18+
***
– Ты же будешь?
Я утвердительно закивала. Тогда он повернулся вполоборота и протянул мне самодельный бонг. Я взяла бонг в руки. Ваня чиркнул колёсиком зажигалки, робкий огонёк заплясал в отражении тонких стеночек из фольги. Трава, перемолотая с табаком, выпотрошенным из сигареты, в зелёно-коричневую пыль, начала тлеть, бутылка заполнилась сладким дымом. Я припала к обугленным краям дырочки у дна и начала торопливо втягивать сизые струйки, чувствуя, как лёгкие заполняются, как впускают в себя всё больше терпкого воздуха. Вдохнула полной грудью и задержала дыхание на несколько секунд, закрыла глаза и посчитала в уме до десяти, пока дым не вышел наружу через рот и ноздри. Я закашлялась. В горле резало и першило.
– Это бывает, всё хорошо, – Ваня ещё раз поднёс зажигалку к напёрстку с травой, – это потому что с табаком. Давай ещё.
Я докурила то, что он мне отсыпал, и облокотилась на стену. В голове начали разжижаться тревожные мысли, по телу пробежали холодные липкие мурашки, громко застучало сердце. Я прикрыла веки. Ваня тоже покурил и принялся перебирать музыку из моих плейлистов, чтобы подрубить что-то фоном, а там вперемешку настоящий завтрак чемпиона: солевая лирика подпольных рэп-ансамблей, слезливые саундтреки из советских фильмов, хроники пикирующего бомбардировщика. Всё это не послушаешь под травой, но я попросила Ваню включить что-то моё, чтобы в случае чего заземлиться и ухватиться за костылёк ускользающей реальности. Ваня поставил на автовоспроизведение мои аудиозаписи и занялся сочинением. Открыл диспут. В красках описывал то, как мы приехали в Новое Девяткино, мёрзли у падика, ждали, когда случайный человек выйдет из него и откроет нам дверь в подъезд и на одиннадцатый этаж, где запрятан наш миленький грамм. Наш грамм! Кому он нужен ещё вот? Но нихуя не было. Я стояла на шухере, пока Ваня ковырялся в радиаторе.
– Пусто, блять!
– Дай я погляжу.
И я тоже полезла и ощупала каждую пыльную щёлку, насобирала на пальцы кружева паутины, но магнита не было. Мы сфотографировали место с нескольких ракурсов и вышли.
– Сейчас поедем домой, я открою диспут. Скорее всего мы его выиграем, потому что тут очевидно, что сняли до нас.
В голосе Вани дребезжало раздражение, а лицо испортила недовольная гримаса. Мне отчётливо показалось, что это я во всем виновата. Вот если бы он был без меня, то всё бы получилось, а я непутёвая и приношу только неудачи! Мы петляли во дворах, пытались затеряться не в трёх соснах, но в трёх многоэтажных новостройках на отшибе города, а ещё храбрились друг перед другом, стараясь не выдать общее досадное разочарование.
– Это же всегда риск всё. Никаких гарантий ведь нет.
– Ага.
– Вот и место очень палевное!
– Так-то да, любой мог найти!
– Ну ничего, мы откроем диспут, всё раскидаем, и возможно завтра у нас будет трава. В течение суток всё решается обычно.
– Да, конечно. Вот и хорошо.
Да ничегошеньки хорошего! Мне не хотелось ехать домой ни с чем, я уже настроилась накуриться. В голове замельтешилась шальная идея взять новый клад, но было как-то неловко это предлагать. Мне чо, больше всех надо? Куда ты, блять, лезешь?
– А если ещё один купить? По близости же были клады…
– Обычно я так и делаю. Но конкретно сегодня у меня нет больше денег, – Ваня потратил последнюю тысячу на сегодняшний вечер. Я тоже вкинулась, но у меня еще оставалось немного с зарплаты.
– Можно на мои.
В марте я уволилась из книжного магазина. Работала там полгода после отчисления из университета, продавая тучным, мордатым тёткам в пропотевших блузах школьные атласы и томики Марининой. Донцову уже давным давно никто не ест!
– Забились. Тогда я верну тебе деньги сразу, как получу кэш. Буквально на днях придёт финансирование нашего с пацанами проекта, и я тебе отдам.
Ваня всегда на таком базаре. На взрослом базаре. Я особенно этого наслушалась, когда мы сидели в компании его друзей. Это был центр Петербурга: заведение с едким неоновым освещением, высокая барная стойка со встроенными внутрь выпуклыми советскими телевизорами. Парни выпивали, курили кальян, обсуждали продвижение коммерческих и творческих проектов. Заматеревшие, харизматичные, хмельные, успевшие закончить ВУЗы и встроиться в суровое соревнование за лакомый кусок: за более солидную котлету бабок в кармане, за более сладкую пизду. Руководил беседой, конечно, Ваня, постоянно вкидывая локальные приколы и байки. Очарованный сам собой, довольный, держал ладонь на моей коленке. Поглаживал. Собственнически. Моё. Моё ручное животное. Я помалкивала и наблюдала: вот она, крепкая дружба, повязанная с естественной в природе конкуренцией. «Посмотри на своего мужчину. И на меня. На своего мужчину. И на меня». Взрослый базар. Мне было немного скучно. Лучше спросите, что я вчера прочитала.
Мы взяли прикоп в том же спальном районе, в небольшом лесочке вдоль водоёма. Я включила на телефоне фонарик и светила в тугой узел корней деревьев, а Ваня раскапывал мёрзлую землю. Чуть поодаль от нас, в метрах ста, крутились ещё два обдолбыша. Тоже искали. Мне не было страшно, что нас здесь кто-то потревожит, будь то менты, или торчи, или случайные свидетели, например, водители, – с парковки открывался замечательный по своей святой простоте вид: спуск с горки, лес, девушка с парнем, он на корточках сидит и агрессивно ищет что-то в земле, явно не посрать присел, но нет – мне было страшно, что мы опять не найдем, и Ваня расстроится! Ваня расстроится и почувствует себя плохо! Я точно не могу этого допустить! «Посмотри на своего мужчину». По моим капроновым колготкам ползла стрелка. «И на меня». После десяти минут поисков, мы заказывали такси и покидали место. В грязном кулаке Ваня сжимал наш грамм.
