(Отрывок первого рассказа из сборника "Старое Поле". В рассказе "Дама в белом" повествуется о непринятом художнике и его любви к призраку донской старины с таможенной заставы. Другие рассказы сборника можно найти по ссылке – https://author.today/work/266934)
Стук в дверь. Настойчивый, громкий.
Никто и ничто не должно потревожить мой покой, не должно разрушить неспешный ритм моей затворнической жизни! Я не намерен реагировать на стук и открывать дверь кому бы то ни было.
Затворникам прошлых столетий освещали книжные страницы своим тёплым светом зажжённые восковые свечи, чадящие копотью. Для меня же холодным светом пронзал темноту монитор компьютера, на котором демонстрировалась очередная страница электронной книги и перекрывающее её окно браузера с открытой в нём статьёй о паранормальных явлениях. Что-то, безусловно, меняется (зачастую – не в лучшую сторону), но природа человеческая остаётся неизменной. Особенно природа "отшельников".
...Стук повторяется, звучит настойчивее. Кажется, будто это стук не в дверь, а звонкий удар чего-то металлического об пол.
Игнорируя его, я с трудом отрываю прилипшую ко столу кружку, оставившую после себя очередную окружность кофейного цвета и происхождения, ужасно липкую от избытка сахара, бывшего в образовавшем её напитке (увы – напиток кончился, так что мне оказалось нечего пить из оторванной кружки). Такими окружностями покрыта почти вся поверхность стола. Они соседствуют с разноцветными окружностями поменьше и чёрными бесформенными разводами – неизменными следами творческого процесса, образованными акриловой краской из множественных баночек и тюбиков, брошенных здесь же, посреди стола, вместе с истрёпанными старыми кистями.
Мой взгляд поднимается на стену, к которой придвинут этот многострадальный рабочий стол. Иглами к обоям на ней прикреплены мои рисунки. Когда-то рисунки и картины мои представляли из себя исключительно изображения старых зданий и построек – покосившихся от времени куреней и ветровых мельниц, жилых и торговых домов в архитектурных стилях классицизма и модерна. Если не считать, конечно, редкие пейзажи, написанные на пленэре... Это "когда-то" было отвратительным временем! Ведь тогда я ещё не повстречал Её!
Определённо, рисунки те уступали портретам, изображающим Даму в белом. Однако теперь их сменили подлинные шедевры, высоко оцененные кругом художников, в который я вошёл, благодаря демонстрации этих творений, и который я из-за них же покинул. Разумеется, до того, как я стал выставлять Её портреты, присутствовал на собраниях круга я лишь пару раз в месяц, находя для себя большим испытанием душевных сил его посещение. Я опущу тот факт, что любое скопление людей вызывает во мне неодолимое желание занять оборонительную позицию или спрятаться от него, а каждый контакт с другим человеком требует от меня напряжения всех внутренних сил, неизменно влекущего истощение, ибо приятных людей в современности я нахожу крайне мало. Ведь дело вовсе не в этом факте. Душу мою терзало то, что каждая третья выставленная художниками круга картина была связана с концепция модернизма. Среди членов круга нашёлся даже полоумный ценитель кубизма, восхищавшийся конструктивизмом панельных домов, их "строгой простотой". И этот примитивный извращенец, сводящий всё к кубам, к геометрическим фигурам, каждое место, каждое здание и каждого человека приводящий к неестественной для него форме с прямыми углами, посмел именовать меня больным и одержимым, рассматривая мои полотна!
Кроме того, нашлись в клубе ценителей живописи и другие критики, нашедшие мои работы "однообразными"! Быть может, будучи автором их, я и предвзят... Но как они не могут заметить того, что Она всегда различна на них? Как они не способны оценить то богатство приёмов, что применены, дабы передать Её нечеловеческую красоту? Вот, к примеру, в рамку помещён и украшает надкроватное пространство выполненный по вдохновению карандашами всего двух типов – ТМ и 4М – рисунок, изображающий Её такой, какой Она предстала в первую нашу встречу, особенно памятную мне...
