Давно хотел написать о своих непростых отношениях с Москвой. О том, что последняя слезам не верит, я слышал ещё в детстве, ну а о том, чему она поверила в моём случае, попробую рассказать в этом тексте.
Я не коренной москвич (о пресловутом третьем поколении вообще молчу), поэтому пусть простят меня те, кому моя точка зрения не слишком понравится или покажется недостаточно объективной (к этому я стремлюсь меньше всего).
Моё шапочное знакомство со столицей началось в бурные 90-ые — я учился в Санкт-Петербурге, но на праздники многие из нас любили поехать в Москву, чтобы как следует оттянуться. В какое-то момент я даже встречался с девочкой из Подмосковья и несколько раз приезжал к ней в гости.
Москва тех лет (теперь её принято называть лужковской) запомнилась мне грязной, шумной, но при этом истерически весёлой и местами даже безумной. Она пугала меня масштабом и какой-то по умолчанию исходившей от людей агрессией. Питер в этом отношении был спокойней и доброжелательней, но в то же время тяжелей и депрессивней. Впрочем, что касается Москвы, то так или иначе, мои впечатления, как и суждения, были весьма поверхностны в силу возраста и скоротечности визитов. Когда я отчислился из университета и покинул Петербург, то перестал посещать и столицу.
В следующий раз Москва обозначилась в моей жизни, когда я в возрасте 20 лет закрутил роман с одной аристократической особой, которая была родом из Алма-Аты, проживала в Петербурге, но страстно желала перебраться в Москву. Причины были подобны тем, что я указал выше — питерский холод, давление мрачной монументальности, тоска, депрессия и низкие по сравнению с Москвой зарплаты. Было это в году 2002, и я в ответ на её просьбы дал обещание, что мы обязательно туда переедем. Роман наш был исключительно бурным и таким же скоротечным. Но обещание я, по странному стечению обстоятельств, сдержал. Правда в не слишком гордом одиночестве и спустя четыре года после расставания.
Нельзя не упомянуть и роман Сергея Минаева «Духлесс», который я прочёл незадолго до переезда в столицу, и который рассказал мне о той части московской жизни, что на несколько лет стала моим призрачным идеалом и объектом стремлений. Речь, разумеется, идёт о сумасшедшем московском гламуре нулевых, будь он многократно неладен.
Я перебрался в Москву из своего небольшого приполярного городка в 2006, уволившись с работы и получив солидный для меня по тем временам расчёт, на который, как мне казалось, я куплю пол-Москвы. Мои наивные иллюзии были разбиты в пух и прах первым же счётом в ресторане на Тверской. Денег с трудом хватило на пару месяцев не слишком роскошной жизни.
Тогда же я усвоил — Москва верит деньгам, и чем их у тебя больше, тем лучше. На тот момент это вполне устраивало моё набухшее от «Духлесса» и гламурных журналов типа «Maxim» и «Men’s Health» самолюбие. Я с головой погрузился в мир лощёной офисной жизни с характерной для неё корпоративной лексикой, которой так любят блистать холёные манагеры в галстуках от «Армани». Было ни хрена не понятно, но зато очень эффектно. Все эти бранчи, ланчи, кофе-брейки, сейлы, саппорты и митинги со всеми вытекающими. Мой непривычный к подобному провинциальный ум с жадностью впитывал в себя эти жемчужины новой русской словесности и, разумеется, не упускал возможности блеснуть последними там, где это было возможно. Этот корпоративно-офисный мир стал первым ярким образом, связанным с Москвой.
Второй стала её до ужаса слепящая и настолько же развратная и беспринципная ночная жизнь, которая поначалу казалось моему неокрепшему сознанию воротами в рай, но на поверку оказалась той ещё клоакой. Это ради неё зарабатывались и тратились совершенно бездумно колоссальные суммы. Цена за столик в «Дягилеве» начиналась от пяти тысяч «зелёных». Это ради этих пятниц и суббот существовали бессонные ночи, толстенные папки отчётов и осипшие от криков на подчинённых руководительские глотки. В принципе, это была не такая уж большая плата за бешеные деньги, которыми была залита по уши Москва нулевых. Я не могу сказать, что мы их зарабатывали, хотя вкалывать порой приходилось не на шутку. Но в основном эти деньги «делались». Как это происходило, почему, по каким законам — ответить сейчас довольно трудно. Но по прошествии пятнадцати лет одно я могу сказать точно — надо было попасть в нужный круг к нужным людям, а дальше всё происходило само собой. Тебя словно подключали к неведомой трубе, по которой непрестанно и в гигантских объёмах шёл воспетый Пелевиным «баблос».
Этот феерически-безумный и феерически-аморальный мир захватил меня с головой. Я нырнул туда, как в омут, увлекаемый роскошными моделями и светскими львицами, что так любили сидеть в своих платьях от кутюр со скучающим видом в ожидании очередного «папика» или мажора. Эффектные и манящие, практически жадно зовущие, они настолько поражали воображение, что на всё остальное ты нескоро обращал внимание.
