела на открывающийся перед ней вид.

Солнце медленно просыпалось, вставая над горизонтом и золотя шапку соснового леса. В воздухе витала утренняя свежесть, приятно пахло прошедшей грозой. С текущей рядом речки Подлянки доносились тихие всплески резвившейся там рыбы. На берег ближе к деревне уже вышли ранние рыбаки и споро подготавливали снасти. Подлянкой реку прозвали еще очень давно, за резко уходящее вниз дно и быстрое течение, подхватывающее неудачливых купальщиков.

Девушка развернулась, уперевшись локтями в подоконник и с нарастающей тоской осмотрела свою комнатку, которая была ее маленьким убежищем последние восемь лет.

У стены между кроватью и окном стоял удобный деревянный стол из светлого дерева, с витиевато вырезанными узорами – это был подарок столяра из соседней деревни, которому они с Ружей помогли встать на ноги, после затяжной болезни. Измученный мужчина уже и на чаял тогда оклематься и снова взять в руки рубанок, поэтому собственное выздоровление он описал не иначе как чудо и на радостях, в благодарность за спасение от неминуемой гибели, привез в подарок резной стол. Позже злые языки принесли слушок, что, мол, стол-то этот ему вернули недовольные заказчики, и он у него все стоял да пылился, от того, что никто покупать не желал. Но дареному коню в зубы не смотрят, а на злословцев Ружена не обращала внимание. Да и стол был сделан добротно, красиво и подарен явно от души, так что, искренне поблагодарив мастера, Ружена провозгласила его письменным и велела поднять к Леоне в светелку.

С того времени комната мало изменилась, разве что под потолком теперь висели все возможные травы, которые Леона давно уже сама заготавливала, практикуя полученные от Ружены знания, да появилось немного мебели: небольшой двустворчатый шкаф с расписными дверцами, низкий тяжелый сундук для вещей, и настоящее сокровище – на стене, подле шкафа, висело узкое зеркало почти в ее рост. Мало кто в деревнях мог похвастаться такой роскошью.

Девушка заплела свои длинные, золотисто-русые волосы в свободную косу, перевязала их сизой лентой и подошла к шкафу, чтобы переодеться в походную одежду. Она быстро надела легкую рубашку из тонкого небеленого льна, аккуратно заправила ее в мягкие серо-коричневые штаны и, оставшись босая, повернулась к зеркалу, чтобы мельком окинуть взглядом своей внешний вид — все ли цело да заправлено. А то бывает так, вроде и целы штаны были, а наденешь и окажется, что прохудились уже, а ты и не видел... Но посмотрев в зеркало, девушка вдруг замерла, словно впервые видела свое отражение. Чувствуя внутри легкий трепет, она всем своим нутром вдруг ощутила особенность этого момента. Из отражения, своими большими серо-голубыми глазами, на нее смотрела красивая, слегка взволнованная, молодая девушка. Низ живота сжал страх, перемежавшийся с предвкушением. Она зачарованно оглядывала себя с ног до головы и будто не верила в происходящее. Неужели это действительно происходит? Ей всегда казалось, что до этого момента еще далеко… Так далеко, что он и вовсе никогда не настанет. А вот гляди ж ты, настал.

Леона весело усмехнулась своему отражению, слегка наморщив остренький, немного вздернутый нос, и отошла от зеркала. Она споро прибрала кровать, собрав с нее все постельные принадлежности, сложила их стопкой у изголовья, и подошла к сундуку, стоявшему у стены. Девушка опустилась перед ним на пол, открывая и в очередной раз осматривая его содержимое, и потянулась за стоящими рядом и уже частично заполненными седельными сумками из плотной дубленой кожи. Она притянула их к себе и стала аккуратно складывать в них, доставая из сундука, заранее подготовленные вещи. В самую последнюю очередь она убрала запасные штаны из мягкой кожи и легкую рубаху, чтобы в случае необходимости, сменная одежда была близко, и не пришлось перерывать всю сумку в ее поисках.

Еще раз осмотрев содержимое всех сумок, и удостоверившись, что она сложила все необходимое, Леона взяла из сундука мошну и достав из нее бо́льшую часть монет, повязала кошель на пояс. Несколько монет она разложила по накладным карманам портков, пришитым изнутри, немного убрала в седельные сумки, еще часть сложила в маленький узелок и повесила на шею, убрав за пазуху.

На самом деле, она считала, что это не обязательно, но Ружена настояла, а Леона не стала спорить. «Во всяком случае», как она подумала, «осторожность, действительно не повредит».

После сборов в сундуке осталось лишь ее девичье очелье и тряпичная кукла, которую она когда-то сшила под присмотром Добролюба. Она бережно взяла ее в руки, мягко погладила по платью, сшитому из цветастых обрезков, перебрала меж пальцев волосы из серых хлопковых ниток… Она улыбалась, рассматривая неумело пришитые глазки-пуговки и с веселой усмешкой вспоминала, как старалась, делая ее, и как сильно потом радовалась и гордилась собой.

Теплой волной разлились у нее в груди эти светлые воспоминания… И она вдруг печально хмыкнула: вот и все, что осталось от ее детства — старая кукла и девчачье очелье. Леона убрала куклу обратно, бережно положив рядом с очельем, и опустила крышку сундука.

Закончив сборы сумок, она надела удобную кожаную куртку, повесила на пояс ножны с маминым кинжалом, разложила по карманам яры и достала из шкафа колчан со стрелами и разобранный лук.

Девушка, с легкой тоской, в последний раз оглядела опустевшую комнату. Улыбнулась. И, подхватив свою поклажу, вышла из комнаты. Плотно закрыв за собой дверь, она быстро спустилась вниз.

За печкой уже хозяйничала Ружена. Она споро выкладывала из горшка дымящуюся картошку и смазывала ее золотистым сливочным маслом. На столе уже стояла крынка козьего молока и свежий, еще горячий круглый хлеб с сетью трещинок на присыпанной мукой корочке. Рядом с печкой на полу стояло пустое блюдце из-под сметаны, у которого сыто облизывалась урчащая Маська. Домового видно не было.

— Собралась уже значит. Ну давай-давай, садись за стол поскорее. — Раскрасневшаяся от жара печки Ружена уже поставила на стол блюдо с блестящей от масла картошкой и посыпала его ароматным укропом.

— Доброе утро, — поздоровалась Леона, — сейчас, я только сумки в хлев отнесу.

— Ну иди-иди. Лошадки сытые уже стоят, только куры не кормлены.

Девушка прошла в сени — холодные доски приятно холодили босые ступни, а утренняя свежесть бодрила после теплого дома. Она взяла холщовый мешок, стоявший в сенках, надела соломенные лапти и вышла во двор. Солнце, только-только вставшее над горизонтом, еще не нагрело воздух и вокруг было свежо и по-летнему прохладно. Гроза давно закончилась, и теперь о ней напоминала лишь легкая витающая в воздухе влажность и напитавшаяся дождем сырая земля.

Она глубоко вздохнула полной грудью и, улыбнувшись новому дню и ожидавшим впереди приключениям, прошла в хлев. Стоявший слева от входа конь радостно всхрапнул и заржал.

— И тебе доброе утро, Флокс! — Задорно поприветствовала она коня, сваливая сумки рядом с денником, и снова выходя из хлева.

Девушка подошла к колодцу, набрала воды и умылась, придерживая собранные в косу волосы. Затем принесла воды в загон возле курятника и выпустила несушек. Первым медленно и вальяжно вышел черный петух, важно прошелся по загону, и над двором разнеслось громкое «кукареку». За ним, толкаясь, громко кудахча и быстро перебирая лапами, выбежали куры. Леона насыпала птицам зерно из холщового мешка и, немного понаблюдав за мечущимися курами, отнесла мешок обратно в сенки. Затем набрала воды в колодце и пошла в хлев — долить воды в поилки лошадей и козы. Конь при ее появлении вновь оживленно зафыркал, вскидывая голову и взмахивая длинной дымчатой гривой.

— Я смотрю, тебе уже не терпится, да Флокс? — весело спросила Леона, наливая воду в козий поильник.

Конь тихо заржал в ответ.

Девушка подошла к пегой кобылке, стоявшей в соседнем с конем стойле, потрепала ее по загривку и наполнила ее полупустое корыто для воды. И только после этого зашла в денник к своему жеребцу, который всем своим видом выражал нетерпение. Как только она подошла достаточно близко, жеребец мягко ткнулся носом в ее щеку и, тихонько фыркая, положил голову ей на плечо, прикрывая свои пронзительно-ясные голубые глаза. Леона светло улыбнулась и, прижавшись к широкой шее, зарылась пальцами в серебристую гриву

— Подожди еще немного. Я попрощаюсь и вернусь за тобой, — прошептала она, скармливая коню, заранее припасённое яблоко.

Еще раз потрепав коня по загривку, Леона поставила перед ним оставшееся ведро с водой, дала еще одно яблоко кобылке и вышла из хлева, возвращаясь в дом.

Домовой уже появился и помогал хозяйке.

— Куртку-то сними, прежде чем за стол садиться, и рукомойник туточки у нас не для красоты висит, — проворчал Добролюб, расставляя на столе тарелки, когда Леона, не раздеваясь, прошла к столу. — И как тебя такую разиню[1] одну отпускать куда-то?

— Да мне не хочется есть, — неловко ответила Леона, но не став спорить, все же вернулась в сенки, сбросив куртку, и направилась к рукомойнику.

— Это сейчас не хочется, а как в путь тронешься, и двух верст не проедешь, а уже голодная будешь, — наставительно произнес домовой, разливая по кружкам молоко и строго поглядывая на умывающую руки девушку.

— Верно Добролюб-то говорит. Давай садись, не упрямься, — поддержала Ружена.

Леона быстро вытерла руки жестким полотенцем и села за стол рядом с домовым, который уже пил молоко из небольшой глиняной чаши. Ружена тем временем нареза́ла на крупные ломти прижатую к груди булку хлеба, выкладывая их в плетеную корзинку. Закончив накрывать на стол, она села на край лавки рядом со своей воспитанницей, стянула с головы косынку и обтерла раскрасневшееся влажное лицо.

— Во сколько же ты встала? — спросила Леона, покорно накладывая себе картошку.

— Да не многим раньше тебя-то. Как гроза прошла. Всего одна лучина прогореть успела, пока светать не начало. Да ты не гляди на меня. Ешь давай.

— А ты разве не будешь? Положить тебе?

— Ай, не надо. Успеется, сперва проводим тебя, — махнула рукой Ружена, снова вставая и направляясь к полкам с кухонной утварью. — Интересно как выходит-то. Пришла ты сюда с грозой, после грозы и уходишь, — рассуждала она, раскладывая на столе вощеные холстины и заворачивая в них снедь.

— Только ростком побольше стала, — добродушно хохотнул домовой, подмигивая девушке.

— Смотри сюда, — позвала ее Ружена, — тут яйца вкрутую и немного картошки отварной, это тебе сегодня поесть, на завтра не оставляй, — напутствовала женщина, складывая провизию в кожаный мешок, — на дне лежит несколько клубней сырой картошки и репы, морква, пара луковиц. В углях запечешь или похлёбку сваришь, ну разберешься там, — тут она всплеснула руками и хлопнула себя по бедру, — ох ведь, дурья башка, чуть не забыла крупу тебе положить.