В тот день я решил посетить, находясь в поисках вдохновения, здание старой таможенной заставы с его петляющими подземными лабиринтами. Первозданность этой крепости в чём-то дополнялась, а в чём-то разрушалась устроенной в здании музейной экспозицией. Особенно ослабевало дыхание старины из-за резкого запаха духов и взмокших под палящим южным солнцем тел многочисленных туристов и туристок, их бесконечного галдежа ни о чём и полного отсутствия подлинного интереса к посещаемому месту. Щелчки затворов фотоаппаратов свидетельствовали о краткости памяти посетителей музея, неспособных сохранить ценность увиденного иначе, кроме как запечатлев его на плёнке или в виде набора цифр в карте памяти. Прикрыв глаза, я подумывал о том, что куда больше я желаю услышать лязг затвора упрятанной за толщей стекла витрины берданки.
Едва ли кто-то из этих зевак знал (или хотя бы уносил новое знание в памяти после посещения музея) о том, что казачьи курительные трубки именовались "люльками", о существовавших параллельно на Дону русских и казачьих таможнях, да о других обыкновенных вещах, поведанных утомлённой безразличием слушателей экскурсоводом. Из всей толпы только пара школьников заметила на стене копию петровской "Табели о рангах" и принялась тыкать в неё пальцами, что-то неразборчиво повизгивая при этом, из чего разобрать можно было только то, что они проходили её в школе. "Проходили" - какое удачное слово! Не "изучали", не "исследовали", а именно "проходили"! Они проходили мимо собственной истории, беспечно, не заостряя своего внимания, как спешащие и безразличные ко всему суетливые прохожие, толкающие сограждан и гостей плечами, топчущие пробившиеся через асфальт одуванчики и харкающие на цоколи шедевров архитектуры.
Куда больше, чем наследие предков, прохожих, заглянувших в крепость-музей, влекли небылицы о "Даме в белом", которые начал плести смотритель музея. Следует сказать, что это они же и окрестили слова смотрителя "небылицами". Моя же творческая натура, не раз находившая вдохновение в преданиях и легендах, не отвергала мистику, а миф находила неотъемлемой частью реальности. В высшей степени сосредоточенно я слушал рассказ очевидца, которому открылась Она, подвергая слова сомнению, но и не отказывая им в претензии на истинность.
Смотритель утверждал, что в конце своего рабочего дня он по обыкновению совершал обход музея. Проходя по выбеленным коридорам, осматривая казематы старого фортификационного сооружения и выключая искусственное освещение в них, он заметил, как позади него вновь появился источник света, но куда более тусклого, чем даёт привычная лампочка. Обернувшись, смотритель опешил, ведь перед ним стояла женщина, чья кожа и волосы были белы, как семикаракорский фаянс. Её белое длинное платье, чьи края колыхал ветер, которого не должно было быть в подземелье, мерцало светом, пришедшим явно из иного мира...
На повторяющиеся друг за другом вопросы слушателей о том, что же было дальше, работник музея смущённо откашливался и отвечал, что призрачная Дама просто исчезла перед ним, после чего устало потирал глаза. Мне хватало проницательности понять, что неподготовленный к подобному и наверняка атеистичный смотритель попросту потерял сознание в тот момент, а теперь сам перед собой отрицал, что встреча с Ней происходила, не стесняясь однако хвалиться происшествием с другими.
"Я в такую чертовщину не верю! Нету никакой загробной жизни и призраков!" - подтвердил мои догадки о его мировоззрении смотритель музея. - "Но что я тогда видел – ума не приложу! Может, разыграл меня кто? До меня, говорят, тут байку про дочку дворянина какую-то, в стенах замурованную, предыдущий смотритель всем травил".
Разумеется, никаких подробностей этой "байки" нынешний музейный смотритель не помнил и не попытался он разузнать новых сведений, даже столкнувшись с неведомым призраком фортификационного сооружения непосредственно. Слушатели его рассказа вздыхали и охали, выражая шок, более из приличия, чем от того, что в самом деле его испытывали.
Когда экскурсия завершилась, я ещё долго бродил по коридорам подземелья таможни. От выбеленных глиняных стен исходил влажный холод. Издалека доносился шум толпы, жадно начавшей осаду сувенирной лавки и расчехлившей кошельки или же взявшей на изготовку банковские карточки. Прежде чем покинуть посвящённый таможенному делу музей, она считала обязанной разжиться магнитиками с изображением земляной крепости на холодильники. Я же мог спокойно осматривать закрытые решётками казематы, в воображении своём разыгрывая сцены из жизни таможенников. Скрип контаря, на который мужики вешают некий мешок, тужась из-за его веса, или звуки чистки оружия шомполом звучали в моей голове, стоило мне представить времена, когда таможня была ещё действующей.