Ещё одним символом Москвы для меня стала поверхностность и скоротечность общения, которые с развитием технологий только усугублялись. Вечно спешащие куда-то друзья, назначающие тебе встречи за две недели до (потому что раньше нет времени), а на встречах ковыряющие свои украшенные бриллиантами Vertu (потому что работа и бизнес). Не менее скоротечные свидания, во время которых потенциальная суженая оглядывала в ресторане соседние столы — нет ли кого-то поприличней или побогаче, и с которых ты волочёшь её к себе, чтобы быстренько переспать (потому что неизвестно, когда в следующий появится время для этого), а утром удалить её номер из телефонной книги. Такие же поверхностные разговоры о новых сапогах, приобретённых во время недели моды в Милане, и о том, как Федя на прошлой неделе просадил несколько миллионов долларов в казино. Всё это казалось таким ярким и манящим, но оставляло после себя послевкусие пустоты и бессмысленности. Сколько раз я приезжал с вечеринки под утро с необъяснимым чувством глубочайшего разочарования, и не мог ответить себе на вопрос: что всё это было? И, главное, зачем?
Ещё Москва нравилась мне своими масштабами и многолюдностью, которая обеспечивала мне мнимое чувство безопасности — тут легко было потеряться, особенно в тех случаях, когда человек, будь то женщина или партнёр по бизнесу, узнавал о тебе какие-то нелицеприятные факты. Можно было до определённых пределов не беспокоиться о репутации и не помнить о совести — просто удаляешь номер или меняешь место жительства (работы, отдыха, далее — по списку). Эх, это были последние годы до появления социальных сетей…
Мне в Москве было легко. У меня хорошо получалось говорить людям то, что они хотят слышать, и скрывать то, чего им знать не следовало. Это уже несколько лет спустя мой первый духовный учитель сообщит мне, что вниз — легко всегда. Если б я только знал, чего будет стоить путь обратно, но это бесценное знание я приобрёл гораздо позже и уже не в Москве.
Вот, из чего, если вкратце, состояла моя Москва. Или, вернее сказать, Москва моего бурного прошлого. Закончилось всё, как вы понимаете, не очень хорошо. Москва и всё, что мне так нравилось в ней, вдруг перестали меня радовать. Я обнаружил себя в новёхонькой квартире с новеньким супермодным Порше в гараже (таких в Москве было всего два) и в тяжелейшей депрессии.
Ещё несколько лет танцев на граблях, и я, потерянный, разбитый и с одним чемоданом отчаливал на славный остров Бали (снова привет, Сергей Минаев). Я не уверен, что это была конкретно вина столицы, но в ней мне хотелось сдохнуть.
Через два с половиной года я, успевший забыть «свою Москву» вернулся, при этом даже соскучившись. Первые несколько дней я ходил, длинноволосый и бородатый, в сёрферских очках в белой оправе и отчаянно улыбался по-деревенски открытой балийской улыбкой недоумевающим москвичам. Неприветливые, а порой даже злобные взгляды, посылались мне в ответ. Я продолжал улыбаться и трясти бородой, пока пару раз мне чуть не набили морду. Очки пришлось снять, волосы подстричь и улыбаться перестать. Я выгнал из гаража свой так и необъезженный Порше, достал из гардеробной оставшуюся «дольчегаббану» и прокатился по местам былой славы. Через несколько дней мне снова захотелось сдохнуть. Порше не помогал. Я упрямо чувствовал себя совершенно чужим в этом переполненном злобой и меркантильностью городе. Я с тоской вспоминал, как на Бали к упавшему на дороге дедушке бежит вся улица. И с ужасом наблюдал, как у московского дедушки, упавшего у входа в метро, подбежавший молодой человек деловито обшаривает карманы. «Для кого создано это место?» — беспрестанно крутилось в моей голове, когда я встречался со старыми друзьями. «Для чего создано это место?» — думал я, стоя в четырёхчасовой пробке на Садовом. «Для чего это всё, Господи?» — вопрошал я, уставившись в московское небо. — «Для людей? Тогда почему здесь они превращаются в ЭТО? Для комфорта? Но в чём комфорт? В непрестанном напряжении, начинающемся сразу после выхода из дома? Для чего всё это, Боже?»
На большую часть этих вопросов ответа я так и не получил. Я не живу в Москве уже больше 10 лет. Хотя у меня до сих пор есть там квартира, в которую мне страшно возвращаться. Когда я приезжаю в Россию, я стараюсь не появляться в столице, потому что со мной там начинает твориться что-то неладное. Так получилось, что сейчас я снова в России. Осознанно, целенаправленно, даже местами патриотично. Я заехал на денёк в Москву — так получилось. И… вы не поверите — впервые за много лет почувствовал себя в Москве хорошо. Испугавшись этого чувства, я немедленно уехал в деревню.
— Я не хочу пока в Москву, — говорю я по телефону другу.
— В Москву нельзя не хотеть. Это просто она тебя пока не хочет, — смеётся в ответ он.
Я не знаю, что происходит. Но в глубине души теплится надежда, что когда-нибудь я снова приеду в Москву. И увижу её с другой стороны — с той, к которой, возможно, просто раньше не был готов…
Вечный Искатель