— Вот так бы и оставила дите голодной, — притворно ворчливо, проговорил домовой и исчез, появившись через мгновенье с несколькими холщевыми мешочками, — а я вот подумал о нашей девоньке и уже все собрал. Тут и пшено, и ячмень, и любимое твое толокно[2] из овсяночки — горделиво закончил Добролюб.

— Эх и что б мы без тебя делали-то, Добролюбушко, — похвалила женщина, и тут же холщевые мешочки отправились к остальным припасам.

— Ну вы чего, у меня на пути до Яровищ будет пара деревень, неужто мне никто зерна не продаст, а там на большаке и вовсе харчевни пойдут — сказала Леона, доедая картошку и запивая парным козьим молочком.

— Не полагайся на авось, Леонка. В пути всякое может случится. Я тебе не два пуда тама положил, а дай Боги, если четыре пригоршни в каждом кульке наберется, — ответил Домовой.

— Правильно Добролюб говорит. Но если будет возможность-то купить — лучше купи, а это про запас оставишь. Глядишь, Флокс-то у тебя не надорвется. Пей молоко давай.

Наставница набрала две баклажки чистой воды, еще в одну налила укрепляющий и придающий сил отвар, и закончив собирать мешок с припасами, села рядом с Леоной. Она по-матерински провела сухонькой ладонью по ее волосам и, достав из кармана передника небольшой сверток, протянула его своей ученице и названной внучке.

— Надевай, деточка.

Девушка развернула тряпицу и с восхищением замерла, глядя на подарок. У нее на ладони оказалась гладкая капля из странного темного дерева с яркими крупными вкраплениями янтаря, заключенная в воздушный кокон из серебряных лент и подвешенная на длинную тонкую крученую нить из серебра.

Присмотревшись, она заметила, что ленты испещрены обережными символами, выполненными мелкой витиеватой вязью. Леона подняла полный восторга взгляд на Ружену и хотела было начать ее благодарить, но та заговорила прежде, чем она успела что-то сказать.

— Вижу, что нравится. Вижу. Не благодари, — добродушно начала Ружена. — Это от матери твоей подарок. Его сердцевина с ее земли, а серебро, что его оплетает, было когда-то кольцом твоего отца. Твоя мама надеялась, что подарит тебе его сама. Но случилось, как случилось, и она оставила его мне перед уходом, на случай если не сможет вернуться.

У Леоны намокли глаза и она бережно сжала подарок в кулачке.

— Храни его, а он будет хранить тебя и придавать сил, — продолжила женщина, — Нареки его и никому никогда не говори его имени, оно станет ключом к его силе. — Договорила Ружена и помогла надеть девушке кулон.

Леона провела рукой по подарку и крепко обняла наставницу.

— Спасибо, — искренне прошептала она ей в плечо.

Это была благодарность не только за подарок. И Ружена это понимала. Она погладила прижимающуюся девушку по спине и нежно, по-матерински, обняла ее в ответ. Ей тоже тяжело давалось предстоящее расставание.

— Ну все. Полно, полно. Давай, собирайся, нечего время тянуть-то, пора ехать. Добролюб?

— Идите-идите девоньки. Я тут молочко пока уберу, что б не закисло.

Ружена кивнула. Они встали и, подхватив провизию, вышли в сенки.

— Ты деньги разложила? — спросила Ружена, ожидая, пока Леона наденет сапоги.

— Да. Положила в штаны, за пазуху, в седельные сумки и вот сейчас еще, — ответила Леона, заматывая несколько монет разной ценности в портянки, и надевая походные сапоги с высоким голенищем.

— Хорошо, молодец, — Ружена одобрительно покивала. — Воду старайся экономить. Помнишь, где ключи по пути бьют?

Леона закончила обуваться, встала, проверила комфортно ли — слегка покачалась с пятки на носок, переступила с ноги на ногу, присела. Хорошо, удобно. Взяла мешок с провиантом, и они с Руженой направились к выходу.

— Да, у развилки, что через шесть верст по проселочной дороге, потом на подъезде к Гаровке, следующий между Дымищами и Окопьевым, потом еще через пять верст поворот на лево и через четыре версты еще ключ. Мне все перечислять? У меня же карта есть, там все равно все помечено.

— Девонька, сколько раз говорить-то. Все должно быть в голове, карта лишь помощник — случись с ней что и как ты поедешь? Давай дальше.

Леона покладисто пожала плечами, понимая, что наставница права, и продолжила:

— Потом будет после Заревки в трех верстах, там дальше все по прямой ехать, не пропущу. До змеиного урочища[3] больше не будет, следующий на подъезде к Горгуновке, потом у Сокольников и через шесть верст, еще перед Яровищами будет. А на большаке трактиры есть, и карта у меня тоже есть. Хочешь за пазуху ее положу, чтобы точно со мной была? — спросила Леона, когда они уже заходили в хлев.

Тут же раздалось громкое ржание. Девушка скинула сумку с провизий рядом с остальной поклажей и, подойдя к коню, погладила его по морде.

— Положи-положи. Пусть при тебе будет, — ответила Ружена и подала Леоне недоуздок[4].

— Хорошо. Ты тогда достань ее пожалуйста. Она в правой сумке, прямо у стенки, — попросила Леона, заходя в денник.

— Ну что, малыш, давай одеваться, —воодушевленно произнесла Девушка, с улыбкой поглаживая коня по шее.

Она быстро надела на него недоуздок, чтобы потом проще было ставить его на привязь при остановках, накинула потник, и стала сноровисто седлать коня.

Ружена протянула девушке карту.

— Ага, спасибо, — пропыхтела она в ответ, затягивая подпругу.

Закончив седловку, девушка взяла протянутый вощеный мешочек с картой, быстро спрятала его за пазуху, и, следом приняв от Ружены седельные сумки, продолжила сборы коня: надела уздечку, закрепила у задней луки седла большие седельные сумки и мешок с провизией меж ними, у холки Флокса привязала свернутый теплый плащ с капюшоном, а по бокам от него — небольшой котелок, закрепив его так, чтобы он не качался при движении, и баклажки с водой. И все это под ласковые увещевания о том, какой Флокс замечательный, какой послушный и вообще — самый прекрасный конь на свете. Флокс подтверждающее ржал в ответ, полностью соглашаясь со всем сказанным.

Ласково похлопав коня по шее и проверив снаряжение, она закрепила сбоку от седла разобранный лук со стрелами. Затем взяла наконец Флокса под уздцы и вывела его из хлева. За ними следом вышла Ружена.

— Пристругу проверь, может подтянуть надо — небось, опять живот надувал, пока седлала. Ишь, негодник. Так и свалиться не долго.

Леона нахмурилась, остановилась у коновязи и проверила крепление седла.

— Эх ты, Флокс. Опять жульничаешь, — пожурила девушка, затягивая пристругу и окончательно завязывая ее в кольце крепления. — Ну все, мы готовы, — оповестила она, повернувшись к наставнице и улыбаясь.

— Ох, дитя, — растроганно проговорила Ружена, утирая сухонькой ладошкой покрасневшие глаза, — иди сюда, — она подошла к воспитаннице, и крепко ее обняла. — Да хранят тебя Боги, девочка, да будут ровны и легки твои дороги, да будет удача на твоей стороне.

— Благодарю тебя, бабушка, — прошептала Леона, прижимаясь к женщине, которая стала ей второй матерью, к своей наставнице и единственному близкому человеку. — Ты столько для меня сделала…

Ружена погладила ее по спине и отстранилась. Улыбаясь, она взяла ее лицо в свои ладони, провела по щекам большими пальцами и, чуть склонившись, мягко поцеловала в лоб. Еще раз взглянув на девушку, она погладила ее по плечу и отошла.

— Девонька, — позвал появившийся на крыльце Добролюб, — а ну идикась ко мне.

Леона перевела взгляд на домового и, улыбаясь, подбежала к крыльцу.

— Ну что, где встретились, тама и прощаемся, — проскрипел старичок. — Держи вот, — он протянул ей небольшую деревянную баклагу, — в ней все свежим оставаться будет. Я туда отвару особого налил, сам зачаровывал. Он на случай серьезных ран или хворей. По глоточку пей, если шибко худо будет.

— Дедушка Добролюб, спасибо тебе, — благодарно принимая подарок, ответила Леона и присела на колени, чтобы обнять заботливого домового.

У нее в душе сейчас кипела целая буря теплых чувств, но как выразить их, она, увы, не знала. Ей всегда давалось это тяжело. И сейчас, крепко обнимая домового, она лишь надеялась, что мудрый Добролюб поймет все то, что ей хотелось бы сказать этими объятиями.

— И вот еще, — сердечно обняв девушку, домовой бережно поцеловал ее в лоб и провел по нему большим пальцем. — Теперь тебя остальные домовые привечать будут, а коли попросишь, подсобят.

— Спасибо, — растроганно поблагодарила девушка, благодарно улыбаясь и прижимая к себе дорогой подарок.

— Ну давай, дитя, пора.

Леона сбежала с крыльца, быстро еще раз обняла Ружену, сняла Флокса с коновязи и, вставив ногу в стремя, мягко вскочила в седло. С тоской оглядев в последний раз место, в котором выросла, она посмотрела на домового и крикнула:

— До свидания, Добролюб!

— Удачи девонька, — проскрипел домовой, сотворяя обережный знак.

Затем повернулась к наставнице.

— До свидания, Бабушка, — с теплотой попрощалась она и, развернув коня, дала шенкеля, пуская его легкой рысью по лесной тропке, ведущей к проселочной дороге. Вот и начался ее путь.

У дома стояла женщина и тихо шептала обережные заговоры, глядя на удаляющуюся девушку. Она вытерла намокшие глаза, развернулась и пошла обратно в дом.

[1] Разиня — невнимательный, рассеянный человек.

[2] Толокно – крупа, толченое на кусочки зерно.

[3] Урочище – какая-то выделяющаяся местность, что-то, что служит ориентиром или природной границей.

[4] Недоуздок – часть лошадиной амуниции. Надевается на голову, за ушами, и вокруг морды. Предназначен для того, чтобы вести или привязывать лошадь или крупный скот.

Иллюстрация к тексту. Жанр: Героическое фэнтези, Приключения, Любовное фэнтези

Глава 5

Глава 5

Солнце клонилось к западу. Вокруг летали тучи мелкого раздражающего гнуса. Докучливые гады маячили перед лицом, норовя укусить побольнее, и попеременно забивались то в глаза, то в нос, утомляя не меньше распалившегося солнца. Конь раздраженно хлестал хвостом по бокам и время от времени мотал головой, стараясь отогнать надоевших кровососов.

Подходили к концу вторые сутки пути. Леона свернула карту, которую только что внимательно изучала и убрала обратно за пазуху.

— Да-а, дружок. Кажется, мы с тобой не успеем до заката добраться до села. Придется, видно, нам все же в лесу ночевать.

Прошлую ночь они, как и рассчитывала Леона, провели в Дымищах, войдя в маленькую деревеньку еще засветло. Еще до того, как стало смеркаться, она успела определить Флокса на конюшню и найти добрых людей, которые приняли ее на ночлег и досыта накормили горячим ужином. Так что эту ночь она провела в тепле и уюте, и, казалось бы, после хорошего отдыха, они должны были успеть преодолеть нужное расстояние, но сегодняшний день отличился особенно горячим солнопеком. Флокс быстро уставал и неохотно переходил на рысь, двигаясь вялым шагом. Несколько раз, чаще обычного, приходилось останавливаться и скрываться в лесной тени, чтобы конь мог немного передохнуть. Благо сегодня часть пути лежала неподалеку от реки, и конь, остыв на привалах, мог вдоволь утолить свою жажду, потому как давать разгоряченному коню ключевую воду было бы опасно. Вот только, близость воды была еще и причиной разлетавшегося гнуса, который раздражал и утомлял коня не меньше, чем палящее солнце.

