Эту книгу кто-то подбросил на полку в подъезде, и я дал ей приют в своей библиотеке. Она стала первой в списке чтения, во время моего больничного марафона. Книга охватывает период почти в сорок лет — с первых годов двадцатого века и славно погружает в мир дореволюционной буржуазии. Это было мое первое приобщение к набоковскому стилю письма и, честно говоря, оно поддалось мне не сразу. К такому изысканному русскому языку приходится привыкать, подстраиваться. Я выделил для себя несколько интересных для меня тем, насквозь пронизывающих книгу. Первая касается взаимоотношений писателя с природой: "Сыздетства утренний блеск в окне говорил мне одно, и только одно: есть солнце - будут и бабочки". Набоков даже в поэзии находит близких себе поэтов, особо их выделяя:
“Бывало, влетев в комнату, пускалась
цветная бабочка в шелку,
порхать, шуршать и трепетать
по голубому потолку -
цитирую по памяти изумительные стихи Бунина (единственного русского поэта, кроме Фета, "видевшего" бабочек)." Набоков видит то, что многие не замечают, словно взгляд сохранил детское удивление ко всему любопытному – шмелю, гусенице, жуку. Свои первые рисунки бабочек Набоков сделал еще в детстве, разрисовав изразцовую печь в петербургском доме. Свою первую бабочку он поймал в шесть лет: "Началось всё это, когда мне шёл седьмой год, и началось с довольно банального случая. На персидской сирени у веранды флигеля я увидел первого своего махаона - до сих пор аоническое обаяние этих голых гласных наполняет меня каким-то восторженным гулом! Великолепное, бледно-желтое животное в черных и синих ступенчатых пятнах, с попугаячьим глазком на каждой из парных чёрно-палевых шпор, свешивалось с наклонённой малиново-липовой грозди и, упиваясь ею, всё время судорожно хлопало своими громадными крыльями. Я стонал от желанья".
Наблюдая за своей матерью, он сформулировал мысль, которая во мне очень сильно отозвалась: "Я рано понял то, что так хорошо поняла мать в отношении подберезовиков: что в таких случаях надо быть одному". Такой акцент на индивидуальном переживании глубоких эмоциональных состояний сближает Набокова с философией экзистенциализма.
Еще одна тема – попытка отразить значимость искусства в нашем существовании: "Таким образом, мальчиком я уже находил в природе то сложное и "бесполезное", которого я позже искал в другом восхитительном обмане - в искусстве." "Мне думается, что в гамме мировых мер есть такая точка, где переходят одно в другое воображение и знание, точка, которая достигается уменьшением крупных вещей и увеличением малых, - точка искусства".
Для меня стало открытием, что Набоков почему-то иронично отзывался о психоанализе Зигмунда Фройда, причем это прослеживается и в других его книгах. Для меня это какая-то аномалия, странность: "Следующая часть вечернего обряда заключалась в том, чтоб подниматься по лестнице с закрытыми глазами: "Step" (ступенька), - приговаривала мать, медленно ведя меня вверх. "Step, step", - и в самодельной темноте лунатически сладко было поднимать и ставить ногу. Очарование становилось все более щекотным, ибо я не знал, не хотел знать, где кончается лестница. "Step", - говорила мать все тем же голосом, и, обманутый им, я лишний раз - высоко-высоко, чтоб не споткнуться, - поднимал ногу, и на мгновение захватывало дух от призрачной упругости отсутствующей ступеньки, от неожиданной глубины достигнутой площадки. Странно подумать, как "растолковал" бы мрачный кретин-фрейдист эти тонкие детские вдохновения."
"В поисках ключей и разгадок я рылся в своих самых ранних снах - и раз уж я заговорил о снах, прошу заметить, что безоговорочно отмечаю фрейдовщину и всю ее темную средневековую подоплеку, с ее маниакальной погоней за половой символикой, с ее угрюмыми эмбриончиками, подглядывающими из природных засад угрюмое родительское соитие."
"Первобытная пещера, а не модное лоно, - вот (венским мистикам наперекор) образ моих игр, когда мне было три-четыре года".
"Вместо дурацких и дурных фрейдистических опытов с кукольными домами и куколками в них ("Что ж твои родители делают в спальне, Жоржик?") стоило бы, может быть, психологам постараться выяснить исторические фазы той страсти, которую дети испытывают к колесам. Мы все знаем, конечно, как венский шарлатан объяснял интерес мальчиков к поездам. Мы оставим его и его попутчиков трястись в третьем классе науки через тоталитарное государство полового мифа (какую ошибку совершают диктаторы, игнорируя психоанализ, которым целые поколения можно было бы развратить).
Некоторые исследователи пишут, что Набоков ненавидел психоанализ Фройда, а я считаю, что он работал в парадигме психоанализа. Роман «Лолита» - тому подтверждение. Комплекс Электры, тема инцеста, этапы психического становления – все это можно отыскать в текстах Набокова. Это напоминает стандартную войну двух гениев, один из которых не признает другого. Но для меня они работают над одним делом.