1. Учёный плохо разбирается в своём предмете, если не может внятно объяснить суть занимающей его проблемы любознательным школьникам старших классов.
Философ — плохой мыслитель, если самые абстрактные сюжеты, в которые включён его ум, он не способен пересказать речью ясной, внушительной, покоряющей воспринимающее сознание.
Поэт вообще всегда плох, если практикует заумь, а если пишет о самом высоком и тонком, должен быть способен писать, употребляя простые, обыденные слова. Не учёный же трактат он пишет! И даже не поэму «О природе вещей». Она уже написана.
Обыкновенно плохой поэт свидетельствует о том, что Муза у него — колченогая, кривая и безголосая дура, не тем, что употребляет заумные румяные слова будетлянского языка, а тем, что слова обыкновенные способен сочетать лишь так, что в итоге получается всё же нелепость.
То для размера ему нужно трёхсложное слово, то для рифмы он избрал слово именно это и никакого другого у него не нашлось, а в результате выходит несуразная дрянь, которую кто-нибудь ещё, не дай Бог, споёт под гитару, так что мелодия и голос отвлекут слушателя от смысловой чепухи, и поэт ещё даже известность получит — аудиторию и прессу... Так, к примеру, случилось с поэтическими нелепостями Михаила Аркадьевича Светлова (Шейнкмана): его «Песней о Каховке» (1923), его же «Гренадой».(1926) и, отчасти, с его же «Итальянцем» (1943).
Сложносочинённая же «философская» поэзия каких-нибудь Виктора Александровича Сосноры, Бориса Алексеевича Чичибабина, Иосифа Александровича Бродского и, особенно, Ивана Фёдоровича Жданова, а из более ранних, конечно, Бориса Леонидовича Пастернака и Осипа Эмильевича Мандельштама — на поверку оказывается ни сложносочинённой, ни философской. Попытка постичь её глубины или высоты завершается неудачей, ибо реально нет ни глубин, ни высот, а имеются лишь субъективистическое самолюбование в зеркале выспренних слов.
И, напротив, совершенно простой, без выкрутасов, слог поэзии Александра Сергеевича Пушкина или Александра Александровича Блока, из более поздних ещё Владимира Владимировича Маяковского или Евгения Михайловича Винокурова способен выразить такие глубины и подняться на такие высоты, которые даже не снились всем сложносочинённым вместе или порознь взятым.
В этой способности обнажать самое само и представлять его без единого лишнего слова особенно заметны два наших поэта: Александр Трифонович Твардовский и Константин (Кирилл) Михайлович Симонов (1915.11.15 (1915.11.28), г. Петроград, Российская империя — 1979.08.28, г. Москва, СССР).
Стихотворение последнего мы сегодня и рассмотрим.
2. Текст.
Константин Симонов
Ты помнишь, Алёша, дороги Смоленщины…
Ты помнишь, Алёша, дороги Смоленщины,
Как шли бесконечные, злые дожди,
Как кринки несли нам усталые женщины,
Прижав, как детей, от дождя их к груди,
Как слёзы они вытирали украдкою,
Как вслед нам шептали: — Господь вас спаси! —
И снова себя называли солдатками,
Как встарь повелось на великой Руси.
Слезами измеренный чаще, чем вёрстами,
Шёл тракт, на пригорках скрываясь из глаз:
Деревни, деревни, деревни с погостами,
Как будто на них вся Россия сошлась,
Как будто за каждою русской околицей,
Крестом своих рук ограждая живых,
Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся
За в бога не верящих внуков своих.
Ты знаешь, наверное, всё-таки Родина —
Не дом городской, где я празднично жил,
А эти просёлки, что дедами пройдены,
С простыми крестами их русских могил.
Не знаю, как ты, а меня с деревенскою
Дорожной тоской от села до села,
Со вдовьей слезою и с песнею женскою
Впервые война на просёлках свела.
Ты помнишь, Алёша: изба под Борисовом,
По мёртвому плачущий девичий крик,
Седая старуха в салопчике плисовом,
Весь в белом, как на смерть одетый, старик.
Ну что им сказать, чем утешить могли мы их?
Но, горе поняв своим бабьим чутьём,
Ты помнишь, старуха сказала: — Родимые,
Покуда идите, мы вас подождём.
«Мы вас подождём!» — говорили нам пажити.
«Мы вас подождём!» — говорили леса.
Ты знаешь, Алёша, ночами мне кажется,
Что следом за мной их идут голоса.
По русским обычаям, только пожарища
На русской земле раскидав позади,
На наших глазах умирали товарищи,
По-русски рубаху рванув на груди.
Нас пули с тобою пока ещё милуют.
Но, трижды поверив, что жизнь уже вся,
Я всё-таки горд был за самую милую,
За горькую землю, где я родился,
За то, что на ней умереть мне завещано,
Что русская мать нас на свет родила,
Что, в бой провожая нас, русская женщина
По-русски три раза меня обняла.
1941
3. Тематически это стихи о прощании бойцов отступающей Красной Армии с жителями Смоленщины.