Мы приехали домой, смастерили из говна и палок бонг: бутылка на полтора литра, дозатор сахарницы, изолента, фольга, – не было гриндера, поэтому размельчили шишки ножом. Раскурили. Ваня принялся строчить магазину свои претензии по поводу первого ненахода, прикрепляя фотокарточки радиатора, мол, мы весь пятачок обнюхали, а клад не нашли. Он злился, что модератор отвечает ему не сразу, хмурился от света гирлянд, потирал кулаками покрасневшие глаза. Я подпирала ладонями ужасно отяжелевшую голову и разглядывала Ванино красивое, сосредоточенное лицо. Светлые радужки, длинные ресницы, пушистые брови, сведённые к переносице, и бритая под ноль голова. За ухом марганцово-фиолетовая короста шрама – подрался с назойливым аниматором у Казанского. Подбородок вот такой как у него называют слабым, он плохо очерчен, поэтому под ним собираются лишние складки кожи, но ему хорошо с щетиной – он с щетиной на все тридцать выглядит. Я как-то вышла с работы, а он меня у дверей караулил, весёлый, конечно же, уже пьяный, сам в длинном серо-голубом кителе, а в берцы вдеты новые белые шнурки. Ого! Этот дяденька за мной!
– Приве-ет!
На шее у него повисла, прижалась к синтетической ткани-груди. Мы сели в такси, водитель плавненько тронулся, повёз нас по промзоне Парнаса.
– Ну ты бы хоть предупредил, что заедешь…
– А я хотел сделать сюрприз, – ладонь в ладони, свет уличных фонарей мягко ложился на плечи, салон машины стремительно заполнялся запахом его перегара, запахом настоящих мужчин, – на самом деле я не был до конца уверен, что ждал тебя у нужного выхода. Хуёво, если б мы не пересеклись.
– Ну, подумаешь, − я скосила взгляд, состроила хитрую мордочку, − вообще… вообще у меня были другие планы на сегодняшний вечер.
– Это какие ещё планы?
– Попить чай и спать лечь! В пижаме!
– А что тебе мешает со мной спать в пижаме?
– А я стесняюсь перед тобой!
– А то есть голой со мной спать ты не стесняешься?
– А спать в пижаме – это слишком интимное!
И Ваня заржал, довольный таким ответом.
***
Январь девятнадцатого года, разгар сессии, стрёмное продрогшее состояние. Тогда мы договорились встретиться на Лесной и вместе пойти на Богословское кладбище. Лесная не особо симпатичная станция. Она не похожа на малахитовую шкатулочку Звенигородскую − суровая, обделанная грубым зелёным настилом, какой обычно кладут на крыши домов в частных секторах, с покатов которых отец лопатой скидывает шапки плотного снега, а ты ребёнком носишься снизу и подставляешь объятия рукотворному снегопаду.
Когда подъехала к станции, всё внутри разбухло от тревоги и волнения. Ну, выходить пора? Успела обновить помаду на губах, потому что всю её сжевала, пока ехала. Остатки малинового оттенка въелись в трещинки губ.
Я вышла из вагона, обернулась и увидела Володю, который широким, пружинистым шагом направлялся ко мне. По телу прокатилось приятное возбуждение. Высокий, почти два метра ростом, и без того широкоплечий Володя, в зимней куртке казался ещё массивнее. Это не человек, а необъятная скала, царь-колокол, и если такое тело опрокинуть и уронить, то звон разойдётся по всей округе. А на фотографиях он мне совсем не понравился. Я даже успела расстроиться: печальный мальчик с блеклыми глазами, хиленький шарфик удавкой набряк на шее, за спиной – невнятные пейзажи зассаных подворотен Лиговского, ну такое, всраточка на троечку.
– Мы на могилу Горшка пойдём?
– Пойдём.
Сказать ему, что я Горшка не очень-то и слушаю или похуй уже?
В «Магните» долго торчали у витрины алкогольного отдела, смаргивали с отяжелевших ресниц растаявшие снежинки, отогревали обветренные руки и лица. Володя долго пиво выбирал, а я деловито стояла рядом, у меня уже три зеленые бутылки в руках, я всегда одно и то же беру, чтоб не париться. Стояла рядом. Внимательно следила за его действиями. Глаза у него такие же траурные и напуганные, что и на фото, как у загнанного в угол зверя, и губы странной формы, чересчур пухлые, как у девочки. Длинные пальцы изящно обхватили бутылку.
– Ты что, «Эссу» будешь? – возмутилась я так громко и смешливо, что Володька опешил и дёрнулся, будто его поймали на чём-то постыдном, – ты «Эссу» будешь? С ананасом? Ты вот серьёзно сейчас?
– А чо такого? Я вкус пива не люблю.
– Сейчас бы вместо пива пить этот гейский компот!
− Да чо такого-то?
Он вообще мало пил. Всегда его перепивала, вот так просто.
Долго слонялись меж чёрных мраморных плит, припорошённых снегом, вчитывались в выгравированные имена покойников, прихлебывали алкоголь. Остальные бутылки, мои, получается, бутылки, распихали по внутренним карманам его куртки. Постояли, попроведовали и Мишу, и Витю. Могилки у них серьёзно отличаются: у Цоя прибранная, опрятная, чересчур прилизанная что ли, много цветов, и люди постоянно толпятся; у Горшка же – вполне славная панковская могила: с початой пачкой «Винстона», с бутылкой бичовского коньяка, с парочкой скромных гвоздичек. На такой нужно расхристанно плясать макабр и не нужно никого оплакивать.
– Ну, махнём в центр тогда?
Двинули к остановке. Володя впереди меня шёл и вытаптывал дорожку своими гигантскими шнурованными ботинками. Смешил, доверительно рассказывал про нелегкую долю студента-историка, про книжки любимые, про детство: что переезжал часто и сменил много школ. В универе друзей не сразу отыскал, а долго дистанцировался и всматривался в одногруппников с гималаев дальних парт. Я не могла сдержать внутренний трепет, заговорщически улыбаясь и потакая собственным размышлениям. Вот это джекпот! За этой протокольной мордой скрывается робкий, застенчивый мальчик! Наше безусловное просвещённое пацанство! Книжная пост-гопота! Откуда он вылез такой только. Из какой сказки. Из моих рисунков в тетради в клеточку? Из песен Высоцкого?