Сейчас же они второй час двигались, окруженные лишь луговыми просторами, и укрыться от солнца было негде. Леона уже некоторое время шла на своих двоих, чтобы облегчить путь Флоксу и, держа коня в поводу, вглядывалась в даль.

— Смотри, мы уже подходим к Змеиному урочищу, а за ним вон и лес уже начинается. Потерпи еще, дружок, — она сочувственно похлопала уставшего коня по шее и поудобнее перехватила повод.

Змеиным урочищем звалась длинная и низкая — всего аршин в высоту, каменная гряда, растянувшаяся на несколько десятков саженей и пересекающая луговое раздолье. Змеиной же гряду прозвали за то, что из года в год, едва пройдут последние деньки зимобора[1], и начнет входить в силу капельник[2], со всей округи на нее начинали сползаться змеи. Никто не знал, чем вызвана у них такая тяга к этим камням. Толи близость реки радовала их обилием лягушек, а поле — мелкими грызунами, толи солнце на этом месте грело по-особенному, но тем не менее, год от года десятки змей сползались на каменную цепь, покрывая ее одеялом из змеиных колец, и не уходили с нее до самых холодов. Поговаривали, что гряда эта — останки великого Полоза, от того и ползут сюда змеи — тянутся к своему повелителю.

Проселочная дорога широкой колеей лежала вдоль лугов и проходила совсем рядом со змеиным лежбищем, так что шанс встретиться на дороге с ползущим гадом был довольно велик. Флокс, однажды укушенный напуганным мелким ужом, боялся даже веревок, лежащих на земле. Поэтому Леона, на всякий случай, очень внимательно смотрела на дорогу, просматривая ее далеко вперед.

К тому моменту, когда солнце стало близиться к горизонту, разливаясь вдоль него теплым оранжевым светом, они уже благополучно миновали Змеиное урочище и подходили к лесу. Там, у дороги, бил небольшой родник. Источник был обложен крупными камнями и прежде, чем скрыться в зарослях травы, вода собиралась в небольшой, усыпанной мелкой галькой, чаше, так что желающие напиться или набрать воды с легкостью могли наполнить свои баклажки в удобной кринице[3].

Леона привязала настырного Флокса, порывающегося сунуть морду в родник, к ближайшему дереву.

— Прости малыш, тебе еще немного обождать придется. Мы ведь не хотим, чтобы ты простыл, да?

Ободряюще похлопав недовольно ржущего коня по шее, девушка сняла с луки седла пустые баклажки и небольшой котелок и направилась к кринице. Спустившись к каменной чаше, Леона поклонилась источнику, прошептала приветственную ритуальную фразу и положила у ключика несколько орешков — ответный дар за возможность напиться. И, присев, хорошенько поплескала в лицо ледяной водой.

Умывшись, она опустила в криницу пустую тару, и прижав баклажки камнями, оставила их наполняться. Готовить ужин на речной воде не хотелось. Мало кто захочет есть кашу с привкусом тины и рыбной вонью, когда неподалеку протекает чистый родник. Вот и Леона предпочла не упускать эту возможность и, пока наполнялись дорожные баклажки, она решила заодно зачерпнуть воды и котелком. И так ей не хотелось потом лишний раз возвращаться назад к кринице за водой, что котелок она наполнила щедро, почти до самых краев.

Немногим позже, девушка с сожалением осознала, что эта затея изначально была обречена на провал. Флокс, мучимый жаждой, то и дело порывался сунуть морду в котелок, от чего его раз за разом приходилось отводить в сторону — подальше от настырного коня. Вода, разумеется, не терпела подобного обращения, и от каждого лишнего движения щедро проливалась наземь, орошая буйно разросшуюся тут этим летом плакун-траву.

Девушка уже пристыжена подумывала о том, что, пожалуй, зря она набрала воды с излишком, куда ей одной столько-то. Но ведь нет, пожадничала, поленилась лишний раз сходить к кринице. Когда неугомонный конь в очередной раз особо рьяно потянулся к питью, Леона слишком уж быстро вильнула рукой, отводя котелок в сторону, и от ее резкого движения почти все его содержимое разлилось по траве. Досадливо выругавшись, путница махнула рукой на эту затею и смирилась с тем, что на стоянке придется-таки наполнить котел из баклажек, а за запасом воды вернуться по утру.

Они углубились в лес. И тут Леона, наконец, обратила внимание на то, чему не придала значения раньше. За своей борьбой с конем за чистую воду, она даже не задумалась о том, от чего Леший вдруг не уследил за прибрежной муравой, да еще и позволил ей цвести так далеко от берега. Она с новым интересом осмотрела подлесок и заметила, что лесной ковер, вперемешку с сиреневыми пестроцветами плакун травы, густо устилала молодая полынь. Чтоб полынь, да в сосновом лесу, а не на солнечном лугу или бережке водоема росла… Неужто и за полынью не углядел? А не углядел ли...? «Или не пускает кого дальше берега уходить…?» — нахмурилась девушка.

Спустя некоторое время среди ветвистых сосен стала проглядывать знакомая ей полянка. Это местечко было известно не ей одной и давно уже было облюбовано проезжающими мимо путниками и редкими заезжими купцами, которым посчастливилось провести ночь в лесу. Ни муравейников, ни выпирающих корней, ровная и просторная лесная прогалина, где свободно может разместиться лагерь для нескольких путников и пары-тройки коней. Еще и река бежит всего в саженях двадцати от стоянки, а значит не придется ходить далеко, чтобы помыться, вычистить и напоить коней. Так что место это было известно, любимо и вполне могло уже быть кем-нибудь занято. Но на ее счастье, полянка стояла пустая, и лишь свежее костровище говорило о том, что не так давно здесь уже успел кто-то погостить.

Перед тем, как разбить лагерь, девушка остановилась у одного из деревьев, поклонилась в пояс, прошептав славословия, и щедро насыпала горсть орехов у основания ствола. Прежде чем пользоваться гостеприимством лесного хозяина, его надобно уважить. В конце концов, она воспитанная гостья и чтит чужой дом.

Леона привязала коня у ближайшего дерева и, оставив его остывать, споро занялась лагерем, пока еще вечернее солнце окончательно не спряталось за горизонт — первым делом нужно было успеть развести костер. На поляне, рядом со старым костровищем, оставленным предыдущими путниками, валялось несколько крупных поленьев, так что Леоне, к ее собственному удовольствию, оставалось лишь набрать хворост.

Когда огонь разошелся, она бросила в пламя горсть зерна, читая славословие Великому Хартену — Богу огня и плодородия. А после — соорудила из больших рогатин надежную треногу и подвесила котелок над огнем, наполнив его из баклажек.

Оставив воду закипать, девушка расседлала Флокса, повесила потник с седлом сушится на толстую ветку, и повела утомленного коня к реке. Берег был ей знаком, они с Руженой уже ни раз останавливались в этих местах, а потому она спокойно спустила коня с повода, дав волю уставшему другу.

Изнывающий от жажды конь с разбега вбежал в реку, орошая все вокруг крупными брызгами, и, остановившись в ней по колено, жадно начал пить.

Промывая невдалеке от друга крупу, она ощутила вдруг легкую тревогу, словно тихий, нарастающий гул пчелиного роя. Девушка настороженно подняла голову. Осматриваясь, она на всякий случай зашла в воду, поближе к коню, и подобрала повод. Ничего, что могло бы вызвать тревогу, она не видела и не ощущала. Не было в округе на первый взгляд ни чужаков, ни опасности. Вокруг стояла на диво умиротворенная тишина готовящегося ко сну леса. Но пчелы в голове все же не затихали…

Девушка быстро обернулась на резкий всплеск. Ничего… Она настороженно нахмурилась и, перехватив коня под уздцы, потянула его к берегу.

— Ну все-все, знай меру дружище, не опейся. Хватит пока с тебя.

Леона задумчиво взглянула на подобравшееся к горизонту солнце и с сожалением решила оставить купание до утра. Не спокойно ей как-то.

Флокс шел неохотно, явно не успев до конца утолить свою жажду и вдоволь насладиться речной прохладой.

Когда, пройдя сквозь густую поросль, они вернулись в лагерь, котелок уже вовсю подрагивал от бурлящей воды. Леона привязала коня, пролила чистой ключевой водой промытую на реке крупу и, высыпав ее в котелок, добавила немного соли. Помешав кашу, она виновато глянула на друга — ему сегодня придется довольствоваться только свежей травой, да мешком люцерны, нарванной еще днем на одном из привалов.

Подошел закат. А тревога внутри медленно нарастала.

Девушка осмотрелась и прикрыла глаза, чутко прислушиваясь к лесу и его жителям. К тем, кто уже засыпает, надежно укрывшись в своих норках, к тем, кто только лишь пробуждается, почувствовав наступление сумерек, к тем, кто вовсе сейчас не думает о сне, суетливо пробегая средь травы по своим недоконченным за день делам. Лесные жители чутки, они многое могли поведать о том, что происходит вокруг.

Но они были спокойны… Убедившись, что рядом нет никого, кого стоило бы опасаться, она села на колени, положила ладони на солнечное сплетение, как делала уже не единожды под пристальным взглядом Ружены, и, закрыв глаза, сосредоточилась на своем дыхании. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Под ладонями стало ощущаться нечто теплое и плотное. Вдох. Выдох. Мягкое тепло превратилось распаляющийся в жар. Вдох. Выдох. Тугой комок стал разрастаться, мягко распространяясь за пределы ее тела, словно раздуваясь, как мыльный пузырь. Вдох. Выдох. Она открыла глаза и с усилием развела руки, словно растягивая что-то очень упругое. Вдох. Выдох. Она неспешно встала и плавно подняла руки, сведя ладони над головой. Вдох. Выдох. Не размыкая ладоней, она медленно опустила вытянутые руки на уровень груди. Глубокий, наполняющий тело силой, вдох и быстрый выдох. Она резко развела руки в стороны, будто расширяя ладонями границы и обернулась вокруг себя. Развернув ладони к земле, девушка резко, с силой опустила руки, словно бросая что-то вниз и замерла. Прислушалась к себе, пригляделась. И удовлетворенно приняла свою работу — ее тело окружал плотный, надежный обережный щит, распространяющийся чуть больше, чем на размах рук вокруг нее.

Девушка подошла к пощипывающему травку Флоксу. Сосредоточенно вытянув правую руку вперед и почувствовав, как потекла из нее сила, она медленно обошла вокруг коня, очерчивая широкую границу. Когда круг замкнулся, она сняла вдоль линии небольшой кусок дерна и начертив несколько угловатых символов, прижала ладони к земле. Вдох. Выдох. Еле различимый, будто легкий ветерок, шепот. Линия налилась светом и, вспыхнув огненной чертой, погасла. Леона довольно улыбнулась, вернула дерн на место и расслабленно вздохнула. Оставалось обустроить себе место для сна, поставить на всякий случай дополнительную защиту вокруг лагеря, поужинать и можно будет лечь спать. Солнце село.

