21 ноября 2016 года в Концертном зале центра ЕСОД состоялись «Диалоги имени Маяковского». Спикерами стали известные петербургские филологи и писатели Андрей Аствацатуров и Евгений Водолазкин. Диалог шёл о литературе, филологии и политике. Мероприятие организовал «Дом культуры Льва Лурье», главной целью которого является нескучное просвещение. И, действительно, это отличная возможность для петербуржцев после учёбы или работы не только поговорить на интеллектуальные темы, но и послушать любимых писателей.
В далёком ноябре 2016 года я посетила лекцию в качестве корреспондента от НЕВСКИХ НОВОСТЕЙ и поделилась на страницах издания самым интересным со встречи.
О новом ракурсе, нетерпимости и романах о Соловках
Андрей Аствацатуров: Нельзя потакать читателю. Мы что-то должны сказать странное, мы должны показать новый мир, новый ракурс, чтобы человек вырос из ситуации, к которой он привык. Чтобы он видел не то, что он видит всё время, не то, к чему привык. И здесь нужно подхватить какую-то нужную волну. Например, роман «Авиатор».
Мы имеем примерно похожие романы о Соловках. Один написал Захар Прилепин («Обитель»), другой – Евгений Водолазкин («Авиатор»). У Захара всё погружено в конец 20-х годов. У Евгения есть современность, увиденная теми глазами: все проблемы современности как спектакль или как шоу.
Всё, что происходит и происходило с нашей страной – это не результат чьей-то злобной воли, не результат узкой группы злодеев, национально-окрашенной или социально-окрашенной, которая захватила власть, такие злые и плохие, а вокруг все хорошие. Проблема в том, что это результат нашей нетерпимости – ситуации в 30-е годы. Ведь не Сталин написал полмиллиона доносов. Да, когда он хотел, то этим пользовался. Он это использовал в своих целях. Страшный вопрос, о котором говорит и Женя, и Захар: человек, который сидит в лагере, – не английский шпион, его бьют методично, на «Вы» называют, но он наполнен всеобщей болезненностью и виной. В конце выясняется, что он сидит, в общем-то, за дело. Он убил, хотя понятно, что он вроде бы невинный человек. У Захара похожая, на мой взгляд, идея: ты не шпион, но тебя есть за что судить. Россия, которая с тобой так поступила, – это продукт твоего сознания и нетерпимости. Это мы так мыслим.
Сталин сидит в любом либерале, человеке, который болтает о свободе и говорит: «Давайте все построимся и будем свободными!», который нетерпим к чужому мнению, который не признаёт никаких идей, кроме своих.
Проблема, которую оба эти автора почувствовали, очень важная. Проблема в тебе. Проблема не в том, что плохой – Сталин, а мы – хорошие. Она коллективная.
Не случайно, что эти романы вышли одновременно. Не случайно, что их написали наши ведущие писатели и сделали похожие акценты. Новый ракурс даёт удивительные мысли, заставляет ощущать наше время. Это романы о нашем времени.
Я просто нормальный
Евгений Водолазкин: Когда меня спрашивают о моих политических взглядах, я говорю: «У меня их нет». И это чистая правда.
АА: Ты лучше говоришь. Я как-то даже хотел включить в одну работу твои слова, но передумал. Стояли как-то с Ириной Дмитриевной Прохоровой, и она сетовала, что мало писателей-либералов. Я говорю: «Мне кажется, может Водолазкин – либерал?». На что Женя сказал: «Я не либерал. Я просто нормальный человек».
ЕВ: Это свидетельствует, что у нас есть и нетрезвые обсуждения: мы были не так уж трезвы, но это прибавляло трезвости нашим высказываниям и анализу.
АА: Да, накануне ты «Большую книгу» получил.
О политических взглядах
ЕВ: В молодости я был человеком очень социальным, даже политическим: стоял на баррикадах на Исаакиевской площади в 91-ом. Всё в порядке было. Но потом жизнь изменилась: у человека есть внутреннее развитие, которое важнее социальных событий. Я мог бы лечь на край сцены и сказать: «Я разочарован». Но это не совсем то. Я глубже прочувствовал басню Ивана Андреевича «Квартет». Приходит какой-то прогрессивный человек и говорит: «Я вас перестрою. Заживём! Мне нужно 500 или 800 дней...». Так проходит пять лет.