В трамвай влетели, друг к дружке прижались, чтоб не околеть. Поползли по рельсам. Узоры на запотевшем стекле, скопившиеся в прорезиненной каёмке окна капли. Вот бы остановка была не скоро. Ехать бы с ним так да ехать. На душе было мягко и светло. Так приятно и ново было нащупывать внутри себя только-только разгорающуюся влюблённость, совсем ещё крохотную, но уже такую отважную. Разве так бывает? Чтоб сразу?
Вышли у станции и столкнулись с ментовским бобиком.
– Это они за тобой! – зашептал Володька и пихнул меня локтем, – пр-ройдёмте в отделение, гражданочка. Будем оформляться.
– За что! Нет у меня ничего, – мы прошли мимо трёх смурных акабов, не обращающих на нас внимания, – сегодня я чиста, твва-рищ капитан!
– Да с тобой гулять, блин, опасно как с ниггером из гетто. Надо заранее просить выворачивать карманы, а то мало ли что, – и он шутливо принялся меня обыскивать.
Мы доехали до Невского проспекта и попёрлись в Дом книги.
– Зачем тебе Эрмитаж, ссы тут, – Володя вышел из туалета, вытирая ладони о штаны, протискиваясь сквозь стройный рядок седых китайских туристов, – пойдём, будем тебя к современной русской прозе приучать. Не переживай. Выдрессируем. Сделаем из тебя человека.
– Чо меня приучать-то, – зафыркала я, подыгрывая, – я много кого читаю тоже. И даже сама пишу.
– Даже пишешь?
– Ну там... в паблик, – а вот это вот не надо было рассказывать. Я покосилась на Володю, но он, кажется, даже не понял, что это было огромное признание сейчас. Он не понял и стоял дальше дурацким дылдой, даже не догадываясь, что все мои тексты скоро будут о нём.
– Чтобы женщине быть писателем, ей надо пизду зашить.
− Ой, начинается! Что это ещё за хуйня? – я выдохнула, ободрённая возможностью отшутиться. Надо подбирать язык. Не хватало ещё, чтоб он прочитал то, что я здесь пишу. Хотя показать очень хочется… Всегда хочется.
− И не хуйня вовсе! Это Лимонов сказал!
Через полгода выяснится, что это Сорокин сказал вообще. Помимо него начала читать Елизарова и действительно подтягивать историю – всё Володины личные достижения. Учил всему понемногу, тянулась к нему и к уровню его эрудированности, всегда ценила это больше других качеств.
− Крым наш, Россия святая…
− …И мы все умрём!
А потом целовались в подъезде. Легли там же, плавно скатились по потрескавшейся зелёной стеночке. Самые трогательные подростковые пьянки – они в подъезде. Стянули шапки, распахнули куртки, вцепились друг другу в плечи – гладила влажный бритый затылок, кусала мягкие, вздёрнутые губы. К метро брели разгорячённые и смущённые. И взбудораженные, как дети.
Кончился обманчивый январь, а потом резко почему-то наступил август, и не было других месяцев, и не было ничего кроме того пыльного августа. Лежали у Финского, жмурились на Лахту, маршрут Беговая-Восстаха, наггетсы купили и макали их в мороженое, потому что так вкуснее. Или этого тоже не было? Не целовала холодный от пломбира рот, не брала за руку, не вытирала злые, мальчишеские слёзы. Никто не крючился в огромный вопросительный знак, никто не сидел зарёванный на ступеньках парадной. Не было ничего. Ничего не было. Не случилось.
Демон поверженный Врубеля распластался на полу моей квартиры. Плакал. Володя плакал. Он плакал, блять. Страшно было дотронуться и ранить его, измученного, ещё сильнее.
– Не хочу я вот этого всего сейчас. Ничего не хочу. Заебало.
О другой девочке опять всё, все эти вопли и сокрушения. Я ему не девочка. Я ему − верный товарищ с арсеналом безграничной эмпатии наперевес. Всё остальное я себе навыдумывала. Слышала это сто раз уже. Послушаю сто первый. А меня тоже заебало, может.
− Я просто не понимаю, зачем она так со мной поступает. Типа вот, когда она рядом была, то и не нужно вроде. Не такая и хорошая. А теперь ушла… и стало вдруг так нужно… Да ещё к кому ушла-то! Пиздец! К лучшему другу…
− И стала такой хорошей сразу. Поздно ты что-то, братец, спохватился…
− И обиднее всего, что она мне даже объясниться не дала. А я бы ей всё рассказал…
Щемило и ныло внутри всё мучительно. Как же обидно и горько! Захотелось тоже заплакать от этой огромной вселенской несправедливости. Засучить ногами, заголосить и сигануть с верхнего этажа, чтобы только успевал ловить за пятки, торчащие из форточки. Захотелось тоже причинить боль какую-нибудь, чтобы он по мне тоже так убивался. Ударить его сейчас в уязвимое, оголённое местечко. Залезть в распахнутое нутро поглубже и всё там хрупкое переломать. Обезображенные, жестокие, перемазанные желчью слова заклокотали и полезли наружу. Вспенился яд, сжались кулаки. Надо его ударить. Лежачего не то что можно, а нужно пиздить. Для профилактики.
− Хуёво так, − прошептал Володька и закрыл солёное лицо ладонями. Сказал это тихо так, с абсолютно обезоруживающим доверием. Ну вот и как мне дальше? Как он без меня?
Обняла его крепко, и мы оба обмякли, изнуренные собственным бессилием. Спешно повторяла из раза в раз:
− Всё хорошо будет, всё пройдёт. Всё пройдёт.
***
У входа в бар кучковались люди, курили и ждали открытие дверей. Издали заметила торчащую как флюгер Володькину башку. Не один пришёл. С новой уже. Недолго горевал по предыдущей.