Она подошла к котелку, отпихнув носком сапога попавшие под ноги веточки. Наклонившись, помешала кашу, которая как раз уже начинала прилипать ко дну, и, подтащив к костру валяющееся рядом толстое полено, с облегчением села, расслаблено вытянув ноги. Немного потянувшись, девушка придвинула к себе лежащие рядом седельные сумки, и стала вынимать из них заранее заговоренные травы, необходимые для усиления обережного круга. Конечно, ее собственного щита было вполне достаточно, места тут тихие, спокойные, опасная нечисть не ходит, и Леший здесь, людьми почитаемый, а потому добрый и гостеприимный.

Но бабушка всегда учила ее перестраховываться, и Леона не собиралась пренебрегать этим советом. Тем более, когда в голове не утихают взволнованные пчелы, а вокруг берега густо поросла плакун-трава да полынь…

Глубоко погруженная в свои мысли, она извлекла из сумки несколько веточек зверобоя и полыни, и, положив их на бревно, прижала бедром, чтобы не улетели, если поднимется ветер; покопалась еще немного, перебирая попадавшиеся под руку совсем не нужные сейчас предметы; и, достала, наконец, пучок чабреца, небольшую свечу и промасленный пергамент. Завернув в него травы вместе со свечой, она наклонилась и положила сверток рядом с костром — пусть воск нагреется и станет мягче.

Пока травы готовились к обряду, она, не теряя времени зря, занялась лежаком — отцепила от седельных сумок плотную холстину из кожи и раскатала ее подле костра, накрыв сверху теплым плащом. Каша закипала.

Леона вдруг замерла, ощутив, как заиграл в волосах внезапно поднявшийся легкий ветерок... «Ветер… Ночью… Посреди леса…» — озадачилась она. И тотчас встревоженно заржал в своем кругу Флокс. Девушка настороженно оглянулась — конь беспокойно переступал с ноги на ногу, словно напуганный кем-то, но рядом с ним не оказалось ничего, что могло бы его встревожить…

И вдруг над полянкой тихо разнесся хрустальный девичий смех, такой легкий и звонкий, словно крохотный колокольчик заиграл на проснувшемся ветру. Леона напряженно замерла, вслушиваясь в ночной лес и стараясь понять откуда шел звук…

И в этот момент, откуда-то из глубины леса, послышалась отдаленная песня, столь тихая, что едва можно было различить слова.

— Лунные блики на заводи черной,

Вы развлеките меня...

Я убежала от жизни зазорной,

Как зверь бежит от огня…

Медленно лился нежный, чарующий голос. Прекрасный и пробирающий до мурашек одновременно.

— Всплески речные и звезд переливы,

Дайте душевный покой...

В омут ушла от судьбы несчастливой...

Горько мне, хоть волком вой.

Понять откуда льется звучащие из далека пение у девушки не получалось — казалось, что звук идет со всех сторон и ни откуда одновременно. А завораживающий голос тем временем становился все ближе, пробираясь под кожу и мелкой дрожью уходя до самых костей...

— Где же ты, суженый?.. Где же ты, милый?..

Слово свое не сдержал…

Ведь не единожды, страстью томимый,

Сделать женой обещал...

Леона наконец отмерла, но мысли в голове ворочались туго, зато рука сама-собой тут же потянулась к свертку со свечой…

— Что же ты, суженый?.. Что же ты, милый,

Бросил меня на сносях?..

Словно мне вытянул нервы и жилы,

Я утопилась в сердцах...

Ощутив наконец-то чье-то присутствие, она резко обернулась — из леса к стоянке выходила молодая девушка, вся светящаяся неземной, притягательной красотой и будто источающая слабое мерцающее свечение. Светло улыбаясь и мягко ступая босыми ногами по траве, она ласково глядела на Леону и плавно шла к ней, допевая последние строчки:

— Что я наделала?.. Болью и страхом

Вечные годы грозят...

Распущенные светлые волосы мягкими волнами укрывали ее плечи, спускаясь золотым водопадом почти до самой земли. А одеяние ее было столь тонким, что несмотря на то, что просторная рубаха доходила ей до самых пят, оно едва скрывало девичий срам и очерчивающиеся ветром под белой полупрозрачной тканью округлые формы.

— Я и хотела б могильным стать прахом, –

Нет мне дороги назад.

Гостья подошла к костру, и, не дожидаясь приглашения, опустилась на бревно, напротив готовящейся к ночлегу путницы. Разделял их теперь лишь небольшой костерок.

«Не успела», — с досадой подумала Леона, все еще сидя на только что расправленном плаще, так и не успев поставить защиту вокруг стоянки. Она выпрямилась, сжала в руках свечу и приветственно кивнула гостье, не выказав ни обжегшего ее изнутри страха, ни удивления.

— Ну и загревный[4] выдался денек сегодня! Гнус разлетался, аки чайки над нерестом, — неожиданно весело произнесла девушка и тут же звонко рассмеялась, словно и не из ее уст только что звучала скорбная песня.

— Да, и впрямь жарковато было, — согласилась Леона, чувствуя, как бегут по спине холодные мурашки. Она придвинулась к костру и медленно помешала кашу, стараясь взять под контроль разошедшиеся эмоции и унять нарастающее волнение. Страх и яркие всплески чувств, как хмельной мед для таких, как она...

Гостья огляделась вокруг, словно могла что-то увидеть в опустившейся на лес темноте, и непринужденно спросила:

— Ты, неужто, одна?

— Одна. В Яровищи еду, на ярмарку.

Собеседница высоко подняла брови, будто изумляясь.

— Да как же это! Ты ж такая молоденькая совсем и без братьев, без тятьки едешь... И не страшно тебе?

— Не страшно. — Леона поднесла ко рту ложку и подув на кашу, тихонько попробовала. Удовлетворившись готовностью, она сняла котелок с огня и под заинтересованным взглядом гостьи поставила рядом с костром — остывать. Сверток со свечой и травами все также лежал в ладони. Толку от него в таком виде не было, но он все же немного успокаивал ее, придавая такой необходимой сейчас уверенности.

— И шо, и меня не боишься? — хитро прищурив глаза и склонив голову набок, спросила гостья. Она явно забавлялась, наслаждаясь этой игрой. Как кошка с загнанной мышью, прежде чем та станет ее обедом.

— А разве надо? — не стала давать прямой ответ Леона, сделав слегка озадаченный вид.

Девушка вновь звонко рассмеялась, на мгновенье запрокинув голову и взметнув золотисто-льняными волосами. Все еще улыбаясь, она слегка наклонила голову на бок и пристально посмотрела на Леону. В глазах ее зажегся слабый зеленоватый огонек… Такой мягкий, манящий… И она тихо, медленно заговорила:

— Не надо, — она печально улыбнулась, тихонько покачав головой, — меня нечего бояться… Я не чиню вреда.

Леона еле заметно, недоверчиво хмыкнула. На мгновенье показалось, что гостья заметила этот жесть, потому что глаза ее, всего лишь на какой-то крохотный миг, недовольно прищурились. Всего лишь на миг. И выражение ее лица снова сделалось печально-дружелюбным. Настолько быстро, что могло показаться, будто это была всего лишь игра света, исходившего от танцующих в костре языков пламени.

— Тебе верно охота остыть после знойного дня… — сочувственно произнесла необычная гостья и вновь заинтересованно склонила голову. — А пойдем со мной к реке, — предложила она. — Искупаемся в прохладной воде… Там дюже хорошо сейчас — свежо… Тебе понравится, — мелодичный голос завораживал, утягивал сознание в туман полудремы.

Леона же не сводила с нее пристального взгляда, все это время неосознанно крутя в ладони сверток со свечой. Под пальцами вдруг хрустнуло. Она рефлекторно посмотрела вниз и на мгновенье застыла, глядя на мятый пергамент в своей ладони и высыпавшиеся из него крошки сухой полыни. А когда снова подняла взгляд, то успела заметить, какой яростный взгляд кинула гостья на просыпавшуюся полынь. Губы Леоны наконец дрогнули, готовясь уронить слова, но вместо ответа, она тихо предложила:

— Я могу тебе помочь освободиться…

Странная гостья удивленно распахнула глаза. С лица ее в миг слетела благодушная маска, а в глазах угрожающе распалилось зеленое пламя. Она стремительно вскочила, и облик ее поплыл, теряя обманчивую хрупкость. Волосы ее вдруг рассыпались странным образом — воспарили так, словно она была в воде, и, будто намокнув, потемнели, резко контрастируя с мертвенно-бледной кожей. Черты лица ее хищно заострились, почернели ставшими теперь тонкими губы, и она угрожающе зашипела, раскрывая пугающе широкий рот и демонстрируя четыре рядя мелких, острых зубов.

Мгновенье, и она бросилась на Леону, вытягивая вперед белые руки с острыми черными когтями, приготовившись вцепиться в тело и разодрать его.

Но только приблизившись к девушке, она отлетела от нее, словно от спружинившей стены, да с такой силой, что протаранила спиной не меньше двух сажень земли.

Леона, даже не дрогнула. Она молча смотрела на проявившую себя нечисть, и только резко расширившиеся зрачки отразили ее испуг.

«Не выказывать страх... Не выказывать страх!», — мысленно повторяла она себе, сама поражаясь собственной выдержке. Стараясь унять внутреннюю дрожь, Леона сосредоточилась на дыхании, отслеживая его, как учила бабушка Ружа, и терпеливо ждала продолжения, прикидывая на сколько хватит ее щита. Так просто навка не успокоится — это она понимала.

— Я могу тебе помочь, — твердо повторила Леона. — Но, если ты еще раз попытаешься на меня напасть, я без раздумий тебя уничтожу.

Горящие ядовитой зеленью глаза ярко вспыхнули гневом. Нечисть разочарованно и зло завизжала. И вдруг словно сломалась, выдохлась и разбито упала на колени, подавлено опустив голову, и совсем по девичьи, горько зарыдала — очень тоскливо и жалобно, прикрывая ладошками лицо и мелко сотрясаясь всем телом.

Леона не поддалась на эту уловку.

— Можешь даже не пытаться, — оборвала она утопленницу, ощутив, как все же дрогнуло на мгновенье сердце. — Так тебе нужна моя помощь или, может, ты желаешь остаться такой навсегда?

Навка замолчала и подняла все такое же хищное лицо, без единого намека на слезы. Она заинтересованно посмотрела на Леону, по кошачьи склонив голову набок, и, недоверчиво прищурив глаза, скрипяще спросила:

— А ты можешь?

— Могу, — ответила Леона, не двигаясь.

Глядя на девушку в упор, нечисть немного помолчала, продолжая сидеть на земле, словно сломанная кукла, и наконец медленно встала, не меняя своей изломанной позы. Ее белая рубаха ничуть не испачкалась, оставшись такой же чистой, словно она и не сидела на черной земле, словно не падала, отлетев от щита на сочную маркую зелень. Постояла мгновенье. И исчезла.

Леона не обманулась ее уходом. Рано. Она напряженно закусила изнутри щеку и тут же взяла себя в руки, сдержав нервный выдох.

В следующий миг громко заржал встревоженный конь, беспокойно загарцевав на месте, а его охранный контур полыхнул рубиновым огнем.

«Счастье, что оберег успела поставить… И додумалась испросить у Землицы сил для его щита — благо она откликнулась. Моих могло бы и не хватить на нас двоих…», — облегченно подумала Леона.