Но насколько бы не была развита моя фантазия, Она не могла стать её порождением. Ни одна слуховая галлюцинация не могла так достоверно передать женский стон, полный утомлённости, раздавшийся позади меня, от которого внутри меня всё сжалось. Я обернулся, уже догадываясь, что мне суждено увидеть, и обнаружил позади женщину, облачённую в длинное платье с широкой юбкой и тесно облегающим торс сильно декольтированным корсажем. В незатронутой искусственным освящением части коридора, где стояла Она, Её волосы, Её кожа, Её одежда испускали холодное белое свечение, подобное люминесцентному. Она скрывала своё лицо ладонями, будто плачущая или слишком утомлённая, и длинные пальцы Её выдавали аристократичное происхождение женщины-призрака.
Каюсь, я не испытал того сковывающего страха, какой должна бы была испытать любая впечатлительная натура при встрече с привидением, если верить европейской литературе ужасов викторианской эпохи, и не упал без сознания, подобно смотрителю музея. Я был очарован Дамой в белом, этой свидетельницей эпохи, когда люди не боялись жить, чувствовать и умирать. Как эстет, даже в явившемся призраке я не мог не отметить величия и красоты ушедшей моды и ушедших людей. Она была прекраснее всех ныне живущих женщин – это я понял в тот момент, когда она отняла руки от своего лица. Как живописец, я никогда не доверю слову передачу Её красоты, ибо даже карандаши и кисти в моих руках не способны целиком раскрыть её великолепия. Но могу сказать, что либо смерть Ей была к лицу, либо "идеализация внешности" изображаемых на портретах былых эпох женщин – это ещё одна наглая ложь о прошлом, так как Она соответствовала той "идеализированной" внешности.
Вероятно, будь в лице привидения хотя бы капля крови, бледное лицо Её запылало бы от смущения. Когда Дама в белом обнаружила, что я смотрю на Неё со слабо скрываемым восхищением, Она тут же метнулась в сторону и... вошла в стену, исчезнув для меня. То, что я тут же двинулся к Ней, ничего не изменило – было слишком поздно.
Мне не передать всей степени моего сожаления, испытанного в тот момент. Напрасно я стоял в полумраке подземелья у выбеленной стены, в которую Она вошла, приложив к ней руку и мыслями обращаясь к Ней, прося вернуться. Сотрудники музея, ещё во время экскурсии явно принявшие меня за человека с некоторыми психическими особенностями, обеспокоенно попросили меня на выход, обнаружив, что я ещё не покинул подземелье крепости. С сокрушённым сердцем я покидал здание бывшей таможни...
С того самого дня я тщетно пытался вернуться к Даме в белом во снах, ведь в них разум стирает грань между мирами. Несколько раз я вновь посещал балку, близ которой располагалась таможенная крепость, с намерением заняться живописью пленэрной, но каждый раз сам не замечал того, как над изображёнными овсяницей и ковылем на холсте начинала парить Она, подобно мифической полуднице. Я потратил немало средств на покупку билетов и заслужил весьма своеобразную репутацию у сотрудников проклятого музея, посещая его вновь и вновь, но увидеть Её мог только в собственной памяти или на своих картинах.
Тогда я и принялся писать новые картины, дабы увековечить Её облик. Полотно за полотном завершалось по вдохновению, нахлынувшему безумной волною, практически без помощи эскизов. Каждый скетч обращался в рисунок, полный деталей, несмотря на отсутствие модели перед глазами. Правильная перспектива и верные пропорции будто самостоятельно образовывались из карандашных линий или мазков кисти, стоило мне помыслить о Даме в белом и вновь представить Её, испуганно уносящуюся в выбеленную стену таможенного подземелья. Академизм, реализм, импрессионизм – я перепробовал все достойные стили, когда писал Её портреты.
Лишь один из портретов призрака девушки мною был самолично изрезан ножом и сожжён, когда я с ужасом обнаружил себя неприкасавшимся к еде и неотходившим ко сну в течение нескольких суток работы над ним, но что хуже – перешедшим к экспрессии. Все же прочие работы, бережно пакуя, я вёз через весь город, дабы представить кругу художников и публике.