Поздоровались. Представил меня своей спутнице. Взгляд у неё кроткий и беззлобный, спокойное в них такое бесстрашие. Нет там враждебности, не собирается она со мной за Володю соревноваться. Не будет ни бега на сто метров, ни рукопашного боя. И конкурса стишат на трёхногой табуретке тоже не будет.
Её светлые, вьющиеся волосы рассыпались по плечам и залегли во впадинки ключиц. В них янтарь и свет Божий, и вся малодоступная мне женственность. «У моей России длинные косички, у моей России светлые реснички». Володя заболтал что-то своё, затараторил от волнения, хотел и на неё и на меня впечатление произвести. Настя мне застенчиво улыбалась. Все всё поняли. Ну, если бы я была мужчиной – я бы тоже выбрала её, не себя. Такие как она мужчин оплакивают, отмаливают, жалеют их, исцеляют. Утоляют мужское тщеславие, в общем. А меня? А меня пожалеешь? А меня приголубишь?
Вошли в бар втроём и растворились в сумраке. Я вглубь зала начала пробираться, чтоб не мешать никому. Пусть стоят милуются. Я одна пришла. Он её выбрал, не меня. Володя как неприкаянный потащился за мной.
− Ты зачем за мной идёшь! − зашипела я на него, − что тебе ещё от меня надо?
− Ты чего злая-то такая…
− Я не злая! Иди лучше свою барышню развлекай! – воскликнула я это с досадой и выдала, выдала себя. Теперь он поймёт, чем для меня это всё было. Не сдержалась. Не сохранила фасон. Всё теперь! Погибай моя телега – все четыре колеса!
− Ну и пойду, − Володька насупился и ушёл. Ушёл к ней. Два раза повторять не пришлось.
Я встала у сцены. Теребила рукав платья. Моё любимое платье − чёрное с красным горошком. А ведь мы могли вместе ходить в театр имени Ленсовета: он в рубашке в полосочку, я в этом платье. Супрематический дуэт с башней Татлина под мышкой. А теперь всё. Не сходим.
Начался концерт, заклубился над залом густой запах алкоголя, табака и пота. Парней было сильно больше. Плясали. Когда всё кончилось, взвинченная, мокрая толпа с псиными глазами ринулась за автографами и фотографиями на память. Я протиснулась к выходу. Володька с Настей сзади маячили, палила их краешком глаза. Мужчина. Ко мне подошёл мужчина.
− Да вы знали почти все песни и с таким обаянием подпевали! Как вас зовут?
Володя где? Он видит это? Вышли из бара. Сказала, как зовут. Его – Дмитрий. Поддатый. На нём потёртая, «бумерская» кожанка. Один кулак перебинтован, бинт грязный уже, с красными подсохшими пятнами. Предложил покурить. Покурили его сигареты.
− А вы, видимо, впервые тут? Я здесь часто бываю, я бы заметил вас раньше. Позвольте я вас до метро провожу.
Пошли вместе до Балтийской – я, Дмитрий и его два друга. Смутно помню, о чем говорили. Последнее – обсуждали Бориса Рыжего.
Обсуждали Бориса Рыжего. Бориса. Рыжего.
− Я вам обязательно напишу и мы ещё встретимся, − пообещал Дмитрий. Димой называть его было как-то неприлично и невежливо: ему тридцать четыре. Юрист. А по молодости тоже работал в книжном.
Но написал не он, а Володя.
«Классный концерт, да? А чо за мужик там был с тобой?..»
***
Попросил купить вина. Взяла какое-то белое полусладкое и пару бутылок «Туборга». В метро дочитывала «Ботинки, полные горячей водкой». До этого читала Нестерова, про скинхедов.
Квартира у него на Елизаровской. Очень обжита для холостяцкой. Тёплая, просторная, пропахшая куревом, но не удушливо так, а терпко, как пахнет от крепкого, дорогого табака. Он так искренне рад, что приехала. Долго уговаривал. Бурная месячная переписка. Пакеты быстренько и организованно пошуршали на кухню, а там уже и пицца готова. Дмитрий протянул мне деньги за вино.
− Это больше, чем нужно, − сказала это с такой тупой, виноватой интонацией, будто бы это теперь мои проблемы. Извините, сдачи нет, придётся бежать к старшему продавцу Валере за разменом.
Он улыбнулся. Без снисхождения.
− Не парься.
Выпили. Стали решать, какой фильм будем смотреть. Остановились на постперестроечной комедии. Но сперва – книги. За руку отвёл показывать свои книги.
− Сейчас я Газданова начал читать. По твоей наводке между прочим, − Володе я тоже Газданова рекомендовала, но он заартачился и не стал. А Дмитрий вот читает…
− А текст какой? «Пробуждение»?
− Он самый. Смотри, что ещё есть.
Он виртуозно − как фокусник из прохудившийся шляпы выдёргивает зайца − достал из прожорливой бездны шкафа две книжки от «Ад Маргинем» − «Ногти» и «Шатуны». На обложках – кукла со вспоротым чревом и мужик в этнической маске. Культовые изображения.
− Бля! Охуеть!
Повертела в руках, полистала пожелтевшие, потрёпанные странички. Вот они, буквы, пропитанные концентрированной русской хтонью до самых хребтинок.
− Здорово, блин…
− Реликвии, конечно! Такие же древние и помацанные жизнью, как я, – он показушно вздохнул, но, словив мой мимолетный укор, тут же исправился и разулыбался.
− Вы, Дмитрий, сейчас однозначно кокетничаете! − я протянула ему книжки обратно, но он не стал брать.
− Может, хочешь взять домой почитать?
− Ну я не знаю даже…
− Да бери.
− Ой! Ну я верну обязательно!
«Ад Маргинем»! Вот это находки! Такие книжки сейчас трудно купить, достать их можно или с рук или откопать в укромных уголках маленьких аутентичных магазинов, разбросанных по закоулкам. Тогда я ещё стеснялась заходить в независимые книжные такие, как «Все свободны», например. Думала меня там сразу на смех поднимут и ссаными тряпками погонят. Девочка среднего такого, мещанского ума, и туда же прётся! А теперь всё знакомо так: и Чернышевская, и улица Некрасова. «РосАл» на перекрёстке в одном из очередных доходных домов.