А вслух спокойно, сказала:

— Не пугай моего коня. Что толку тебе от скотины. — Она вновь стала помешивать остывающую кашу, чтобы хоть чем-то себя отвлечь. — Впрочем, ты его все равно не сможешь достать.

Леона лукавила. Если навка не отступит, то в скором времени сможет и сломить поставленный барьер. Другое дело, что скотина ей действительно ни к чему… Сейчас, скорее всего, это была лишь попытка напугать саму девушку.

Руки начали мелко подрагивать. Она досадливо выдохнула и, положив ложку, вновь сосредоточилась на размеренном дыхании. Она под защитой — ей нечего бояться. И глянув на черное, усыпанное звездами небо, мысленно добавила: «пока что…».

Леона быстро повернулась, переведя взгляд на мелькнувшее сбоку движение — там, напротив от нее, вновь воплотилась в девичьем обличье навка. Она невозмутимо сидела на бревне, наклонившись вперед и уперевшись локтями в колени, и спокойно подпирала рукой щеку, так словно никуда и не уходила, а все это время вела мирную, дружескую беседу.

— Яко ты можешь сладить? — заинтересованно спросила она.

— Похоронить тебя, — ответила Леона, — если ты покажешь, где лежат твои кости. И провести над ними обряд, который призовет Мару, чтобы она проводила тебя к Юрсалии. Давно ты стала навкой[5]? — спросила она, укладывая свечу поближе к костру, что та быстрее размягчилась.

— Русалка! — зло сверкнув глазами и резко выпрямившись, поправила навка. — Называй меня русалкой…

— Хорошо, пусть так, — согласилась Леона. Она не стала спорить, радуясь, что навка вообще пошла на контакт. Наверно совсем новорождённая еще. Но все же это было… необычно... Русалками у них звали никак не нечисть, а светлых духов — помощниц Лешего. Неужто утопленница не примирилась со своей сущностью? Не хочет принять, что она нечисть? В душе у Леоны затеплилась настоящая надежда. — Так когда ты переродилась?

— Осенью прошлого года.

Леона задумалась, вспоминая прошлую осень и то, как по всей округе тогда искали девушку из соседнего села.

— Это не ты ли, случайно Моргуша из Буруновки, которая пропала во второй декаде златостава[6]? — спросила она, надеясь, что навка вспомнит свое имя.

— Моргуша. Да, так меня звали, — медленно проговорила девушка и задумалась, глядя в даль, словно в прошлое.

Леона же сдержала неровный радостный выдох.Надежда ее окрепла — вспомнила, значит все же есть еще шанс ей помочь уйти самой.

Помолчав, навка тихо продолжила:

— К нам в село тогда лесорубы приехали. Месяц цветень стоял, как раз Купайло подходило. Ну, на гуляньях я с одним из них помиловалась. Замужней обещал сделать. Говорил, мол, в колодар[7] приедет за мной, на поклон к тятьке пойдет и заберет меня. Обещался увезти в Старград, мол, дом у него тама большой, а я в нем дескать хозяйкой буду. Говорил места много, зыбку[8] узорчатую сам вырежет, детишек нарожаем, а ты, Моргуша, будешь у меня в злате и каменьях ходить, монисты[9] тебе серебряные справим с красными бусами, и жить, мол, будем душа в душу. Только не вернулся он! — неожиданно прокричала она жутким, потусторонним голосом и резко перевела помутившийся взгляд на Леону, глядя на нее дикими, угрожающе горящими зеленью глазами. И будто одернула себя — успокоилась, и взгляд ее приобрел осмысленность и печаль.

— Он мог погибнуть или слечь с болезнью, — осторожно начала Леона.

Навка как-то странно резко мотнула головой и, осклабившись, заговорила:

— В этом году парубцы[10] в соседнюю деревню ехали — среди них и мой жоних был, — она болезненно усмехнулась, — здесь на постой встали. Я забрала его, — в ее глазах вновь сверкнула хищная зелень, — обещал моим быть, значит моим и будет, как и было уговорено, — и тихо добавила: — я раньше никого не трогала. Он единственный, кого я забрала.

Она немного помолчала и снова погрузилась в воспоминания:

— Я тогда ждала, но ни его, ни письмеца какого, ничего не было. И лунные дни не начались. Второй раз с цветня месяца. А как златостав прошел, и в четвертый раз крови не было, да живот расти стал, я и поняла все. Пошла к тятьке с мамкой. Мамка только вздохнула и осела на лавку, словно на мертвую на меня глядела. А тятька браниться начал — кричал чтобы убиралась позорная, что не нужна им такая донька, которая под первого встречного парубка[11] ложится и в подоле потом домой безотцовщину тащит, — горько проговорила она и, словно запнувшись, замолчала на мгновенье, и снова продолжила: — долго он бранился, шобонницей[12] называл, велел выметаться, шоб глаза его меня не видели, желал недоноска родить иль мертвого, шоб не мешался и живым доказательством позора не ходил. А мамка так и сидела молча, словно и нет меня. Я и ушла. Ничего тада им не сказала. Пришла на берег Смульнянки. Долго плакала, глядя на воду. А изнутри все словно рыбки живот щекотали… А потом меня как озарило — встала, привязала к шее камень потяжельше, да и утоплась. — Девушка повернулась и подняла взгляд на Леону. В ее глазах блестели слезы, а на лице застыл отпечаток боли и предательства.

— Тятьку твоего Федуном звать?

— Федуном, — немного помолчав, медленно согласилась она.

— Тебя ведь искали, — тихо проговорила Леона. — Тятька твой всех на уши поставил. По всем окрестным деревням ездил, он и еще несколько мужиков. Расспрашивали каждого, кого видели. Даже листы розыскные на столбах прибивали. Худо выглядел он, осунулся весь, взгляд потух. До самых морозов тебя искал, а после некому уже искать стало — иссох он от тоски, слег и с первой декадой вьюжника[13] ушел.

На мгновение в глазах навки мелькнуло что-то человеческое. Печаль. Тоска. Жалость. Но длилось это не дольше секунды и моментально исчезло с лица.

— А ты-то отколь знаешь?

— Смотря, о чем ты спрашиваешь. Если о том, что тебя искали — дак это все округа знает. Батька твой такого шума наделал, что изо всех окрестных деревень мужики вызвались помогать. Все прочесывали, с собаками даже искали. А бабы по хатам обережниц для тебя шили да в святилища сносили. А если ты о том, что он захворал сильно — так то я сама видела. В нашей деревне знахарка есть, его к ней привозили, когда совсем слег. Только вот она ничем помочь ему не смогла. Сказала лишь, что хворь эту не вылечить, потому как у него не тело — душа болит, и сам он себя разъедает. Что мол, телу-то она поможет, облегчит боль на время, но сразу предостерегла, что если сам он того не захочет, то не пойдет на поправку и в скором времени уйдет из жизни. Так оно и случилось, и месяца не прошло.

Гостья молчала. Она долго смотрела в пустоту, и вся ее былая хищность сползла с ее лица, исчезла, словно и не она недавно нападала на одинокую путницу. Перед Леоной сидела обычная несчастная девушка, по своей глупости попавшая в беду, по наивности доверившаяся не тому человеку, преданная собственной семьей и изгнанная из родного дома. Мало кто думает о том, что рождается из его уст в порыве гнева. Так и Федун, пришедший в неистовство наивностью и дуростью неразумной доньки, в поглотившем его страхе за то, какая участь может постичь опороченную девку, за то какой позор может пасть на всю семью, не сдержался, впал в гневливое безумие. Желал ли он на самом деле того, о чем кричал? Вряд ли. Подумал ли он о том, какого было его напуганной дочери? Тоже вряд ли. Гнев лишает возможности мыслить.

Так они и молчали. Навка не заговаривала. Леона не торопила. Она лишь искоса взглянула не небо — темно. И молча стала ждать рассвета. Не мешая, не отвлекая погрузившуюся в свои воспоминания навку, которая видно и вовсе о ней забыла. Тем лучше.

Сколько прошло времени с их разговора, понять было трудно. Но костерок уже успел прогореть, и лишь одно бревнышко, толщиной с девичью руку, продолжало тлеть, местами пропуская крохотные язычки затухающего огня.

Леона время от времени поглядывала на небо — не стала ли расходиться ночная тьма? И когда чернота, наконец, начала спадать, взяла так и лежавший у костра сверток и стала прямо так, сквозь пергамент, медленно вдавливать травы в размягчившийся воск.

Навка вдруг, словно очнувшись, растерянно повернула голову в ее сторону.

— Ты покажешь, где твои кости? — спросила Леона, чувствуя, как страх подкрадывается к ее сердцу при мысли о том, что она собирается сделать.

— Покажу, — медленно проговорила нечисть и вдруг резко обернулась, посмотрела на предрассветное небо. Глаза ее вновь блеснули зеленью. — Пойдем, я проведу тебя. — К голосу ее вновь вернулась завораживающая мелодичность.

— Пойдем, — согласилась Леона. — Но я должна подготовиться к обряду.

Она убрала в карман сверток со свечой и травами и направилась к седельным сумкам, намеренно неспешно став в них копаться… Достала маленькую черную бутылочку — незаметно убрала в карман, продолжая перебирать содержимое сумки, вынула крохотный клубок, небольшой топорик…

Навка нетерпеливо поглядывала то на нее, то на предрассветную зорьку. Черты лица ее плыли — то приобретали хищность, вытягивались, заострялись, то снова смягчались, становились нормальными.

Вернувшись к костру, Леона уселась на плащ и стала методично расщеплять топориком верхушку лежавшего рядом небольшого бревнышка, которое так и не попало в костер. Затем аккуратно подцепила двумя палочками уголек из костра и, положив в сердцевину расщепленки, раздула огонь внутри смастаченного факела.

Девушка медлила как могла, но дольше тянуть становилось опасным — навка и так уже была беспокойной, еще немного и не выдержит.

— Веди, — выпрямившись, сказала Леона.

Навка, все это время пребывающая в лихорадочном нетерпении, порывисто вскочила. Шли не долго. Едва они вышли на то место, где еще недавно Леона поила коня, навка метнулась на несколько саженей правее и, ступая по воде словно по тверди, остановилась почти на середине реки.

— Здесь. Это было здесь, — прошелестела она потусторонним голосом, и казалось, будто от слов ее рождается тихое эхо. Черты лица ее начали заостряться, больше уже не возвращаясь к человеческой мягкости, в глазах загорелись зеленые угольки, из тонких узловатых пальцев стали медленно вытягиваться и чернеть когти. — Иди ко мне. Помоги мне, — голос до щемящей жалости печальный, умоляющий, дрожащий, — помоги, пожалуйста.

Леона смотрела на несчастное порождение боли и злости, и не двигалась с места.

— Иди же, — почти плача протянула навка, уже не справляясь со своей нечистой натурой, которая все больше вылезала наружу. Щеки ее впали, обнажая угловатые скулы, кожа стала мертвенно бледной, тонкой, обтягивающей торчащие кости, губы почернели, а во впавших глазницах все сильнее разгоралось зеленое, опасное пламя.

Но на девушку не действовал ее морок, ведь не было в ее сердце сейчас ни страха перед ней, ни черной ненависти, и ему не за что было уцепиться. И щит ее, хоть и ослаб, но еще держался, отводя навьи чары.