...Снова звучит стук. Я знаю, что в моём доме нет никого, кто мог бы стучать в дверь, ведущую в мою комнату-мастерскую. Но выходить за новой кружкой чая теперь не сильно хотелось. Нет никакого резона хвататься за нож, нет повода стремиться себя обезопасить. Есть силы, от которых это не спасёт и есть силы, от которых нет желания спасаться.
Я обратил свой взгляд на стоящий в углу портрет Дамы из таможенной крепости. Его я написал после ночи, в которую произошла вторая моя встреча с Ней, ставшая наградой за моё любопытство. Впрочем, именно из-за этого портрета от меня окончательно отвернулись мои "приятели"-живописцы...
Я углубился в историю трёхсотлетних поземелий в то время. Как выяснилось, до устройства таможенной заставы, её земля, часть зданий и глубокий погреб принадлежали донской дворянской семье. Усадьба эта и превратилась в редут с подземельями, которые объединялись с лазами куда более древними, в которые ныне входы были замурованы и для исследователей закрыты, равно как и для посетителей музея. Но сколько бы страниц в Сети я не открывал, сколько бы запросов не отправлял в государственные архивы, сколько бы книг не требовал в городской библиотеке, не мог я разыскать ни начала, ни конца той дворянской семьи, ни герба её. Мою голову не покидал вопрос о том, как же досталась государству её земля. И холодок пробирал меня изнутри, стоило мне вспомнить о нерассказанной "байке" о дворянской дочке...
Не от Неё ли самой знал историю мёртвой девушки старый смотритель музея? И почему его сменил новый? Возможно ли отыскать старого смотрителя? Какой была Её смерть? Эти вопросы не давали мне спокойно уснуть, но вместе с тем отнимали все мои силы, отчего я в какой-то момент просто отключился от реальности, как выключается техническое устройство, прекращающее при перегрузке свою работу.
Из меня был плохой сновидец. Все сны мои являлись лишь бездной пустоты, будто бы смертью на несколько часов, если смерть мы признаем небытием. Ни странствий в иных мирах, ни изменений моего мира, ни страшных картин прожитого, ни вещих картин непережитого – только пустота. Однако в эту пустоту пришла Она. Добровольно и неожиданно, будто бы ища меня. Она больше не скрывала своего лица, не бежала прочь. Но ни слова Дама в белом не молвила. Словно стремясь успокоить меня, Она коснулась ладонью моей щеки, заглянув мне в глаза, несмотря на то, что во мне не было ни капли испуга, а лишь непонимание происходящего на размытой границе яви и снов. Собственно, наяву мои глаза были закрыты и я описываю произошедшее лишь по впечатлению, не зная в полной мере, насколько дух человека во сне соответствует привычной нам анатомии.
Я стремился расспросить это нежное потустороннее создание о том, что меня волновало. Я желал задать вопросы о Её веке и о том, что случилось с Ней и её семьёй, почему Она не отошла в мир иной и каково Её настоящее имя. Они не прозвучали, но, кажется, призрак их поняла, улыбнувшись краями губ. Она простёрла свою тонкую руку в темноту, будто в ней что-то было. Но я ничего не увидел. Её бледное лицо выразило удивление, которое сменилось вселенской грустью, когда я неведомым мне самому образом, не произнеся ни слова, дал Ей понять, что для меня видна впереди лишь кромешная темнота. На Её прекрасном лице от горечи проступили следы трупных пятен и множественных ран...
Пробудившись, я долго смотрел на вытянутую вперёд собственную руку, будто желавшую поймать остатки сна, дотянуться до сокрытого в нём тьмою или хотя бы коснуться руки исчезнувшего призрака, успокоить Её и пообещать Ей постараться всмотреться во тьму. Но перед глазами был лишь белый потолок моей комнаты и моя рука. Вскочив с места, я поспешил сменить их вид на вид белого холста и кисти в руке. Будто в отчаянии, пока сон был свеж в памяти, я старался скорее запечатлеть увиденное ночью. Рука сама уверенно и мастерски, словно была она рукою куда более совершенного художника, совершала мазки, а мой лоб от усердия покрывался потом. В какой-то момент я будто бы вновь погрузился в сон (во всяком случае, разумом), поскольку часы моей работы не остались в моей памяти, когда я отнял усталую кисть от холста, и мне казалось, что прошёл какой-то жалкий миг, хотя за окном уже не было утреннего света, а алел закат. На холсте была завершена картина, которую можно было бы смело отнести к фотографическому реализму. Я не мог отдышаться и поверить в то, что её написал я, к тому же, за такой короткий срок! Трехсотлетний призрак девушки посреди тьмы был выполнен так, как можно написать было бы лишь с натуры. При этом Её расстроенное лицо, покрытое островками трупных пятен, казалось поражающе противоестественным, обладавшее одновременно живыми эмоциями, но мёртвым видом плоти, однако его всё ещё можно было найти прекрасным. Но что шокировало меня ещё больше, так это то, что простёртая рука Дамы в белом, в отличие от сна, теперь разрывала пелену тьмы и за этой пеленой открывались знакомые выбеленные стены некоего казематированного помещения таможни и двух солдат, заковывавших в кандалы некую девушку. Было возможным разглядеть лишь босые ноги и длинное белое платье этой сопротивлявшейся девушки... Но у меня не оставалось никаких сомнений в том, что это была Она – мучимая по неизвестной причине и замурованная в каземате дворянская дочка, воплощённая ушедшая донская красота, ставшая призраком.