У Дмитрия внушительных размеров библиотека. Шкаф − калейдоскоп разноцветных, узорчатых корешков. Из досадного − много неизвестной мне зарубежной фантастики. Я фантастику никогда не любила.
Легли на кровать. Включили фильм. На экране замелькали люди, в хозяйственном мыле и квашеной капусте завозились обитатели питерской коммуналки. Дмитрий приобнял меня, а я вцепилась в бокал с вином. Пила торопливыми глотками, не морщилась. Быстрее бы опьянеть, быстрее бы перестать бояться! На середине фильма Дима положил мою ладонь себе на ширинку. Я дёрнулась и убрала руку. Он вернул её на место.
Полежали ещё. Вино закончилось. Фильм нет, но картинка уже начинала смазываться, а сюжетная ниточка распадалась на волокна и исчезала. Меня всё больше уволакивало в разнеженное, томное опьянение. Под моей вспотевшей ладошкой твердел Димин член.
− Иди-ка сюда, милая, − он пересадил меня к себе на колени и чмокнул в губы. Я съёжилась, не успев опомниться, и Дима успокаивающе погладил меня по взлохмаченной голове. Не бойся. Тебя здесь никто не обидит, ребёнок. Взрослые не обижают маленьких.
На мне были подтяжки и розовый джемпер. Я купила подтяжки, потому что подтяжки носил Володя. Володя носил подтяжки и берцы, и я тоже купила подтяжки и берцы, чтобы хотя бы так отщипнуть от него кусочек. Недавно мы сидели у меня дома. Хрустели подгоревшими пельменями, пожаренными в соевом соусе, прислушивались к плаксивым причитаниям дождика за окном, ёрничали по нашему любимому обычаю и обжигались чаем. Выжидали, не решаясь начать разговор. Не решаясь начать объясняться. Ведь тут надо серьёзно и искренне, без ироничной зауми.
Предыдущим днём я выдала ему под получите-распишитесь всю свою немногословную подноготную, простую такую данность, категорию своего естества, библейскую заповедь, манифест партии, катехизис революционера, мол, так и так, люблю. Люблю я и мучаюсь от этой нерастраченной, необузданной любви, вселенской и большой, неприрученной, первобытной, совсем дикой, и с каждым днём она расцветает во мне всё пышнее. Она крепнет, и скоро проломит все мои облупленные и заржавевшие перегородки. Разорвёт меня на кусочки и комочки, а чтобы этого ненароком не произошло, чтобы энтропию зазря не увеличило, необходимо направить это священное топливо либо на электростанции, чтоб обогревать наш город-герой либо позволить мне его, Володьку, обогревать и им тоже в свою очередь отогреваться. Осталось только получить его согласие.
Он первый заговорил.
− Не выйдет у нас ничего, короче... Не-по-лу-чит-ся.
− Почему? – глупый вопрос, конечно. По кочану, вот почему. Уязвлённое самолюбие истерично затребовало прогнать Володю с его ебучей риторикой сейчас же и не подпускать к себе больше ни на метр, а надежда не унималась и настырничала, − почему не получится? У нас же всё для этого есть: и общие интересы, и симпатия… Нам же друг с другом здорово…
− Да не в этом дело.
А в чем дело? Я некрасивая? Может быть, мне нужно похудеть еще на десять килограмм? Или я слишком по-мальчиковому одеваюсь? У меня грубый голос? Мне волосы отрастить? Или я неумная? Каких авторов мне почитать? Шолохова? Гумилёва? Терехова? Или кого ещё, блять? Или тебе не нравится, что я пишу? Мне бросить писать? Я поверхностна? Я агрессивна? Я мало отдала тебе? Я не люблю Россию? Я не ходила в среднюю школу? Я не ездила в Бобруйск? Не ездила? А? Вот так? Заныл, бля?
− А в чём дело?
− Нет у меня чувств к тебе. И никто не виноват в том, что их нет.
− Да я всё понимаю.
− Ты извини, что всё так вышло. Я так-то надежд никаких и не давал.
− Я понимаю.
Он пошел в коридор обуваться.
И пока Володя шнуровал берцы, я затравленно глядела на него исподлобья и сжёвывала изнутри щёки, чтобы не разрыдаться прям перед ним. Мне хотелось взвыть и вцепиться в его ногу, обхватить её, как коалы обнимают стволы деревьев, и не отпускать её, только бы он не бросал меня сейчас, только бы он не уходил, и если бы он захотел пнуть меня в грудь тяжелым берцем, и месить меня безвольную в кровавую кашу, он бы мог сделать это, и он бы мог сделать со мной всё, что захочет. Но он ничего не захотел. Он обидел меня. И как мне теперь?
Эта влюблённость, первая влюблённость в мужчину, волшебная в своей случайности и своевременности, могла расцвести в любовь, исцелившую бы нас двоих. Но чувства, которыми пренебрегли, которые остались без чуткого применения, перезрели, лопнули и загноились сами в себе, оставив после себя лишь метастазы. И как мне теперь? Как смотреть на мир через грязные подтёки захарканных витражей? Куда податься и к кому бежать?
− Пиздец, малыш, как ты мне нравишься!
Дима целовал меня. Колючая щетина с редкими седыми волосками царапала щёку. Потом он снял с моих плеч подтяжки, стянул с меня джемпер и лифчик, а подтяжки надел обратно. Он оттягивал их и бил меня ими по голой груди, бил широкими мужскими подтяжками, оставляя на коже красные горячие полосы. Я одобрительно ёрзала на его коленях.
Мы встали. Помогли друг другу раздеться. Потом он прижал меня лицом к стене и раздвинул мои ноги. Я покорно прогнула спину. Он погладил меня внизу. Попытался присунуть. Секундное замешательство. Когда сказать? Сейчас? Или когда? Сейчас самое время. Иначе он сам скажет. Господи, помоги мне выжить среди этой смертной любви!
− Блять, ты девственница что ли? – он отстранился. У него голос неприятно удивлённый такой, будто бы с нотками укора.
− Ну да.
Вот какое ужасное недоразумение всё и испортило. А так всё хорошо начиналось. Сейчас он меня прогонит. Не захочет связываться. Воздух холодил оттопыренную задницу.