Леона подняла взгляд к небу — светает. Вот-вот забрезжит рассвет и озарит небо первыми лучами солнца. Свет колыбели Великих Богов опасен для нечисти, губителен для их темной натуры. И очень полезен, когда ты вдруг оказываешься с нечистью один на один… Но до того еще надо было суметь дожить — у воды навки становятся мощнее, а рядом со своим костями и вовсе входят в полную силу. Ее ослабевший щит может и не выдержать разбушевавшейся нечисти. Она незаметно извлекла из кармана припасенный бутылек и, уведя руку за спину, осторожно его откупорила.

Навка, осознав наконец, что ее чары не действуют, и жертва намеренно тянет время, стремительно ринулась вперед, разевая огромную пасть, полную игольчатых зубов. Как бы она не хотела освободиться, но нечистая натура брала свое, заставляя испытывать, безудержный, туманящий сознание, голод.

Леона, быстрым широким движением разлила вокруг себя густое пахучее масло, и мгновенно подожгла его своим импровизированным факелом. Заплясало огненное кольцо, встав вокруг нее защитной чертой.

Навка зло заверещала, наткнувшись на непреодолимую для нее преграду. Она нервно металась вокруг, ища слабое место, но не могла приблизиться и пробиться сквозь огненную межу.

Громкий визг больно ударил девушку по ушам, оглушая и дезориентируя ее. Она было дернулась прикрыть их, но остановила себя — действовать нужно было стремительно, пока не успело прогореть обережное масло. Она быстро сунула руку в карман, достала сверток пергамента, и, развернув его, подожгла заготовленную ранее свечу, быстро шепча обережные слова. На ее удачу не было ни малейшего ветерка — видно Леший постарался — свеча разгорелась полным высоким пламенем, зачадили вдавленные в воск свечи, обжигая чувствительную к их дыму нечисть.

Навка зло зашипела и метнулась назад к воде, подальше от жалящего дыма.

— Ни на кого не нападаешь, значит? — печально вздохнув и покачав головой, проговорила Леона.

Навки ведь и правда не сразу становятся нечистью, душа девушки могла стать и речной берегиней — светлым духом, помощником. Но слишком много было зла у нее внутри, слишком много обиды и боли... Новорожденный речной дух, однажды утопивший человека, начинает необратимо меняться. Его начинает мучить тягостное чувство голода. И в следующий раз он уже захочет большего. И однажды испробовав человечью плоть, он уже не остановится.

Может, если бы Многоликий сплел свои нити иначе, и тот парубок, что обманул Моргушу, не остановился бы здесь на постой, она бы и не стала Навкой… Наверняка, именно он пробудил в ней нечистое начало, всколыхнув воспоминания о пережитом предательстве. И именно он стал ее первой жертвой. Но Многоликий решил иначе.

— Они все заслуживали смерти! Все! Все, кого я забрала! Мужичье, парубци, кобелиное отребье! — оглушительно визжала разъяренная нечисть, воспарив над рекой.

— А ко мне вышла просто языками почесать, заскучала? Или неужто и во мне мужика разглядела? — хмыкнула Леона, попутно разматывая черную шерстяную нить, прихваченную из сумки, вместе с маслом, — в штаны что ли заглянуть, может я чего нового найду.

— Я была слишком голодна, — прошипела навка, резким ломанным движением, хищно склонив голову на бок и заломав руки.

— Само собой, — спокойно кивнула девушка. —Моргуша. — Леона вдруг посмотрела прямо в глаза навке. — Я могу тебе помочь, слышишь? Ты ведь страдаешь, я знаю, что ты мучаешься. Я видела, ты пыталась бороться с собой, — проникновенно проговорила она и сделала паузу. — Я могу уничтожить тебя, чтобы ты больше никому не причинила зла. — Нечисть, качнувшись в ее сторону, зло зашипела. — А могу освободить твою душу, если ты мне поможешь. И ты будешь свободна, сможешь пойти дальше. Понимаешь? Освободиться, уйти с Марой в обитель Великой Юрса́лии, получить новую жизнь. Но ты должна сама захотеть этого. Тебя предали, тебе больно. Ничто не оправдывает их. Но ты сможешь простить, я знаю. Я верю в тебя. В твоей душе еще есть свет. Откажись от этой боли, перестань страдать. Отпусти злобу, разъедающую твою душу. — Леона говорила как можно мягче, тихо, вкрадчиво, аккуратно и неумело подбирая слова, стараясь задеть те кусочки ее души, что еще не успели почернеть и извратиться. — Все в этом мире совершают ошибки. Своего жениха ты уже забрала. Ты покарала его. А твой отец, поверь, сполна искупил свою вину и несдержанность. Он тебя любил и боялся за твое будущее. Он каждое мгновенье винил себя в том, что потерял тебя из-за своей же глупой и неосторожной резкости. Без остановки ругал себя, плакал, ругал и снова плакал, называя себя чудовищем. Я ученица той знахарки, к которой его привезли. Я лечила его, я была там и слушала. Он ежесекундно упрекал себя и без конца повторял, что если бы он только знал, он бы все исправил. Я слышала, как он, оставшись один, рыдал, каялся и молился за тебя. И он сам выбрал умереть, потому что не смог себя простить. Ты всегда была любима. Ты отомщена. Отпусти свою боль и иди с миром дальше, она не стоит твоих страданий.

Навка молча покачивалась на волнах. Она не двинулась с места, ничего не ответила

— Ведь в твоей душе теплится свет. Он не давал тебе переродиться в навку раньше, не давал трогать других людей. Ты и сама не хочешь быть такой. Услышь меня, Моргуша…

Утопленница вдруг словно действительно услышала ее. В глазах ее отразилось что-то сокрытое, словно Моргуша попыталась одолеть себя изнутри.

— Твое дитя, — тихо сказала Леона, цепляясь за последнюю надежду исцелить навку от поглощающего ее мрака. — Чистое, ни в чем не повинное дитя, пришедшее к тебе в этот мир. Дитя, избравшее тебя своей матерью. Оно не заслуживает быть поглощённым твоей тьмой и болью. Спаси его душу. Отведи к Богине на перерождение.

Навка дрогнула и лицо ее исказилось стыдом и страданием. Она неуверенно прикоснулась к животу. Растерянность, боль, страх, стыд — эмоции сменялись одна за другой на начавшим искажаться лице. Когти медленно втянулись обратно, избавляясь от черноты. Ушла мертвенная худоба, обнажающая тонкие угловатые кости. Лицо изменилось, словно с него стекла вся хищность, потухло в глазах ядовитое зеленое пламя. Навка мягко опустилась ближе к воде, словно, встав на ее поверхность. Теперь это была обычная несчастная девушка. Нет, не обычная. Невероятно красивая девушка. Не удивительно, что мимо нее не смог пройти падкий на женскую красоту юноша.

— Мои кости, они правда здесь, — тихим потусторонним голосом проговорила навка, — прошу, забери их, передай моей матери.

Реку озарили первые лучи солнца, разливаясь и окрашивая темную гладь воды золотистым свечением. Девушка покаянно повернулась к распространяющемуся свету и смиренно шагнула навстречу. Едва первые золотистые лучики коснулись ее ног — как она засияла, наливаясь светом, и светилась так, что казалось еще чуть-чуть и затмит собой просыпающееся светило. Леона прищурила глаза. Сияние становилось все ярче и через мгновение свет полностью поглотил девушку. Вспышка. И она исчезла.

Несколько секунд ничего не происходило, а затем прямо перед Леоной вдруг появилась полупрозрачная девушка, нежной, удивительной красоты, в длинном сарафане, с толстой золотой косой на плече. Она бережно держала на руках крохотного младенца и светло улыбалась.

— Спасибо тебе, — прошептала она. И слова ее легким ветерком коснулись Леоны.

Девушка с нежностью посмотрела на дитя в своих руках, подняла взгляд на Леону и, благодарно улыбнувшись, истаяла туманной дымкой.

Леона подождала, пока солнце полностью выйдет из-за горизонта, и вышла из затухающего круга. Пролив речной водой местами еще горящую землю, она устало осела на траву и, прикрыв лицо руками, постаралась успокоиться, осмысливая произошедшее.

Когда предрассветная хмарь полностью исчезла, уступив место яркому солнечному утру, путница глубоко вздохнула, встала и, раздевшись, нырнула в воду.

Она закончила обряд, когда солнце уже стояло высоко в зените и приятно согревало ее, вымокшую в прохладной реке, своим теплом. В одном из мешков уже лежали обвязанные черной нитью кости несчастной.

Вымыв и напоив коня, девушка быстро позавтракала холодной кашей и, не теряя времени, тронулась в путь. Оставаться на этом месте дольше необходимого ей не хотелось. Поспать сегодня так и не удалось.

Леона ехала, плавно покачиваясь в седле, по залитой солнцем лесной дороге, и думала о том, как легко люди впадают в ярость, и какие страшные последствия может принести беспечно брошенное резкое слово.

К ее собственному удивлению, после сегодняшней встречи и всех сопутствующих событий, ее не поглотил запоздалый страх и не напала хандра. Она ехала молча, глубоко погрузившись в свои размышления, и испытывала неимоверное сочувствие к трагичной, по глупости загубленной жизни.

И все же на сердце у девушки было легко. Ведь сегодня она спасла несчастную душу. «Даже две», — тут же подумала Леона, вспоминая крохотного младенца и печально улыбаясь.

Ей еще предстояло заехать в родное село Моргуши и передать кости ее матери, объяснить, как провести захоронение и успеть хотя бы к завтрашнему полудню добраться до Яровищ.

Леона поддала шенкеля и пустила Флокса в галоп. Нужно было торопиться.

***

Дорогие читатели! Если вам нравится этот роман, пожалуйста, поддержите его лайком! Ваша обратная связь - лучшее топливо для вдохновения!) (и продвижения книги😅)

[1] Зимобор — первый месяц года, соответствует месяцу Март.

[2] Капельник — второй месяц года, соответствует месяцу Апрель.

[3] Криница — природный источник воды, родник.

[4] Загрева — зной, жара.

[5] Навки — мертвые девушки, утопленницы, зазывающие людей, в частности мужчин в воду и топящие их. Так же их называют русалками.

[6] Златостав — седьмой месяц года, соответствует сентябрю.

[7] Колодар — шестой месяц года, соответствует месяцу Август.

[8] Зыбка — подвесная колыбель.

[9] Монисто — многослойное украшение из монет и бус.

[10] Парубцы — парни

[11] Парубок — парень

[12] Шобонница — шлюха

[13] Вьюжник — последний месяц года, соответствует месяцу февраль.

Глава 6

Глава 6

Что может быть прекраснее пышущей жизнью природы? Когда мурава наливается сочной зеленью, а солнце стоит высоко в небе и по-отечески оглаживает тянущиеся к нему растения. Легкий ветерок играючи пробегает по реке, пуская по воде мелкую рябь, зарывается в густую зелень травы, потревожив притаившихся там влюбленных божьих коровок, взмывает ввысь, кружась среди молодой листвы, качает макушки деревьев, и те приветственно машут ему в ответ.

Леона стояла у излучины[1] реки, в ожидании пока напьется уставший Флокс, и смотрела на открывающееся за поворотом русла поселение — из-за высокого частокола, скрывающего деревню, виднелась лишь возвышающаяся сигнальная башня с огромным, поблескивающим на солнце железным колоколом. У берега, расположившись на деревянных мостках, сидели за стиркой молоденькие девушки. Весело переговариваясь и заговорщицки подхихикивая, они поглядывали куда-то во сторону леса, куда изгибаясь, уходил забор. Там, в нескольких саженях от берега, скрывшись за деревьями и кустарниками, проходила проселочная дорога, ведущая к главным воротам села. Туда, где сейчас выстроилась вереница из повозок, верховых и пеших людей.