Когда я выставил эту картину в художественном кругу, я не стал рассказывать о своём посещении музея на месте таможенной заставы, о своих поисках исторический сведений и о паранормальных происшествиях, а просто упомянул, что у меня был сон, в котором я увидел изображённое. Я не хотел в полной мере раскрывать откровение, доверенное мне Дамой в белом. Но, кажется, из-за обилия работ, посвящённых Ей, меня сочли умалишённым с болезненной фиксацией. Чёртов любитель кубизма внимательно рассматривал Её лицо. Я взревновал и хотел было приблизиться к нему, но тот внезапно испытал приступ тошноты, едва коснувшись брезгливо кончиками пальцев одного из масляных трупных пятен, и поспешил прочь. Несмотря на похвалу моему фотореализму, прозвучавшую от других членов круга, и удивление тому, как я передал на картине так достоверно следы трупных пятен и повреждений лица, не посещая ни моргов, ни пыточных, мне явно дали понять, что это последний раз, когда круг художников позволяет мне выставляться...
И вот – этот портрет, забранный мною домой, ставший и разгадкой, и загадкой одновременно, бывший одновременно и признанным, и отвергнутым, стоит в углу моей мастерской. Я жду новой встречи с Той, Которая изображена на нём. Я разделяю Её горе, боль и чувство несправедливости. Я желал бы совершить возмездие за Её смерть над виновниками. Я увидел своим взглядом художника то, что Она желала мне показать. Сперва погибла Она, затем погиб Её мир. Быть может, поняв, как он мне дорог (куда дороже тысячу раз проклятой современности!) и как стала дорога Она, Дама в белом и доверилась мне? Но ведь во снах Её больше нет...
Пока я смотрю на картину, стук звучит прямо позади меня и слышится звон брошенной (или же сброшенной?) тяжёлой цепи. Веет холодом... Я чувствую объятия сзади. Морозные и физически неприятные, но в которых ощущаются вложенные трепет и нежность, благодарность, как в том касании щеки во сне.
Я оборачиваюсь и вижу Её, полупрозрачную, почти неосязаемую, но всё же находящуюся наяву, смотрящую на мою картину, а затем переводящую взгляд на меня. Её лицо светится счастьем, но оно вновь становится затронуто трупными пятнами и ссадинами. Искусное белое платье, колыхаемое неизвестного происхождения ветром, становится рваным на Ней прямо у меня на глазах и она, кажется, смущается этого, пока это смущение возможно увидеть, ведь и кожа призрака изменяется, иссушаясь.
Дама в белом словно теряет свои силы вдали от места своей жизни и кончины, вдали от усадьбы своей семьи, крепости-таможни и живописной балки. Я понимаю это и заметно беспокоюсь. Заметив на стене мои прикреплённые рисунки старых куреней и усадьб, Она протягивает к ним руку и затем подаёт её мне. Я понимаю намёк призрака без слов. Я принимаю Её хладную ладонь, готовясь шагнуть в историю, присоединиться с Ней к ушедшему, и улыбаюсь так, как улыбается только влюбленный. Она улыбается мне в ответ и подаётся навстречу...
...Она одарила меня касанием своих губ. Это был холодный, ирреальный поцелуй, однако я ощутил в нём полноту дыхания прошлого. Я растворяюсь в этом дыхании и моя душа навсегда покидает гнетущую современность, следуя за Ней...