− Тогда не так надо, − он отлепил меня от стены, − не так надо. Ложись.
Уложил обратно на постель. Убрал с моего лба налипшие волосы, один раз проведя широкой и шершавой ладонью. Целовал лесенкой: сперва в лоб, потом в полуприкрытые веки, в переносицу, в родинку, в шею. Покрутил маленькие, спелые соски. Поводил сухими губами у пупка. Тронул между ног. Ой! Щекотно!
− Это ведь не со мной должно было быть, да?
Отвернулась. Уронила голову на бок. Какая разница уже. Что он, действительно звал меня на светскую беседу о литературе? И хуй не доставал? Дорогая, а что вы думаете о мизансцене покаяния в пьесе Гоголя «Ревизор»?
Тоска собачья. Комедия в пяти актах.
− Не дуйся, крошка енот, − Дима нежно улыбнулся, я почувствовала это сквозь закрытые веки, − я ведь такой же беспризорный, как и ты. Я ведь навредить тебе боюсь. Хочешь я буду твоим папой?
Дёрганное, едва уловимое согласие. Заскрипела кровать. Навалился, жар шёл от тела. Впилась короткими ноготками в его спину. Широко развел коленки. Вставлял медленно. Плавное, аккуратное скольжение внутри. Подождал, дал попривыкнуть. Бережно. Но всё равно больно. Потом волевое, заполняющее движение, одно за другим прошивающее насквозь. Через пять минут приноровилась и начала ластиться, обниматься, подмахивать ему в такт. Податливое тело расплескалось на простынях. Жалобные, громкие стоны. Крис и Эдичка. Схлынули друг с друга. Потом ещё заход. Засыпала у него на груди, уткнувшись курносиком в солнечное сплетение. Снился Володя. Снова, и снова. Комкала одеяло, просыпалась вспотевшая, металась по кровати, но он появлялся вновь и был так ужасно заботлив, так трепетно любил меня во сне. Проснулись рано. До работы оставалось ещё много времени.
− Давай я тебе Мамлеева вслух почитаю, − предложил Дмитрий.
Почитали. Хотела скорее вынырнуть из его огромной кровати и убежать в душ, но Дима не выпускал из объятий. Хотел заняться сексом ещё раз. Хотел заняться сексом напоследок, но между ног была рана. Она болела и саднила, и он долго и покорно зализывал эту нежную, воспалённую рану.
Душ, нагой завтрак, смущённые переглядки. Сваленные в углу коридора коробки от пиццы, рядок из бутылок, скрюченные в пепельнице хабарики. Телефон где? Даже не разряжен. Его книжки в рюкзачке, проездной, банковская. Вроде всё.
− Охуенные берцы.
− Ой! Спасибо.
− У меня где-то были белые шнурки. Сейчас не найду, конечно, но в следующий раз отдам.
Понимала тогда, что следующего раза не будет?
На работу доехала быстро. Пересела на Невском и там до Просвета еще минут двадцать. Поручили раскладывать товары в зале. Деловито гоняла пыль по полкам. Пряталась под кассой от управляющей. Вибрировал телефон от уведомлений. «Хорошо всё?» Хорошо. Только нагибаться больно.
К концу дня на трусиках запеклась кровь.
***
− В прошлый раз трава была лучше, − сказал Ваня тоном профессионального дегустатора наркотиков, сощурив красные как у крысы глаза, − но сносно. А тебе как?
В прошлый раз мы курили у него дома с его лучшим другом. Ждали отмашки, чтобы прыгнуть в машину и рвануть на Елизаровскую за кристаллом. Ваня пообещал мне «лучший МДМА на рынке от проверенных чуваков». У таких как Ваня в запасе всегда много «проверенных чуваков». Дымился бонг. Бурчали колонки.
Мы накурились и они принялись беседовать о своем. Два кореша. Прошли не через одно дерьмо вместе. Я − очередная молчаливая девочка с остекленевшими от травы глазами. Меня можно в свою мифологию и не посвящать. Всем похуй. Если я сейчас схлопнусь или превращусь в тумбочку, то никто и не заметит. Ваня водит меня по своим тусовкам и показывает товарищам только для того, чтобы закрепить статусность, мол, пацаны, всё в норме. Женщина, как известно, прибавляет авторитета, капитала, веса в социальной дуэли. И пока он демонстрирует меня как симпатичный аксессуар из человеческой кожи, я выцепляю юрким взором подробности и шероховатости реальности, наблюдаю за взрывом, а потом кропотливо собираю все обрывки и ороговевшие ошмёточки судеб, складирую их себе в черновики. Собираю конфетти с праздника жизни. Для своей книги. Я беременна книгой. Как в «Тропике Рака». Это не Ваня использует меня как сомнительно-привлекательный эскорт, чтобы потешить больное самолюбие. А наоборот это я, я использую его, и шастаю везде за ним, и за другими тоже, и загребущими руками набираю себе контекстов, а если не хватает рук, тогда я засовываю их, эти контексты, себе в рот и во все остальные места, чтобы уместить их в себя как можно больше. Потом я захлебываюсь ими, этими не пережёванными жилистыми кусками, а что могу осилить, то документирую. Вот сейчас я исчезну, а мой мужчина так накурен, что даже не заметит этого. Да и мой ли это мужчина. Кто все эти люди опять. Не прогруженные текстуры. Извечная игра с бытием в гляделки-догонялки-прятки.
Я вскочила, схватила с вешалки пальто и побежала по длинной вертлявой кишке коридора Ваниной коммуналки. Долго пыхтела и не могла всунуть пятки в кроссовки, потому что задники предательски гнулись. Ваня успел меня догнать.
− Что случилось?
Вот как ему объяснить, что случилось. Я себе-то не могу объяснить. Не буду я ничего объяснять. Пусти, блять!