По воде до Леоны доносился нестройный гвалт голосов, время от времени разбавляющийся возмущенными выкриками, детским визгом или чьим-то громким смехом. Завтра в Яровищах начнется ежегодная ярмарка, и село еще со вчерашнего дня стало наполняться приезжим людом — народ, на кануне большого праздника, съезжался со всех окрестных деревень.

Уже подъезжая к воротам, Леона придержала коня, пустив его медленным шагом и встраиваясь в общую очередь приезжих. Ежегодно на эту ярмарку съезжались купцы и ремесленники со всей округи, чтобы выставить свои товары на торжищах. Как говорится: «на других посмотреть, да себя показать». Были тут и простые люди, желающие повеселиться на предстоящем празднестве, побаловать себя засахаренными крендельками, да калеными орешками, и быть может прикупить что нужное для хозяйства. А завтра вместе с торжищами начнутся всевозможные увеселения, и каждый день ярмарки будет проходить новое представление.

Леона рассчитывала приехать в Яровищи еще вчера, чтобы успеть определиться на постой до того, как в село прибудет бо́льшая часть народа. Но Многоликий, умело плетущий свое полотно, решил иначе и в только ему известном узоре переплел ее нить судьбы с нитью несчастной навки. Сейчас же на постоялых дворах все комнаты уже, ясное дело, были заняты благоразумными приезжими, начавшими заселяться еще со вчерашнего утра. И все же у Леоны еще теплилась надежда на удачу – а вдруг…?

Но, как говорится, на чудо надейся, а сам не плошай, поэтому, стоя в очереди приезжих, девушка мысленно прикидывала, как ей лучше поступить в том случае, если чудо все-таки решит сегодня с ней не случаться. Многие местные жители принимали приезжих к себе на постой за небольшую плату, так что наверняка можно будет найти добрый дом с гостеприимными хозяевами или хотя бы свободный сеновал... А может быть, Любомира разрешит ночевать у них в бане..?

Хотя, на крайний случай есть ведь еще один вариант… Как правило, те кто не успел определиться на постой, разбивали лагерь прямо подле стен села. И таких было весьма много. В основном, по правде говоря, там оставались наемники, которые сопровождали купеческие обозы, да мужики, не сумевшие никуда пристроиться на ночлег, а кто-то и вовсе не пытался, сразу обустраиваясь в лесочке у частокола. Оставаться одной среди разгоряченных и повеселевших на гульбищах мужиков Леоне не хотелось — мало ли что взбредет ночью в хмельную голову, затуманенную выпивкой и возбужденную вечерним кутежом.

Очередь продвигалась медленно, словно разморенная на солнце муха. Некоторые приезжие, утомившись после долго пути, уже расселись на траве вдоль дороги и, раскрыв свои котомки, перекусывали припасенной с собой снедью. Мимо то и дело пробегали босоногие дети, уставшие от томительного ожидания и скучного простаивания в очереди. Разве можно молча стоять, когда в волосах призывно играет легкий ветерок, а вокруг происходит столько интересного? Разумеется нет. А потому дети радостно носились за цветастыми бабочками, возились в траве, отыскивая стрекочущих кузнечиков, так и норовящих выпрыгнуть из рук, и бежали счастливые к родителям, аккуратно держа добычу в своих маленьких ладошках.

Из уставшей толпы временами доносились возмущенные возгласы: «Они там часом не сварились в своих железных самоварах? Эй, вы там! Чего так долго людей держите?» — гортанно кричал низенький пеший мужичок с окладистой рыжей бородкой; «Так тут до Купайло и простоим, видать», — тихо сетовали почтеннейшие старушки, сидящие на телеге, полной узорчатых пуховых платков; «Неужто нельзя отрядить еще одного стража? Пущай бы отдельно пропускал пеший народ! Глядишь спорше дело-то пошло», — предлагал кто-то шибко умный, из тех знатоков, которые всегда знают, как надобно сделать, чтоб все было справно, и уж будь их воля… Но стражи были глухи к возмущениям простого люда, и очередь продвигалась все так же неспешно.

В воротах, сквозь которые медленно проехала очередная крытая купеческая повозка, стояло шестеро взмокших, закованных в пузатую броню стражников. Леона озадаченно оглядела их. Что взбрело в голову старосте? Раньше она не замечала, чтобы стража носила такую броню. Обычно на празднества, когда собиралось много народа, они надевали лишь кольчуги. Не больше... Девушка сочувственно пожала губами. Зачем в обычном, пусть и крупном, селе ставить аж шесть стражей, закованных с ног до головы в тяжелое, раскаляющееся на солнце железо? Мучаются небось, вон взмокли все.

У забора, за спинами блюстителей порядка, находился небольшой деревянный стол, за которым, сгорбившись, сидел уже не молодой сухощавый писарь и заносил в толстую книгу учета сведения о приезжих купцах.

— Цель прибытия? — вяло спросил Леону ближайший стражник, когда подошла ее очередь.

— Ярмарка. Хочу посмотреть на циркачей и глотателей огня.

— Глотатели в энтом году не приедут, ихний главный погорел давеча, — усмехнулся взмокший, раскрасневшийся от жары мужчина. Ему явно это казалось смешным каламбуром.

Леоне сделалось противно. Она с недоуменным отвращением посмотрела на стражника, потеряв к нему всякое сочувствие. Как можно насмехаться над чужим горем?

— Торговлю вести будешь?

— Нет.

Стражник молча махнул рукой, мол, проезжай тогда, не задерживай очередь.

Обычно-то в Яровищах не стояло пропускного поста, его организовывали лишь по случаю больших празднеств и ярмарок, когда село активно заполонял чужой люд. В обычное же время, стражи были заняты тем, что закрывали с вечерним колоколом ворота, да отворяли их по утру. Так что стояли они отчасти, лишь для вида, и никому обычно не препятствовали в проезде.

Купцы же иль мастера, желающие что-то продать на местном базаре, сразу проезжали на рыночную площадь, где писарь вносил их имена в книгу учета да взымал торговую пошлину. Однако, на время ярмарочных гуляний, дабы упростить это дело и не создавать лишней толпы на и так переполненной площади, писарь сидел у ворот, а стражники прямо там взымали с купеческих повозок плату за въезд и торговлю, попутно осматривая, заезжающих людей на предмет неблагонадежной наружности. «Чтоб, значитца, непотребства разные в селе никто не чинил», — говорил староста, отдавая распоряжение об осмотре каждого въезжающего.

Первым делом, въехав в поселение, Леона направилась на постоялый двор «Радушный вепрь», на широкой вывеске которого был намалеван стоящий на задних копытах огромный розовый «кабан» в переднике, держащий поднос с зажаренной куропаткой, а по бокам от свина красовались кривенькая кровать с кучей взбитых подушек и огромная пивная бочка с краником. На вепря он походил весьма отдаленно, скорее на жирного хряка. Хозяин этого заведения и впрямь напоминал раскрасневшегося свина, так что с чувством юмора у него, видно, было все в порядке.

Сам трактир был сложен из охристо-коричневого сруба и представлял собой красивое, украшенное по свесам крыши кружевными причелинами[2] да узкими полотенцами[3], широкое здание о двух этажах с крытой террасой на первом этаже и большой жилой мансардой под крышей. На мансарде располагался третий — хозяйский этаж, на втором — находились комнаты под сдачу, а на первом — кухня, харчевня и две общие залы с соломенными тюфяками для сна, где ночевали постояльцы, которые не могли позволить себе комнату.

Немного поодаль находилась большая конюшня, где отдыхали лошади постояльцев, и где можно было за дополнительную плату попросить их подковать или вычистить. Вдобавок на территории постоялого двора стояли две бани: хозяйская и большая для постояльцев, и пара хозяйственных построек на заднем дворе, где хозяева держали скотину и птицу.

Леона оставила Флокса во дворе у коновязи, зашла внутрь и тут же почувствовала, как заурчало в животе от аппетитных запахов, витающих в воздухе. Она не ела с рассвета, и во рту у нее от густых ароматов мгновенно собралась слюна. Кормили здесь вкусно и досыта, это Леона знала не понаслышке и уже предвкушала будущее застолье. В корчме к этому моменту собралось уже полно народа, и все столы и лавки были заняты разношерстным людом, изголодавшимся с дороги. Мимо быстро прошла полнотелая разносчица с двумя большими жбанами, от которых явственно пахло медовым вином. Леона двинулась к стойке.

— Здравия тебе, добрая хозяйка!

За стойкой разливала квас, крепко сбитая, румяная дворничиха[4] в переднике — супружница хозяина двора. Это была красивая женщина с правильными чертами лица и длинными русыми волосами, которые она носила собранными в две косы и прятала под расшитым повойником[5]. Увидев Леону, она радостно воскликнула:

— Леонка! Ты штоль? Нет, ты погляди, как девка вымахала-то! Ты с Руженой али как?

— Нет, я одна, — улыбнулась Леона, усаживаясь, на стоящий подле стойки высокий табурет на длинных ножках. — Тетушка Любомира, а есть ли еще свободные места у вас?

— Ох, дитятко, — сочувственно проговорила женщина, ставя последний наполненный квасом жбан на поднос к пустым кружкам, — припозднилася ты, все комнаты-то уже заняты, есть правда пара свободных тюфяков в общей зале. А тебе для кого надобно-то?

Леона расстроилась, она до последнего не теряла надежды, что все-таки останется свободное местечко, дожидающееся именно ее.

— Для меня. Я до конца ярмарки приехала.

— А с каких-то пор ты себе сдающуюся комнату просишь? — удивленно спросила женщина. — Чем тебе комната Словцена-то не по нраву тепереча?

— Дак а как же, — растерялась девушка. — Куда он теперь спать пойдет, если я ее займу. Тихомир ведь женился, у него теперь занято. Не пойдет же он к ним туда мешаться. Вот я и решила, что сниму комнату, как все. Да всеж опоздала.

— А ты за него не думай, разберемся, — качнула пальцем Любомира и отвлеклась, на пробегающую мимо разносчицу. — Ташка, отнеси-ка это за тот же стол, куда кур ставили, — велела она, указав на квас с кружками. Девушка быстро подхватила разнос, приветственно улыбнулась Леоне и шустро направилась к дальнему столику. — Ты вот шо пока, — вновь обратила женщина к Леоне. — Тут сходить к Житомиру надо бы в «Спатко да сладко». Я ему гостинец обещала сегодня передать, а вишь все не до того пока. Ты б меня, Леонушка, выручила бы, а? Сбегала бы к нему.

— Схожу, конечно, — кивнула девушка, уже прикидывая, что можно будет спросить про свободные комнаты и у него.

— Вот и ладненько, спасибо тебе. А я пока подумаю, чевой сделать-то можно. Придумаем уж как поступить.

— Спасибо тебе, тетушка Любомира! — Леона благодарно улыбнулась.

— Да шо ты вздумала тут! И благодарить-то ведь нечаво. Не думала жеж ты, что мы оставим тебя у ворот-то ночевать. Это, вона, мужики пущай под небом дрыхнут, а ты у нас девка молодая да видная, нам самим такие нужны, — хохотнула дворничиха, весело подмигнув девушке, — ты вот шо, обожди-ка меня тут. На вот тебе пока кваску попей, отдохни, устала с дороги-то небось.

