По воспоминаниям друга Рахманинова А. Ф. Гедике, знавшего композитора ещё со времён учёбы в Московской консерватории и вплоть до его эмиграции, Рахманинов был человеком правдивым и скромным. Был очень аккуратным и точным, поддерживал идеальный порядок в своём кабинете, никогда не опаздывал и в других ценил эти качества. Любил заранее надолго составлять расписание своих работ и очень страдал, если приходилось нарушать планы. Всякая творческая заминка очень быстро приводила Рахманинова к потере веры в себя, у него появлялась навязчивая мысль, что он уже никогда в жизни не сможет сочинить ничего достойного, и от этого он быстро впадал в депрессию.
В целом Рахманинов был склонен к пессимистичному мрачному настроению, и оно бывало у него значительно чаще, нежели жизнерадостное. Рахманинов в молодости никогда серьёзно не болел, но зато был чрезвычайно мнителен и часто полагал, что заболевает какой-нибудь тяжёлой болезнью. Если врачам удавалось переубедить его, он становился весёлым и радостным, но лишь до следующего приступа мнительности. В моменты же хорошего расположения духа Рахманинов был бодр и весел, но всё же всегда сдержан и никогда не бывал суетлив. Он отличался тонким юмором и огромной наблюдательностью.
Начинал сочинять Рахманинов в основном с утра, если работа шла хорошо, часто засиживался до вечера, но работать ночью не любил. Если работа не шла, настроение Рахманинова резко портилось, он мог отложить или вообще бросить произведение. Игрой на фортепиано Рахманинов занимался нерегулярно и очень немного, в основном потому, что всё давалось ему на инструменте удивительно легко. Если играл 1 час в день, то 40 минут занимался упражнениями и лишь 20 минут играл произведения. Дома, в отличие от концертов, любил играть негромко, вслушиваясь в каждый звук, как бы «прощупывая» исполняемое. Много раз поражала друзей Рахманинова его невероятная музыкальная память: услышав большое симфоническое произведение всего один-два раза, он запоминал его почти наизусть и помнил потом ещё очень долго.
Гости у Рахманинова бывали редко, в основном он общался с многочисленной роднёй жены (она же одновременно и его родня, пусть и чуть более дальняя — Сергей Васильевич был женат на своей двоюродной сестре), семья жила очень дружно. Из товарищей у него (нечасто) бывали: М. А. Слонов, Н. С. Морозов, Н. Г. Струве, А. А. Брандуков, Н. К. Метнер, Ю. Э. Конюс, А. Б. Гольденвейзер, А. Ф. Гедике. Лишь изредка Рахманинов выезжал на симфонические концерты и ещё реже в театр. Лето проводил в Тамбовской губернии в имении Сатиных — Ивановке, которое очень любил и потом выкупил у тестя. Имением занимался много, не жалея сил и средств, любил вникать в хозяйственные вопросы и организовывать хозяйство, приобретал для сельскохозяйственных работ новейшую технику.
Организаторский талант Рахманинова ещё ярче проявился, когда он по просьбе своего друга С. А. Кусевицкого возглавил художественный совет Российского музыкального издательства, которое постепенно привёл к всемирной известности, несмотря на огромную конкуренцию и в России, и за рубежом.
Рахманинов очень любил церковное пение; когда жил в Москве часто даже зимой вставал в семь часов утра и, наняв извозчика, ехал на церковную службу, чаще всего в Андроников монастырь на Таганке. Также Рахманинов любил цыганское пение, иногда засиживался до ночи в ресторанах «Яр» или «Стрельна». От этого по Москве поползли слухи, что Рахманинов — кутила, но это не соответствовало действительности. Закрытый образ жизни Рахманинова также способствовал происхождению слуха, что он много пьёт, но, по утверждению семьи и друзей, это тоже было неправдой.
Разговаривал Рахманинов густым низким басом, негромко и неторопливо. Рахманинов был заядлым автомобилистом и обожал быструю езду. Будучи близоруким, он управлял автомобилем без очков, что подчас приводило пассажиров в ужас.
В тяжёлые годы гражданской войны Рахманинов много помогал своим друзьям и знакомым. Некоторые его продуктовые посылки просто спасали получателей от голода.
Н. Рахманинова – Воспоминания о С. Рахманинове
Когда Сергей Васильевич заметил, что здоровье его не улучшается, он захотел позвать ещё одного врача для совета. По рекомендации Т. Тамировой мы пригласили профессора Мура (я не помню в точности его имени). Он настоял на том, чтобы вырезать часть одной из опухолей для анализа, убедив Сергея Васильевича, что это не будет болезненной операцией. Несмотря на местную анестезию, Сергей Васильевич сильно стонал. Профессор обещал сообщить результаты анализа на другой день, что он и сделал, сказав мне откровенно, что у Сергея Васильевича рак, что никакой надежды на выздоровление нет. На мой вопрос, как долго это может продолжаться, он ответил, что это форма молниеносного рака, что у молодых людей болезнь протекает очень быстро, а у пожилых людей болезнь затягивается иногда на месяцы. Профессор пытался утешить меня, что при помощи морфия Сергей Васильевич не будет сильно страдать. Уколы эти делались три раза в сутки, малейшая доза была достаточна, чтобы привести его в спокойное состояние.