Вышли из квартиры вместе. Ваня крепко сжимал мою руку, чтобы я ненароком не дала дёру. Может, он реально испугался за меня и за мой спонтанный, как ему могло показаться, психоз, а может не хотел, чтобы медным тазом накрылся предстоящий секс под экстази. Отвёл на набережную канала Грибоедова, купил горячий шоколад и принялся меня отпаивать. Я сопела и извинялась, согревая руки о картонный стаканчик, потирая красный, сопливый нос. Мне стало даже немного неловко, что ему пришлось вылезти из комнатки на проспекте Римского-Корсакова, оставить друга и выгуливать меня, кутать в свой шарф, объяснять, что такое поведение меня вовсе не дискредитирует, а наоборот показывает мой харррактер. Я успокоилась и мы вернулись на Сенную, где «били женщину кнутом, крестьянку молодую», а потом уже, до конца помирившись, поехали за весом.
В тот раз, растревоженная, я чуть не испортила всем вечеринку. Вышло очень неудобно. В этот раз всё должно пройти гладко. Я больше не новенький. Я уже смешарик. Я поняла правила этой серотониновой гонки на катафалках, я знаю, в какое благостное русло направить свои мысли, чтобы по телу заструилась эйфория, пальчики ног поджались, а извечная бесприютность надорвалась и кончилась. Я приноровилась уже, я знаю, какую спираль мысли раскручивать, чтобы не впасть в мрачняк. Зачем описывать чувства, когда можно испытывать их в моменте. А Ваня мне на гитаре играл. Гитара рыдала под его пальцами, расхлябанная, с «Аффинажем» и «АукцЫоном» из-под опухших от напора струн. Перед глазами дёргались и растворялись ностальгические картинки из фотоальбома: школа первая, школа вторая, школа третья. Столько всего было. Много у кого больше, но оно не моё. Развести бы руками пошире. Ого-го! Очень хочется показать сколько. Но не до этого сейчас.
Мы покурили ещё. Мне уже хватит бы, мне уже и так нормально, я уже и так одуревшая, но мы покурили ещё. Ваня покурил и я покурила. Дорвалась девочка. Обалдела. Я всегда если что-то хочу, то мне обязательно надо дорваться. Не получается у меня в терпячку, в золотые серединки, в аристотелевские добродетели. Если я, например, конфеты на развес в «Дикси» покупаю, то успеваю стрескать их все по дороге, а домой приношу уже россыпь неловких фантиков. И вроде как не хочешь – не ешь или дозируй, не ешь всё разу. Но я-то хочу.
Мы покурили еще и Ваня кормил меня с рук подтаявшей «Алёнкой». Ну понятно, почему «Алёнкой». Не самая вкусная, но очень практичная шоколадка. Во рту было приторно и вкусно, растёкся по телу бананово-лимонный Сингапур.
Ваня спел мне ещё и отложил гитару. Он повернулся ко мне и то ли улыбнулся, то ли оскалился. Ваня оскалился. Ваня сказал:
– К ноге.
Возбуждение, сперва фоновое, ютившееся где-то в груди, сконцентрировалось и ухнуло в пах. Тёплые волны накатывали к низу живота, скапливались там и начинали активно пульсировать. Сгущался перед глазами свет гирлянд.
Я не шевельнулась. Сделала вид, что не расслышала. Отвела взгляд, решила, что оптимальнее и безопаснее всего будет сейчас заняться изучением узоров на обоях. Когда вот ещё представится такая возможность. Ах, какие узоры!
Ваня повторил. Произнёс громче, чётче, по слогам. Кончик языка совершает путь в два шажка вниз по нёбу. Мне тоже нужно сделать каких-то два шажка вниз.
– К но-ге.
Я закусила губу и упрямо продолжила сидеть на месте. Ваня смотрел на меня уже не отчуждённо, а надменно, требовательно, с насмешливо-нахальным вызовом. Дьявольские огоньки переливались в его зрачках, опасность затаилась в остром прищуре. Он бросил меня барахтаться в этом омуте перевозбуждения и стыда. Ему мало моего присутствия. Ему постоянно нужно доказывать покорность, демонстрировать выученную привязанность. Я капризничаю. Я хочу, чтобы он подошёл, приласкал меня и взял своё сам. Но раз он решил поиграть в кто кого пересилит, то я тоже буду играть, я тоже играю…
– К ноге, блять.
Я сползла со стула и неуклюже свалилась на коленки. Поползла к нему, а Ваня с готовностью спустил брюки.
Он схватил мои волосы и накрутил их себе на кулак. Небрежно ткнул в пах. У меня волосы такие густые и длинные сейчас. Можно отрастить ещё немного и сплести петлю. А прошлой осенью я голову машинкой побрила. Не прям налысо-налысо, как Ваня свою башку полирует, а миллиметров десять оставила. С моим голосом подростково-надломленным и такой стрижкой «вышел ёжик, вынул ножик» я спокойно могла сойти за пацана. Это я пока платье не надену. Платье надеваю – и всё, пизда пиздою. «В каждой жилке и в каждой косточке, в форме каждого злого пальчика: нежность женщины, дерзость мальчика». Это моё любимое. Из Цветаевой. У меня как-то ухажер был, который говорил, что, если мне опять взбредёт в голову постричься «так экстремально коротко», то он меня ебать не захочет. Я сперва пожала плечами, а потом послала его нахуй. Ебать он меня не захочет! Кто бы тебе дал меня ебать!
Елозила по полу на дрожащих, разъезжающихся ногах. Старалась глубже брать в горло. Натёртые, обиженные грубой лаской губы. Слёзки горючие ползли по щекам. Когда всё кончилось, Ваня резко дёрнул за руки и сгрёб в охапку, будто не человека, а груду бесполезной макулатуры.
– Водички дать? Не надо? Ладно. Беги в душ, сосочка-девочка. Полчасика на подмыться.
***
Ввалилась в квартиру, с порога попросила начертить. Раньше брала дорожку частями, сейчас всю сдула. Растаяли снежки, потекли белые сопельки, защипало раздражённые слизистые.
