Хорошо-то как! Влажно, над болотцем нашем туман стоит, весь лес тишиной накрыло – ни грибников, ни ягодников, хотя они сюда порой и забредают. А здесь искать нечего, окромя погибели в трясине. Только царевичей это не останавливает. Лягушачьему роду прямо спасу от них нет! Прошел, вишь ты, по Тридевятому царству слух, что среди нас царевна заколдованная есть. И будто бы не одна, а десятка два, не меньше! И ежели эту самую заколдованную царевну отыскать и поцеловать в уста лягушачьи, то станет она девицей-красавицей, Василисой Прекрасной или Премудрой. Тут уж на какую попадешь. Легенда, правда, умалчивает, за что той девице-красавицей такое наказание – лягушкой быть. Батюшке, ли, царю перечила, али самому Кощею отказала, а может и проклял кто, так, из зависти…Про то неведомо. Только с той поры лягушкам житья не стало. Почитай, каждый месяц к нашему болоту сначала стрела прилетает. Хорошо, ежели мимо, в чащу пролетит, а ну как проткнет кого?! Тут, значит, одной заколдованной невестой меньше. За что же нам такая напасть, думаем? Мало что ли нас цапли и аисты едят? А это, кажись, у царевичей ритуал такой, для поиска жены. Прикажет сыновьям царь-батюшка на широкий двор выйти, стрелу пустить. Куда чья стрела упадет, там и сватаются. Откуда знаю? Это мне одна квакушка рассказывала. В прошлом годе явился сюда молодец – кафтан, золотом шитый, сапоги красные, лук за плечами, кудри русые – все при нем. Стало быть, царский сын.
Встал на краю болотца, да и затянул привычную песню: «Где же ты стрела моя, стрелушка? Кто тебя поймал, тому моей нареченной быть. Зверь ты, али человек – покажись».
А соседка моя как раз возле той стрелы в осоке и сидела. В этот самый миг солнышко выглянуло, лягушку пригрело, она возьми, да и квакни. От удовольствия. Только царевич услышал. Как пошел по кочкам скакать! Всех наших перепугал, мы с испугу в воду пометались.
- Вот, - говорит, - где нареченная моя. А квакушка от страха рот открыла, даже квакнуть не может. Царевич стрелу забрал, квакушку взял, по спинке гладит и приговаривает: - Ты теперь моя милая невеста! Я тебя от заклятия освобожу и свадебку сыграем!
Посадил в шапку да унес. Как только шаги стихли, мы на кочках собрались совет держать – как лягушку –квакушку вызволять. Думали-думали, ничего не придумали. Была среди нас старая жаба, без одной лапки. Долго на свете прожила, все повидала, от стольких хищных клювов спаслась, что ахнешь! Даже из котла Бабы-Яги улизнула, когда та из нее пыталась приворотное зелье сварить и какого-нибудь заблудившегося царевича тем зельем опоить. Шалит бабка. Уж сотни лет, а все не уймется. Да что поделать – всему женскому полу, сколько его на свете ни есть, замуж за царевича хочется.
- А вот погодите, - говорит бабушка-жаба, - вернется наша квакушка. Незадачливый жених её сам принесет, как узнает, что не царевна. Сказала, да упрыгала в камыши.
День проходит, другой. Уж восемь минуло. Сидим как-то, на солнышке греемся, как вдруг затрещали заросли и выходит из них царевич, что давеча стрелу искал. Грустный, буйну голову повесил, русые кудри лицо закрывают. Остановился на полянке, достал квакушку из-за пазухи, выпустил на травку, вздохнул горько, развернулся да пошел.
Квакушка скок-скок, да в родное болотце. Окружили мы её, спрашиваем, что видела да как было? Ох уж эти цари! Никому спокойно жить не дают – то им ковер тки, то хлеба пеки, то на пир являйся…Словом, прислуживай! А где это видано, чтобы наша сестра кому прислуживала, пусть он и сам царь-государь!?