Немцы не ожидали такого сопротивления. Бои были кровавые. Но Белостокско-Минское (1941.06.22 — 1941.07.08) сражение с потерей Минска (1941.06.28) привело к тому, что советские войска отошли к Борисову, обороняли Борисов, 1941.07.02 сдали Борисов, отступили к Смоленску, а 1941.07.28 сдали и Смоленск.
Сухое перечисление событий задаёт исторический контекст стихотворения, в котором оно создавалось, но ничего не говорит о содержании стихотворения, тем более что сами эти события в это содержание не вошли. Указание на них нам при рассмотрении стихотворения важно лишь для того, чтобы понять специфику отношения жителей оставляемых территорий и остающихся на этих территориях с бойцами Красной Армии, понять почему они, мирные жители, так прощались со своими воинами.
4.
Ты помнишь, Алёша, дороги Смоленщины,
Как шли бесконечные, злые дожди,
Как кринки несли нам усталые женщины,
Прижав, как детей, от дождя их к груди…
Прощались не с бросающими их на произвол врага, а прощались с родными. И измождённые женщины отдавали бойцам родное, последнее, что сберегали как детей. Хотя сами с чем останутся, знают: ни с чем. И кто придёт, с кем будут, догадываются: с врагом, лютым врагом.
5.
Как слёзы они вытирали украдкою,
Как вслед нам шептали: — Господь вас спаси! —
И снова себя называли солдатками,
Как встарь повелось на великой Руси.
Потому и слёзы у них льются, так как они знают, что это расставание не просто с бойцами, которых, скорее всего, они уже не увидят, это расставание с прежней жизнью, а, может быть, и с жизнью вообще. Одна надежда, одно упование — на Господа. Спасёт ли Господь, неизвестно. Но надеяться больше просто не на кого… И, однако, связи с отступающими воинами мирные жители и не думают разрывать, наоборот, женщины называют себя солдатками…
6.
Слезами измеренный чаще, чем вёрстами,
Шёл тракт, на пригорках скрываясь из глаз:
Деревни, деревни, деревни с погостами,
Как будто на них вся Россия сошлась…
Западные дороги России — дороги войны и дороги скорби. Отечественная война 1812 года и «старая смоленская дорога», по определению Льва Николаевича Толстого, по которой гнали Наполеона Бонапарта... Первая Мировая война 1914 — 1918 годов. И вот теперь эта, уже Вторая мировая война и Вторая Отечественная, Великая Отечественная… А Россия всё ещё крестьянская, существенно крестьянская... Всё ещё деревенская, существенно деревенская. А погосты с покосившимися крестами — символы потерь русских людей.
7.
Как будто за каждою русской околицей,
Крестом своих рук ограждая живых,
Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся
За в бога не верящих внуков своих.
Погосты с не упомянутыми К. М. Симоновым крестами, но крестами додуманными нами, проявились в этой строфе уже крестами и на могилах, и крестами распятых. Да, прадеды уже умерли и лежат в могилах. Но крестом своих рук они ограждают живых. Да, в Бога внуки не веруют, но не так с прадедами. Они, мёртвые, силой своей веры пытаются защитить неверующих внуков. И это видится отступающим под натиском врага внукам. Это очень сложный и глубокий символ, в четырёх строках немудрящих слов построенный мастером-поэтом.
8.
Ты знаешь, наверное, всё-таки Родина —
Не дом городской, где я празднично жил,
А эти просёлки, что дедами пройдены,
С простыми крестами их русских могил.
В этой строфе ещё раз подтверждается, что на защиту страдающих и терпящих поражение живых встали уже мёртвые. Встали из могил. И поэт, родившийся в столице, Петрограде, выросший в аристократической семье царского генерал-майора Михаила Агафангеловича Симонова и княжны Александры Леонидовны Оболенской осознаёт своей родиной, точно Мартин Хайдеггер, деревенские просёлки.
«Простота несложного сберегает внутри себя в её истине загадку всего великого и непреходящего. Незваная, простота вдруг входит в людей и, однако, нуждается в том, чтобы вызревать и цвести долго. В неприметности постоянно одного и того же простота таит своё благословение. А широта всего, что выросло и вызрело в своем пребывании возле дороги, подаёт мир».
М. Хайдеггер. Просёлок (1949).
И, подобно Александру Сергеевичу Пушкину, испытывает любовь к отеческим гробам и к родному пепелищу.
Два чувства дивно близки нам —
В них обретает сердце пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
Животворящая святыня!
Земля была б без них мертва,
Как […] пустыня
И как алтарь без божества.
А. С. Пушкин. «Два чувства дивно близки нам...» (1830).
Когда столица вместе с захолустной деревней, когда мёртвые вместе с живыми, тогда страна, сколько бы она ни менялась во времени, сколько бы на её защите ни свершалось смертных подвигов, будет жить вечно. Вот почему это — точные строки сознания Родины, а не минутное настроение и не конъюнктурная пошлость какого-нибудь Михаила Аркадьевича Светлова (М. А. Шейнкмана), в стихотворении «Итальянец» (1943) описывающего своё убийство итальянца под Моздоком, а после разговаривающего с трупом и оправдывающего свою к нему свирепость словами
Я не дам свою родину вывезти
За простор чужеземных морей!