Ночью вышли пробздеться на район. Предложил зайти к бывшим соседям на хату. Это притон. Их четверо там: три парня и девушка. Картина как у Ширянова в «Пилотажах»: шприцы, срачельник, постель на полу. Стримят групповое порно на фоне бабушкиного ковра и поднимают неплохие бабки. Предприимчивые, находчивые ребята. У Главного глаза на выкате, от них свечение нездоровое, меня этот взгляд трансцендентный к стенке пришпиливает и дёрнуться не даёт. За ЛСД начали говорить. Рассказала про закладку марок на площади Конституции, про свой прошлогодний трип. Затем плавненько перешли к достоевщине, к толстовству, к «Исповеди». Я по Толстому научную работу в лицее писала. Защитила на пятёрку с минусом, но минус же в журнал не ставят. Пути Господни, как известно. Где только не пригодится школьная программа по литературе. Главный обстоятельно показывал мне свои заживающие вены.
– Ваш любимый персонаж, наверное, Свидригайлов? – поинтересовалась я. Было ли это остроумно или проницательно? Едва ли. Эти люди себя сгубили, а ты в сторонке стоишь и смотришь.
– Почему же? Нет. Раскольников. Конечно, Раскольников...
Погуляли. Через пару часов вернулись домой догнаться. Села допечатывать текст на амфетаминовом экстра-ресурсе. Я его, текст этот, кажется, дописать не успела, как переросла. Переросла, как детский пуховичок. И даже Володя отболел. Хотя казалось, что болеть будет вечно.
Трогательное взросление. Показать очень хочется. Не получится великого романа из житейский огрызков. Дай Бог, чтоб вышла пара обаятельных рассказов. Писать о стыдном и сокровенном – неблагодарное ремесло. Всё интимное нараспашку. Не сердце, а проходной двор.
– Если продолжишь торчать, я приеду и ебало тебе сломаю, – это Володя в своей манере опять. Полгода не общались, сбежала от него тоже, как и от всех сбежала, но вот он снова здесь и взывает к моей рассудительности, к моей душевной разборчивости, – деменцию эту вырубай уже. Сколько можно?
– Поздно ты что-то за меня, братец, впрягаться решил…
– Ну потому что ты мне важный человек, наверное?
Главное – душевно друг друга не предавать. Чувства могут появиться и исчезнуть, но люди это не расходный материал на конвейере. Если вы смогли отыскать друг в друге что-то ценное, то нельзя этим разбрасываться, губить всё неосторожными словами и поступками.
Тем же далёким январём мы стояли и курили у Обводного, и я показывала Володе свои сигаретные ожоги, следы мятежного отрочества. Одна рука, правая, чистая такая, тоненькая, гладенькая, выглядывает из рукава, когда держусь за поручни в метро, когда волосы поправляю или нос чешу, а вторая – пятнистая вся, с уродливыми, бугристыми шрамами. С наглядными трофеями того, что ты выжил, что ты справился.
– Всю руку себе изгваздала, – Володя кинул осуждающий взгляд и ехидно улыбнулся, – а если я попрошу сейчас? Затушишь о себя бычок?
Он даже не успел осмыслить свою провокацию, как я спокойным движением вдавила в кожу раскалённый кончик сигареты. Вздулся ещё один белый, потешный пузырь, засочилась лимфа.
– Блять! Я же пошутил! Ну ты ебанутая, что ли!
Мы все – обозлённые на мир блудные дети, которых забыли на качелях. Беспомощно тянем друг к другу культяпки в надежде на ломтик тепла. Готовы предать себя со всеми своими крестами и гвоздями за одно ласковое слово. Но мир нас не оставит. И даже Кусаку, которую пригрели, а потом бросили, найдут и обязательно приютят.
– У меня очень религиозная семья, – Ваня одевается холёно и пахнет вкусно, с ним по Литейному шагать как по Голливудской аллее славы, он щёголь с напидорашенными ботинками и золотыми часами, – я в баптистской общине состоял. С девушкой познакомились, поженились, всё по правилам, там. Детей хотели очень. Потом пиздец начался. У нее два выкидыша. Не вывезли. Я не вывез. От религии отошёл как-то, и больше всё в алкоголь. Когда забухиваешься неделями и видишь потом в зеркале одутловатое свиное рыло, сложно опять во что-то уверовать.
Переместились с кухоньки на кровать. Оба на пределе, эйфорию добавил МДМА, который мы употребили, растворив в грейпфрутовом соке. Ваня вычитал, что так сильнее плющит. Но тут тоже, как и в любом деле, главное – не передержать. У него член упал, резинка сползла, взгляд беспомощный, перепуганный, будто бы передо мной не взрослый мужчина, а мальчик, которого при всём классе отчитали за двойку и он не выдержал и расплакался. Сгорбился весь, накренился куда-то. Такое уже случалось что ли? Ждёт, что я унижу его сейчас. Унижу его, как и все они. Кто все-то? Мы одни тут. Да и как я могу унизить?
***
– Нигде не могу новые берцы достать. Старые стоптались уже и давно порвались. В «Военторге» дорого что-то. Ты вот за сколько свои купила?
– Ну, тысячи за две. Нормальные такие, пацанские, сорокового размера.
– Ничего себе у тебя лыжа. А вроде такая миниатюрная девочка с виду.
– Ага. Они тяжелые ещё такие и у них кожа очень грубая.
– Они и должны быть такими. Наждачкой по ступне. Берцы это как продолжение ноги, понимаешь.
Помолчали.
– Читал твоё последнее, кстати. Ну и поебота педовская.
– Ты чо это порвался, Володь?
– Да хуйня это всё потому что. Корчишь из себя спасателя, оправдывая то, что долбишь говно с мудаками. Тебе нравится упиваться чужой сломанной жизнью. Ведь такие люди помогут тебе в твоём побеге от мещанства.
– Пусть так.
– Зачем бежать от благополучия в какую-то деструктивную хуйню? Путь самурая дохуя?
– И красные отряды отплатят за меня!
– Пиздец, блять. Инфантилизм ужасный.
– Заладил опять за своё. Прекращай бубнить. И вообще спать пора. Иди спи – завтра ёлка.
– Откуда эта фраза вообще? Что она значит?
– Мне так папа желал спокойной ночи. Самое приятное, конечно, было слышать её в канун Нового года. Потому что поспишь, а потом и правда ёлка и подарки! За каждым мрачным, тоскливым сном обязательно наступает праздник и ёлка! Это нужно всегда помнить.
– Понял. Ну спокойной ночи тогда.
– Спокойной ночи.