Ясно дело, что ни одно из этих заданий квакушка выполнить не могла. Так и просидела всю ночь на холсте с кучей ниток, покуда светать не начало. А как начало, проснулся царевич, увидел, что невеста задание батюшкино не выполнила. Да делать нечего, пошел к царю на поклон. Другие – то братья, сказывают, ковры принесли, а царевич квакушку притащил. Для какой надобности – про то неведомо. Может надеялся, что совесть взыграет у лягушки и пожелает она Василисой обернуться.
Царь-батюшка на «невестку» из болота посмотрел, в затылке почесал, потом корону надвинул, да и говорит: - Зачем же ты, сын мой любезный, лягушку болотную во дворец принес? Али есть её собрался, как басурманин?
Братья-то как захохочут, царевич гневно глазами на них посверкивает, да отвечает: - Это батюшка, не простая лягушка, а царевна заколдованная, Василиса Прекрасная. Ежели её поцеловать, то вмиг красавицей – разумницей обернется и будет тебе, батюшка, самой наилучшей невесткой, потому как волшебница.
Царь, конечно, поинтересовался, не падал ли сын его любезный с лошади да головушкой своей не ударялся ли, коли первую попавшуюся лягушку за царевну принимает. Царевич разобиделся пуще прежнего, да делать нечего. Нельзя же царю перечить…
И так три дня подряд – царь задание дает, а квакушка не выполняет. Уж царевич и зацеловал её от головы до лапок, и на колени вставал, и подвиги-то совершить обещал, даже золото предлагал. Только лягушка в невесту превращаться наотрез отказывалась. Плюнул тогда царевич, крепко выругался сгоряча, посадил опять квакушку в шапку и отнес туда, где взял.
С того времени, почитай, всё лето прошло. Успокоились царевичи. Видать, летом не невест ищут, а басурман по полям гоняют.
Вот потянулись вереницы гусей на юг, холодать стало, макушки дерев зазолотились, солнышко уж не так пригревает.
Тут-то и пришла беда. Сижу я себе на кочке, теплая водица мне на спинку с камыша капает, по лапкам стекает; разных комаров да мух наелась досыта; только закрыла глаза, ка-а-а-ак что-то просвистит в воздухе совсем рядом и плюх в воду. Стрела, будь ты неладна! Все, закончилась жизнь спокойная! Только собралась я ускакать, как протянулась по болоту тень длинная, меня накрыла и в воздух подняла. Чувствую, за лапку держат. Я уж так испугалась! Всё, думаю, конец мне пришел! Аист раньше царевича нашел! Сейчас есть будет! Зажмуриться надо, чтобы страсти такой не видеть. Чувствую, качаюсь в воздухе, а есть меня никто не ест. Открыла глаза. Вижу, вишу вниз головой и держит меня за лапку не аист – добрый молодец.
Хорош молодец – румяный, кудрявый, глаза озорные, смеется весело. И одет богато. Стало быть, и на меня царский сын сыскался.
- Так вот ты какая, - говорит, - невеста моя, лягушка-царевна.
Хотела я квакнуть обиженно, да передумала. А и в самом деле, будь я заколдованной царевной, то и в лягушачьей коже царевной бы оставалась. Посадил меня царевич в карман кафтана, сел на коня, да поехал в царский дворец. Едет, песни поет; в лесу ему птички подпевают, а я думаю, как дальше быть. Как приедем, пойдет он вместе с братьями к батюшке ответ держать, где был, какую невесту добыл. Потом, значит, в терем отнесет и целовать будет. А мне что, целуй-не целуй, царевной не сделаюсь. Потом задания начнутся (это обычай такой, невесток испытывать, хорошими ли женами сыновьям будут?). Ну а как не выполню заданий, так меня и назад отнесут.