Дело в том, что качество исполнительское остаётся прежним. Поэтому нужно повышать исполнительский класс и качество игры. А это процесс сугубо персональный. Этим и нужно заниматься. Это не отвлечённая истина или утопия, а самая практическая практика. Если ты не способен играть на инструменте, то оттого, что ты перемещаешься в пространстве, или вступаешь в другую партию, или делаешь переворот в оркестре, ничего не меняется. Это привело меня к мысли, что нужно возделывать свой сад.
О цензуре
ЕВ: Человек имеет очень большое пространство для манёвра, кроме критических случаев (Сталин, Гитлер), когда жизненное пространство сводится к нулю. Но это экстремальная ситуация. Когда едешь куда-нибудь, обязательно спрашивают: «Как жить в России сейчас? Диктуют вам?». Даже неловко признаться, что нет. Я объясняю, что чувствую себя неуловимым Джо: я неуловим потому, что меня никто не ловит.
АА: Мои книги цензурировались. Но не в России. Они были расценены как политически некорректные.
О двери между полушариями
ЕВ: Я пытался вникнуть в тот мир, который описывал. Я не стыжусь того, что когда пишу трагические сцены, то плачу. Это закрывает дверь между полушариями наглухо. Нужно забыть о том, что ты филолог, что занимаешься текстами… Я стал чувствовать своих героев и своё время.
На мой взгляд, очень редко молодые люди пишут состоятельную прозу. Не потому что они не умеют писать, а потому что нет опыта. Под опытом я понимаю не путешествия в джунглях, сидение или потение. Самое главное – это внутренний опыт. Самая главная драма – это внутренняя драма. Посмотрите, Гоголь – у него же не было больших жизненных драм. А вместе с тем в его голове происходили такие вихри и гуляли такие домовые его личные, о которых писал Набоков, и такие трагедии – этого, за редким исключением, нет у молодых людей. Я бы советовал молодым людям писать стихи. Они не требуют опыта, а эмоционально молодые люди покруче любого зрелого человека. Но все эти советы останутся невостребованными, если мы подумаем о Лермонтове. В юном возрасте он написал такую прозу, что кто бы из нас мог такое повторить?
Пока я не заплакал над судьбой своих героев, пока они не перестали для меня быть игрушками, до тех пор я у меня не было права писать.
Создать глиняную куклу может почти любой. Вдохнуть по-божьему в неё жизнь, чтоб она вдруг встала и начала говорить, бросаться под поезд – для этого нужно иметь ту энергию опыта, которая появляется довольно поздно.
Юность – это острота чувства, а зрелость – это его глубина.
Когда я почувствовал, что у меня обнаруживаются качества, прежде мною не отмечаемые, я не то что бы ушёл от науки, но эту дверь я прикрыл наглухо.
Почему проза, а не поэзия?
АА: Проза в современном мире выполняет в современном мире функцию поэзии. Функция поэзии ещё 30-40 лет назад – это упрочнить слово, не давать ему превращаться в штамп застиранный. Сейчас поэзия не справляется с этим по многим причинам.
О филологии
АА: Филология представляет собой систему поиска работы и лежит в глубоком кризисе. Это система по выдаче грантов, отработки грантов. Фактура крупного учёного – это не тот, кто написал статью хорошую, не тот, кто опубликовал сильную монографию, а скорее тот, кто больше всех получил грантов и умеет писать правильный отчёт. Это так скучно для писателей. Никаких особых дискуссий нет. Это не интересно.
В писательской среде отношения более тёплые, более насыщенные, в них больше энергии. Поэтому мы начинаем ездить на всякие фестивали и немножко «забивать» на науку.
О науке
ЕВ: Александр Константинович Гаврилов, знаменитый антиковед, подошёл ко мне после научного заседания и сказал: «Понимаете, Женя, слово, если его произносишь, должно быть золотым. Оно не должно быть красивым». В науке красота не спасает. Спасает точность, истинность и исчерпанность. Об этих вещах я написал в романе «Соловьёв и Ларионов». Наука должна быть скучной. Писать красиво – в науке дурной тон.
Текст: Надежда Дроздова