Мы так боялись, что Сергей Васильевич догадается о своём положении, что умолили профессора сказать ему, что у него воспаление «нервных узлов». Профессор исполнил нашу просьбу. Придя к Сергею Васильевичу, я сказала ему: «Видишь, какая у тебя редкая болезнь». — «Ну что же, значит, надо терпеть», — ответил он мне. Сергей Васильевич мог быть таким скрытным, что меня и теперь всё мучает вопрос, знал ли он, что умирает, или не знал?
Не могу забыть, до какой степени была мучительна мысль, что я должна желать ему скорой смерти, я, которая так его любила.
Сергея Васильевича приходили навещать многие из наших друзей: Федя Шаляпин, Тамировы, Горовиц с женой и другие. Но болезнь быстро шла вперёд, и скоро, кроме Феди, к нему уже никого не пускали. Так как Сергей Васильевич не выносил, когда у него отрастали волосы, то он попросил Федю остричь его, как всегда, под машинку. Как-то в полусне Сергей Васильевич потребовал, чтобы доктор приезжал к нему каждый день, и мы, чтобы он не подумал, что его положение так тяжело, просили доктора Голицына исполнить его желание.
За всё время своей болезни Сергей Васильевич улыбнулся только один раз, когда мы по его просьбе помогали ему сесть в постели, обкладывая его со всех сторон подушками, и поддерживали его. Ирина спросила его, чему он улыбается. «Наташа не хочет, чтобы кто-нибудь трогал меня, кроме неё», — ответил Сергей Васильевич.
Болезнь прогрессировала так быстро, что даже посещающий его ежедневно доктор Голицын был удивлён. Есть Сергей Васильевич уже совсем не мог. Начались перебои в сердце. Я просила доктора сказать нам, когда следует причастить Сергея Васильевича. Как-то в полузабытьи Сергей Васильевич спросил меня: «Кто это играет?» — «Бог с тобою, Серёжа, никто здесь не играет». — «Я слышу музыку». В другой раз Сергей Васильевич, подняв над головой руку, сказал: «Странно, я чувствую, точно моя аура отделяется от головы».
26 марта доктор Голицын посоветовал вызвать священника для причастия. Отец Григорий причастил его в 11 часов утра (он же его и отпевал). Сергей Васильевич уже был без сознания. 27-го около полуночи началась агония, и 28-го в час ночи он тихо скончался. У него было замечательно покойное и хорошее выражение лица. Люди из похоронного бюро быстро увезли его утром, а затем перевезли в церковь. Это была чудная маленькая церковь «Иконы Божьей Матери Спасения Погибающих» где-то на окраине Лос-Анджелеса. Вечером была первая панихида. Собралось очень много народу. Церковь была полна цветами, букетами, венками. Целые кусты азалий были присланы фирмой «Стейнвей». На отпевание мы привезли только два цветочка из нашего сада и положили их на руки Сергея Васильевича. Гроб был цинковый, чтобы позднее, когда-нибудь, его можно было бы перевезти в Россию. Хорошо пел хор платовских казаков. Они пели какое-то особенно красивое «Господи, помилуй». Целый месяц после похорон я не могла отделаться от этого песнопения. Священник сказал очень хорошее слово, потом мы простились, и Ирина и сестра увезли меня домой. Я не могла смотреть на то, как запаивали гроб.
Мне нельзя было уехать домой в Нью-Йорк ещё в течение целого месяца из-за разных формальностей. Гроб Сергея Васильевича был временно помещён в городской мавзолей. В конце мая мы с Ириной вернулись в Нью-Йорк, и нам удалось скоро купить на кладбище в Кенсико участок земли для могилы Сергея Васильевича. Похороны состоялись первого июня. Служил митрополит Феофил, пел большой русский хор. На похороны приехало очень много народа — музыканты, друзья, русские и американские поклонники Рахманинова, были и представители Советской России, приехавшие из Вашингтона. Фоли удалось устроить для удобства публики, приехавшей на похороны, специальный вагон, который был прицеплен к поезду.
На могиле, у изголовья, растёт большой развесистый клён. Вокруг вместо ограды были посажены хвойные вечнозелёные кусты, а на самой могиле — цветы. На могиле большой православный крест под серый мрамор. На кресте выгравировано по-английски имя, даты рождения и смерти Сергея Васильевича.
После смерти Сергея Васильевича Музыкальное общество ASCAP (American Society of Composers, Authors and Publishers) * устроило в начале июня большой концерт памяти Рахманинова.
Так кончилась моя совместная жизнь с самым благородным, талантливым и дорогим мне человеком.