***
Вот приехали мы во дворец. Ох и хоромы! Да в таких палатах все наше болото поселить можно, еще и на соседнее останется! Стены и потолки-то расписные, пол узорчатый, трон золоченый. Когда царь-батюшка трапезничать желает, широкий стол дубовый белой скатертью накрывают, да кушаний столько наставляют, что и за всю жизнь бы не съел. Во главе стола, как полагается, сидит царь-государь, на голове корона, разноцветными каменьями изукрашенная, подле стоят стольники да стражники. А посреди залы, пред царскими очами, царевичи с невестами. И «мой» - самый последний. Стрела-то старшего царевича прямо на боярский двор попала. Точнее, в стену боярского терема, пока Марфа-краса, боярская дочка перед зеркалом сидела, бусы жемчужные, подарок батюшкин, из заморских стран привезенный, примеряла. Стрела возьми да прямо у нее перед носом в стену и воткнись. Крику-то было! Мамки-няньки, прислужники сбежались, думали, басурмане напали. Хотели бежать, добро хозяйское скорее спасать, ан смотрят – стрела-то необыкновенная – наконечник золотой, хвост серебряный. У басурман таких нет. Гадали-гадали, а уж сам царский сын пожаловал, с дарами, боярскую дочь сватать. Кто же такому жениху откажет?! Хорошая Марфа-краса – телом белая, лицом пригожая, коса длинная, шелковой лентой перевитая, наряд на ней богатый – самая что ни на есть подходящая для царевича невеста. Вышли вперед, кланяются низко да с почтение. Посадил их царь от себя по правую руку.
Стрела среднего брата на купеческий двор улетела. У купца дочь имелась, Марья. До того пытался её местный разбойник, которого за громкий свист Соловьем прозвали, скрасть. Не единожды пытался, и девица, сказывают, не против была, только всякий раз догоняли и девицу назад возвращали. Последний раз осерчал строгий батюшка, велел непокорную дочь под замок посадить, покуда другой какой жених не объявится. Что делать? Сидит себе Марья в тереме, кружево плетет, вздыхает грустно. Соловей от греха подальше в соседнее царство отправился красавиц воровать. И сидеть бы Марье в тереме веки вечные, если бы не стрела. Воткнулась прямо в ставень, на солнце сверкает, глаз радует. Поначалу решили будто Соловей вернулся, ан нет. Под воротами уже царевич стоит. Наилучший, можно сказать, жених. Купец дары свадебные принял, дочку к царевичу вывел – дочка-красавица, глаз не отвесть. Косы по плечам бегут, извиваются; глаза, как ночь, черные, светят, как звезды ясные; на голове – кокошник бисерный. Явился царевич с Марьей во дворец. Посадил их царь от себя по левую руку.
А мой –то, Иван – царевич, мнется, не знает, как отцу сказать, что невеста не девиц красная, а лягушка зеленая. Все ж таки достал меня из кармана. Все так рты и пораскрывали. Стоят, слова вымолвить не могут.
- Это что же? – спрашивает наконец царь, - никак шутки шутить вздумал?!
Иванушка растерянно головой кивает, дескать: «Нет, батюшка, не шучу, а только это и есть моя невеста. Куда стрела попала, там и сватался».
Что тут скажешь? Посадил царь Ивана – царевича подле старшего брата и начался пир свадебный. Я на скатерти сижу, головой верчу, всё рассмотреть хочу. Никогда прежде такой красоты не видела. У моего батюшки хоромы другие – все в тине да глине, потолков и стен узорчатых нет, а подданные жабы да лягушки. Вот гусляры вышли, заиграли. Пошли гости да царевичи с невестами танцевать. Не глядит на них Иванушка, ниже плеч буйну голову повесил, в золотом ковше усов не мочил, посмотрит на меня, сморщится и опять пригорюнится. Конечно, кто же радоваться будет, когда рядом не невеста – краса, а лягушка болотная?!
***
Кончился пир, проводили гости молодых до спален, да разошлись. И Иван-царевич в свои палаты пришел, меня на скамью посадил, сам лег да и заснул тут же молодецким сном. Я сижу, не сплю, думаю, как назад, в родное болотце вернуться. Сама не доберусь, телега колесом раздавит, али поймает и съест кто. Стало быть, надобно, чтобы царевич сам меня назад отнес. Только как заставишь-то? Иванушка-то думает, что я – не я, а царевна заколдованная! Завтра всенепременно целовать примется, чтоб, значит, чары снять! Только чар-то никаких нет! Ждать, пока сам поймет? А ежели решит, что чары больно сильные и отправится с Кощеем воевать?! Я тогда вовек домой не попаду! Стало быть, сейчас надо выход искать!