Добродушная хозяйка пододвинула своей гостье наполненный деревянный стакан и скрылась за дверью кухни. Леона взяла угощение, поднесла к губам и стала украдкой рассматривать приезжих, подмечая купцов. Кислый напиток приятно холодил после знойного дня, утоляя жажду. Жаль только уж слишком быстро заканчивался. Она с сожалением посмотрела на проглянувшее дно опустевшего стакана и поставила его на стойку.

В корчме стоял возбужденный гомон. Все ожидали начала завтрашней ярмарки, обсуждая предстоящее празднество. Разношерстный люд, приехавший на гулянья, судачил о том, кто будет выступать в этом году, да что за представления показывать, какие сладости заготовили на празднество умелые стряпухи, что нового привезут купцы на торжища, и приедет ли снова тот гусляр – баюн, что прошлым летом свои сказки баял. За одним из столов даже затеяли спор о том, какие лакомства лучше продавать на ярмарке.

Одни утверждали, что лучше каленых орешков ничего быть не может, а другие в ответ, упорно оспаривали это мнение, отстаивая право ягодных левашей[6] на звание лучшей заедки.

— Не леваш, а пастила, я тебе говорю!

— Пастила из яблок делатца, а леваш ягодный! Что ты мне сказывашь тут!

Леона продолжала осторожно рассматривать посетителей харчевни, выглядывая среди них купцов с охраной. Пока никого подходящего она не заметила. Может, купцы с большими обозами не стали заходить в село, расположившись подле стен… «Хотя, купцы-то может и в селе, сидят себе в харчевнях, отдыхают. А вот их охрана осталась у повозок, выполнять то, за что им уплачено — охранять товар», думала про себя девушка. Но хоть пара молодцов-то должна сопровождать работодателя?

Из кухни вышла раскрасневшаяся Любомира, таща в руках небольшой бочонок.

— На-ка вот, передашь это Житомиру. Уж больно, он наш квас медовый любит, пущай побалуется, я давно уж обещалась передать. Где твой коняка пятнистый?

— У коновязи стоит. Да я так донесу, бочонок-то маленький.

— Ну-ну, не спорь мне тута, — по-доброму пожурила Любомира неразумную девицу, — он хоть и мал, да тяжелый уж больно, ищо надорвешься, как потом дитятку вынашивать-то будешь.

— Эгей! Ну, здравствуй, красна девица! — радостно выкрикнул, появившийся из кухни парень. Это был высокий худощавый юноша со светлыми вихрастыми волосами и блеклыми веснушками на лице. Он задорно улыбался, склоняясь в шутливом поклоне, и вокруг его голубых глаз разбегались светлые лучики-смешинки.

— А ну, неча дурака валять, — Любомира тихонько шлепнула парня рушником. И тот, смеясь, попытался увильнуть из-под полотенца.

— Ну, здравствуй, добрый молодец, — фыркнув, ответила Леона и с улыбкой встала навстречу другу.

Парень радостно направился к ней, широко расставив руки для объятий, и крепко обнял улыбающуюся девушку, приподняв ее над полом.

— Ты на ярмарку приехала? — поставив Леону на ноги и все так же улыбаясь, спросил парень.

— Ну началося! А ну обожди, потом балабонить будете, — перебила их Любомира. — Ты закончил уже штоль? — спросила она.

— Ага, — довольно ответил парен. — Я только на кухню дрова затащил, как мне Ташка крикнула, что Леона приехала. Она тебя увидела, — повернувшись к девушке, объяснил он, — но подойти пока не успела, сама видишь, как у нас тут сейчас. — Словцен кивнул на переполненный зал.

— От ладно-то как, вовремя ты, — обрадованно сказала женщина, — я тута как раз девку к Житомиру отправляла, квасу снести ему.

— Я могу с тобой сходить, — радостно предложил парень.

— Ты себя видел? — улыбнулась девушка, кивая на его взмокшую рубашку и прилипшие к коже мелкие щепы, — Иди отдохни лучше, да умойся. Мы с Флоксом сходим.

— А ить Словцен верно говорит, — поддержала женщина, — пущай вона с тобой сходит, донесет бочонок-то, быстрее будет, чем на Флокса твоего вешать.

— Да я сама справлюсь, тетушка Любомира. Тут не далеко ведь. У вас и без того работы сейчас много.

— А ты не переживай за работу-то нашу. Я бы так и этак Словцена послала, да токма не думала, шо он так быстро управится-то.

— Подожди, я только умыться сбегаю, — попросил парень и, получив в ответ кивок, умчался на верх.

— Рубаху-то хоть переодень, — крикнула ему в вдогонку Любомира, и они, переглянувшись с Леоной, весело прыснули от смеха.

Здраво рассудив, что пока они ходят, Флокс может хоть чуток отдохнуть, Леона решила не тратить время зазря и, пока друг умывался, направилась к коновязи. Потрепав коня по загривку, она сняла седельные сумки и отнесла их под охрану Любомиры, до тех пор, пока не станет ясно, где они с Флоксом будут ночевать. Ей все же неловко было теснить друга и она рассчитывала договориться о комнате с Житомиром.

— Так ты на гулянья или прикупить чего хочешь? — вновь спросил Словцен, когда они уже шли по людной улице. — Или наконец-то в гости приехала?

— Все и сразу, — благодушно улыбаясь, ответила девушка. — И на гулянья, и прикупить, и в гости, понятное дело. Так что дни у меня тут предвидятся насыщенные.

Парень широко улыбнулся и крепко обнял ее за плечи.

Со Словценом она познакомилась, когда ей едва исполнилось десять.

Стоял самый разгар травня[7] месяца. Леона сидела у окна с книгой, когда во двор на взмыленном коне залетел запыхавшийся светловолосый парень лет пятнадцати. Это был Тихомир — старший брат Словцена. Мальчишка выглядел до ужаса напуганным и кинулся к Ружене, едва завидел ее на крыльце дома. Он что-то быстро и сбивчиво ей говорил, вцепившись в ее сухонькую ладошку, на мальчишечьем лице отчетливо читался страх, а в покрасневших глазах стояли слезы. Ружена, внимательно слушавшая парня, все больше и больше хмурила брови и поджимала губы. Когда он кончил говорить, она успокаивающе похлопала его по плечу и, что-то ответив, махнула в сторону хлева. Парень взял своего коня под уздцы и молча поплелся в указанном направлении, украдкой вытирая повлажневшие глаза. Ружена же быстро вбежала в дом и крикнула Леоне быстро собираться в путь и подготовить лошадей. Сама же она уверенным скорым шагом направилась в коморку со снадобьями.

До Яровищ они тогда добрались за полтора дневных перегона, загнав в мыло бедных лошадей. К тому моменту, как они приехали, Словцен уже больше седьмицы лежал в горячке и третий день не приходил в себя. Едва взглянув на мальчика, знахарка выгнала всех собравшихся у его постели и велела ни под каким предлогом не входить, пока она сама не даст дозволения. При себе она тогда оставила лишь одну Леону. И они два дня вытаскивали его с порубежной черты между Навью и Явью. Через двое суток он очнулся. Ему тогда было двенадцать.

Они шли по заполненной народом улице, весело болтая, вспоминая старые шутки и обмениваясь новостями за те последние полгода, что они не виделись. Леоне сделалось невероятно тепло на душе от их встречи, и глаза ее светились искренней радостью. Она соскучилась по этому задорному веселому парню, который стал для нее не просто другом, он стал для нее братом, которого у нее никогда не было. Они могли дурачиться, не переживая о том, что выглядят нелепо, часами валяться на траве, хохоча и болтая обо всем на свете, разглядывать облака, высматривая среди них всевозможные фигуры, ловить рыбу, драться на палках, устраивать шуточные состязания, плавая и бегая на перегонки, и, конечно, подшучивать друг над другом, не боясь обид.

Словцен, бывало, приезжавший временами погостить к своему дядьке в Багровку, что стояла как раз недалеко от заимки Ружены, то и дело захаживал к ним в гости. То помочь чем по хозяйству, то передавал от деревенских заказы на лекарские снадобья, то просто приходил на чай с воздушными пирожками, и ему всегда были рады. Леона же в свою очередь стала желанным гостем в Радушном Вепре. Когда им с Руженой случалось заезжать в Яровищи, наставница, бывало, упрошенная Любомирой, оставляла свою воспитанницу у них погостить на седьмицу – другую. «Чего девке там одной у тебя сидеть, скучает небось. Пущай вона у нас поживет, с моими оболтусами всяко не так скучно будет», — говорила Любомира. И Ружена нехотя сдавалась, потому что понимала, что девочке нужно общение со сверстниками, а не только со старухой и ворчливым домовым. Она и так была уж больно закрытая…

Мимо шагали груженые люди, проезжали навьюченные лошади, грохотали тяжелые заполненные телеги и купеческие кибитки[8]. Громко лаяли дворовые собаки, натягивая цепи и сходя с ума от такого количества чужаков. Поселок постепенно наряжался, готовясь к предстоящим гуляниям. На самой широкой, центральной, улице и до самой площади устанавливались торговые палатки, растягивались длинные цветные ленты да развешивались яркие флажки. На площади, где уже почти закончили сооружать подмостки для выступлений, сейчас расчищали место для людских игрищ и расставляли для зрителей длинные лавки перед помостом. Народ был в радостном предвкушении.

До нужного постоялого двора они дошли довольно быстро — за приятным разговором время летит незаметно. Житомир — тучный хозяин корчмы, радостно принял дар от щедрой Любомиры и, заливаясь благодарностями, отдарился в ответ корзинкой с несколькими большущими румяными булками, пышущими жаром. Ароматная сдоба была нашпигована вяленными ягодами и призывно блестела сверху сахарной корочкой. Пахла она восхитительно.

Леона, конечно же, не упустила и возможность спросить о свободных комнатах, но корчмарь, расцеловавшись со Словценом, признался, что все комнаты уже заняты. Вот, мол, буквально только что последнюю сдал и теперь уже никого не может принять на постой. Вот если б заранее хоть предупредили, он бы придержал местечко, а так все уж, извини мил друг.

— Могу, разве что, сеновал предложить, — почесав в затылке, задумчиво предложил Житомир.

Однако, тут уже вмешался Словцен, насильно уведя Леону от столь заманчивого предложения.

— Да не валяй дурака ты, Леонка, — сказал друг, когда они уже возвращались обратно. — Живи у меня спокойно. Чего думаешь, места себе не найду что ли. — Парень тихонько ткнул понурую девушку в бок. — Ты ведь пойдешь завтра со мной на ярмарку?

— Само-собой! — оживилась она. — Неужто, ты думал отвертеться от меня? Э, не-е братец, тебе со мной до конца гуляний возиться, — весело ответила девушка, возвращая другу тычок.

[1] Излучина — изгиб, поворот русла реки.

[2] Причелина – резные, узорчатые горизонтальные доски, которые прикрывали торец крыши у традиционной русской избы.

[3] Полотенца избы – резные вертикальные доски, которые свисали из-под выступов крыши. Иногда ими украшали и торцы самой избы.

[4] Дворничий — хозяин и управляющий постоялого двора.

[5] Повойник — головной убор замужних женщин.

[6] Леваши -тонкие лепешки из толченых ягод, которые тонко раскатываются и высушиваются на солнце или в печи.

[7] Травень – третий месяц года, соответсвует месяцу май.

[8] Кибитка – крытая повозка.

Читать книгу