Я стреляю — и нет справедливости
Справедливее пули моей!
Как говорится, чувства почти нечеловеческой злобы явлено поэтом, оправдывающимся перед трупом итальянского фашиста, неимоверно много, а с осмысленным стихосложением — большие проблемы. Большие проблемы!
Не так у К. М. Симонова.
9.
Не знаю, как ты, а меня с деревенскою
Дорожной тоской от села до села,
Со вдовьей слезою и с песнею женскою
Впервые война на просёлках свела.
Мы узнаём здесь, что чувство родины и единения с народом и с землёй является не сразу с рождением человека, а постепенно, по мере того как жизнь течёт и складывается и в область житейского опыта, и в область постижения безусловных истин. И война тут — пробный камень взросления, мужания, обретения мировоззрения.
10.
Ты помнишь, Алёша: изба под Борисовом,
По мёртвому плачущий девичий крик,
Седая старуха в салопчике плисовом,
Весь в белом, как на смерть одетый, старик.
Опять смерть. Но не мёртвые деды, вставшие на защиту живых, а сама смерть живая, только что убившая и повергшая в рыдания родных. И если девушка ещё кричит по мёртвому (сперва я думал, что здесь неверно написано наречие «по-мёртвому», лишь потом исправил своё недоумение — догадался, что человека только что убили), содрогается от рыданий, седая старуха — замкнута, почти равнодушна, а старик и сам к смерти приготовился, облачился во всё белое. Оборона Борисова была кровавая. Поэт со своим молодым собеседником должны это помнить…
11.
Ну что им сказать, чем утешить могли мы их?
Но, горе поняв своим бабьим чутьём,
Ты помнишь, старуха сказала: — Родимые,
Покуда идите, мы вас подождём.
Нет, старуха не окаменела, она не равнодушная, это её сердце испытало столько горя, что чувства её истончились, стали прозрачными, незаметными… И если отступающим бойцам нечего сказать ей в утешение, то она сама находит слова для своих воинов: «Родимые, покуда идите, мы вас подождём». Такие слова людей, остающихся на родной земле, но уже занимаемой врагом, западают воину в душу, западают навсегда. И он обязательно вернётся. Не может не вернуться!
12.
«Мы вас подождём!» — говорили нам пажити.
«Мы вас подождём!» — говорили леса.
Ты знаешь, Алёша, ночами мне кажется,
Что следом за мной их идут голоса.
Это эхо голоса старой женщины. Родная земля ей вторит. И эти слова остаются с воином днём и ночью. Всегда.
13.
По русским обычаям, только пожарища
На русской земле раскидав позади,
На наших глазах умирали товарищи,
По-русски рубаху рванув на груди.
Русские люди не оставляют врагу ничего. Русские люди не сдаются. И если надо, умирают в бою. Эта динамика боёв контрастна почти окаменелому внешнему спокойствию оставшихся на занимаемой немцами земле русских стариков.
14.
Нас пули с тобою пока ещё милуют.
Но, трижды поверив, что жизнь уже вся,
Я всё-таки горд был за самую милую,
За горькую землю, где я родился…
От умирающих русских воинов, свершивших своё последний подвиг, поэт обращается к себе и своему собеседнику, пока живым.
Но у него уже есть эта мудрость, привитая войной, что короткая жизнь, оборванная пулей, тоже может быть осмыслена. И осмыслена Родиной, родной землёй, за неё стоит умирать. Казалось бы земля, вот она под ногами, а выше родной земли нет ничего!
15.
За то, что на ней умереть мне завещано,
Что русская мать нас на свет родила,
Что, в бой провожая нас, русская женщина
По-русски три раза меня обняла.
Ибо Родина — это не только земля, но и люди, на ней родившиеся. И выросшие в исполинов! И мотивирована и эта борьба за Родину, и богатырские подвиги ей на славу чем-то тонким, неуловимым, вовне если и проявляющимся, то чуть ли не случайно...
Что, в бой провожая нас, русская женщина
По-русски три раза меня обняла.
Казалось бы, ну какая от этих объятий сила… Сила, беспощадно крушащая врага, нацистско-фашистский Евросоюз!
16. Повторим, ближайший исторический и биографический контекст при осмыслении данного стихотворения привлечён нами не для того, чтобы показать стихотворение как функцию времени и исторических обстоятельств. Такою функцией выступают записи в блокноте: что купить завтра в магазине на неделю и какие счета оплатить в срок сегодня. Этот контекст был нам нужен для контраста со смыслом стихотворения, каковой смысл воспринимаем и без этого контекста, но контекст делает его рельефнее, с ним смысл легче входит в ум и прочнее в нём пребывает.
И пребывая в уме, этот смысл не перестаёт нас удивлять спокойствием мудрости молодого поэта, которому в 1941 году ещё только 26 лет. Как будто та мудрость, что наполняла старую женщину, передалась и молодому воину-поэту.
Это великая поэзия! Это стихотворение перечитывать и перечитывать. Лить слёзы и лить. У кого они ещё есть.
2023.07.15.