В тереме окна открыты, за окном ночь темная, теплая. На небе звездочки светят. Сижу себе, ловлю комаров и мошек, с лапы на лапу переминаюсь. Всем хорошо. Одно плохо – высок терем. Не прыгнешь. Насмерть убьешься. Обвела взглядом стены. Повсюду сабли и мечи развешаны, русские и басурманские (знатный воин Иванушка!), у дальней стены – стол дубовый и стоят на нем туески и чаши. Это слуги принесли, чтоб невестки задание царское выполнить могли – хлеб праздничный испечь. Как там в сказке-то? «Взяла она муку, замесила тесто белое…»? Вот я с лавки на пол – скок, до стола – скок, ан стол-то высок, не сразу запрыгнешь. С третьего раза получилось.
Надобно знать, что в болоте у нас имелся самый что ни на есть настоящий колдун, в тело лягушачье заточенный. Сам на себя заклятие наложил, чтобы от женитьбы на царевне из соседнего царства спастись, потому как была та царевна отменно некрасива – волос редкий, нос кривой, глаз косой. Оно бы, может, и ничего. Как говорится – с лица воды не пить. Муж – колдун, глядишь, и поправил бы…Да только и характер имела внешности подобный – злая, вредная, сварливая. Вдобавок ко всему руки не к тому месту приставлены были – за что ни возьмется, все испортит. Прясть начнет – веретено сломает, нитки позапутает; вышивать начнет – то же. А уж жадная – зимой снега не выпросишь. Вот колдун и рассудил, что уж лучше лягушкой в болоте, чем с такой под венец. Наложить-то заклятье наложил, а снять нет никакой возможности, потому как в слова заветные, что человечий облик в животный обращают, ошибка вкралась. Неправильно прочитал, а слово колдовское, известно, раз сказал – потом не поправишь. Так и остался лягушкой на веки вечные. Царевну-то, сказывают, замуж выдали. За Илью Муромца, что вот на печи-то сидел. Это он пока не женатый был, сидел. А как женился – чудом исцелился. С тех пор и ходит богатырь по земле русской, от вражьей силы простой народ защищает. Все лучше, чем с такой женой дома сидеть.
Вот колдун нас, от нечего делать, читать и писать учил. Лягушкам диковинно, потому как искони такого среди них не водилось, чтоб грамоте умели. Колдун бы и еще чему обучил, только не успел. Цапля съела. А все ж таки уроки даром не пропали. Пригодились.
Запрыгнула я на стол, отыскала туес с мукой и давай его к краю толкать. Тяжело. Пот градом с меня катится, а рассвет уже близко. В царском курятнике петухи запели. Толкала – толкала, да и уронила. Мука по полу рассыпалась, в воздухе белой пылью висит. Прыгнула я сверху и ну скакать, кренделя выписывать. Устала так, что, кажись, лапки протяну. Однако ж, закончила. Вот в третий раз петух пропел. Слышу, проснулся царевич. Поднялся, потянулся, хотел зевнуть, да так и застыл с раскрытым ртом. И то правда, чего не застыть, когда тут такое?!
Видит, мука по полу рассыпана, а по ней буквы кривые выписаны: «Отнеси меня домой, царский сын. Не царевна я заколдованная, а лягушка обыкновенная. Ежели отнесешь, я тебе тайну открою». И внизу, как на письме царском, след лягушачьей лапы, точно печать, приложен.
Царевич глазами по строчкам водит, читает-перечитывает.
- Что ж это, - говорит, - разве ошибся?! Быть того не может!
Сел на лавку и в затылке чешет.
А я под столом сижу, на него гляжу. Экой, думаю, ты недогадливый. Раз я вчера после поцелуя твоего в девицу-красавицу не обратилась, стало быть ошибка вышла.
Смотрю, царевич по комнате бегает, меня ищет, приговаривает: - Не может того быть, чтоб не царевна!
Везде заглянул, даже под лавку. Я в тенечек в уголок уползла. Авось не заметит. Зря понадеялась.
- А! Вот ты где! – говорит.
Достал меня, полотенцем шитым вытер, на край стола посадил, сам на лавку сел и смотрит. А чего на меня смотреть? Все равно Василисой Прекрасной не сделаюсь. Потому как не каждая лягушка – царевна.
- Стало быть, не царевна?
Кивать-то лягушки не могут, зато квакать горазды. Я и квакаю, правильно, мол, говоришь, правильно.
- А вдруг царевна? – смотрит на меня Иванушка, так смотрит, что ежели и вправду царевной бы была, тут же оборотилась бы. – Вдруг я тебя целовал неправильно?! Может, в не тот час?
Схватил меня и ну целовать. Обслюнявил всю, а я упрямлюсь, никак девицей-красавицей не делаюсь. Увернулась кое-как, спрыгнула на пол и ну опять по муке скакать.
«Отпусти, говорю. Тайну открою, где тебе настоящую лягушку-царевну сыскать».
Смотрит на меня Иванушка с подозрением.
- Правду, что ли говоришь? К настоящей царевне приведешь?
Я опять давай кренделя выписывать. «Как меня домой отвезешь, назад налево езжай. Ехать тебе три дня и три ночи. Как один день пути останется, пускай стрелу. Она тебя обгонит и прямо в болото угодит. И сидит в том болоте царевна-лягушка, девица заколдованная. Кто её расколдует, будет она тому женой верной».
Призвал Иван девку-прислужницу, велел ей порядок навесть. Сам кафтан узорчатый надел, меня в шапку посадил, на коня лихого сел и поскакал в даль дальнюю, меня домой возвращать. Ехали долго ли, коротко ли, ведром ли, погодкою ли, привез нас конь-огонь к моему болоту. Слез царевич, посадил меня на кочку.
- Смотри, - говорит, - лягушка-квакушка. Ежели обманула, назад вернусь, поймаю и велю поварам царским из тебя суп сварить, какой батюшка готовить велит, когда послы заморские во дворце гостят.
Сказал, сел опять на коня, да поехал куда надобно было.
Наши - то меня увидели, повыскакивали, окружили, квакают радостно, спрашивают, где была да что видела. Делать нечего, пришлось рассказывать.
P.S.
Нашел – таки Иван-царевич свою Василису. Сделал все, как положено. Доехал до болота, смотрит, сидит лягушка, в лапе его стрелу держит. На голове зеленой корона махонькая золотая. Обрадовался царевич, схватил лягушку, поцеловал в уста сах…, тьфу, лягушачьи. Глядь! Стоит перед ним такая красавица, что ни в сказке сказать, ни пером описать – глаза зеленые, губы-малина, брови шелковые, коса русая, сарафан золотом шитый.
- Ну, здравствуй, - говорит девица, - Иван-царевич. Я – Василиса Прекрасная, невеста твоя. Заколдовал меня злой Кощей, за то, что замуж за него идти отказалась, приказал двести лет квакушкою быть, покуда не сыщется добрый молодец, что лягушку поцеловать не побрезгует.
Обрадовался царевич, посадил невесту на коня, да и поехал домой свадьбу праздновать. Такой звон колокольный по всему царству-государству шел, что даже в нашем болоте слышно было. Как женился царевич, царь Берендей тут же указ издал, дескать, воспрещается люду простому, боярскому и купеческому по болотам шастать, лягушек пугать. Царевну-лягушку его сын поймал, расколдовал. Боле заколдованных царевен в Тридевятом царстве не имеется, а значит нечего народ болотный волновать понапрасну. Ежели кто ослушаться посмеет, тому царский меч – голова с плеч.
Вот уж десять лет прошло. Царевичей нет как нет – то ли перевелись, то ли переженились на простых царевнах, не заколдованных. Да сказывал аист, что у Ивана-царевича сын растет, тоже Иваном прозывается. И растет он не по дням, по часам. А как вырастет в доброго молодца, даст ему батюшка наказ сыскать себе невесту, как он сам его матушку Василису сыскал. Тогда держись, лягушачий народ!
Вот так детишки, ваша бабушка, лягушка, в царском дворце побывала, с царевичем поцеловалась, да царевной не сделалась. Тут и сказочке конец, а кто слушал – молодец.