Рассказ Бориса Панкова
4
У Василия затряслись руки и ноги. Тошнота подошла к горлу.
«Что они хотят со мной сделать?» — ужаснувшись, подумал он. Его тут же свалили на пол, связали ноги, подтащили к порогу. Солдаты тяжело, по-зверски навалились на него, скрутили назад правую руку, а левую сунули между дверью и косяком. Василий сразу же почувствовал, как хрустнули пальцы и тупая, обжигающая боль расплылась по телу, из глаз полетели серебристые пучки искр.
— Уф-а-а-а!. . — гортанно выкрикнул он и забился на боку, как выброшенная на берег рыба.— Что вы... Что вы делаете, гады! — кричал Василий, мучительно дергаясь всем телом, стараясь освободить зажатую в двери руку. — Я же... я же... Все сказа-а-ал! — вырывались из его груди хриплые и отчаянные слова.
Солдаты подпрыгивали от сумасшедшей тряски Василия и, краснея, с громкими ругательствами ползали по нему, как раки, и все сильнее наседали. Капитан степенно прохаживался вокруг, приговаривая, заглядывал в обезумевшее, покрытое холодным потом лицо арестованного.
— Будешь говорить правду, скотиняга смердучая? Будешь, а ?!
Василий мотал головой и, брызгая слюной, продолжал кричать, не обращая внимания на удары, которые сыпались сверху, вероятно, для того, чтобы он замолчал. Один из солдат прижал его голову к полу, шершавой ладонью зажал рот. Василий сразу вцепился зубами в толстую кожу. Солдат отдернул руку, ребром ладони ударил по шее.
— Добре, досыть з нього! — скомандовал капитан. — Зараз я с ним побалакаю.
Солдаты, отряхиваясь и одергивая шинели, поднялись на ноги, поправили лохматые шапки, как после тяжелой работы, переводя дух, переглянулись. Лица их как-то виновато залоснились, они точно стыдились за свою жестокую расправу над беззащитным человеком. Василия приподняли за воротник, встряхнули, как пыльный мешок: ноги его все еще были связаны. Качаясь, он посмотрел на свои безжизненно висевшие четыре пальца на левой руке. Хотел пошевелить ими, но не смог. В глазах его солдаты завертелись колесом, потом отлетели куда-то в сторону и опять приблизились.
— Ну, зараз ты забыл свои дурные балачки? — наигранно, с гордостью спросил капитан. — Сказывай мне теперь все по порядку... Быстро, ну!..
Василий зажал под мышкой ноющие пальцы, дернул спутанными ногами.
-— Что сказывать-то, господин офицер?.. Я ведь невинная жертва. — Он плаксиво сморщил лицо: — Клянусь вам жизнью, что невиновный мученик.
Капитан, теряя самоуверенность, опираясь больше на носки, подпрыгивая, подошел к арестованному. Сильный удар в подбородок словно подбросил Василия кверху. Он мотнул в воздухе ногами, упал на спину и проехал по полу. Закрыли его опять в ту же комнату.
Потом для него началась жизнь мучительных скитаний, его водили из одного дома в другой, били, допрашивали. Перед глазами вертелись офицерские свирепые рожи. В ушах застревали надоедливые слова переводчиков. Он глотал с кровью свои собственные зубы, падал, подымался — все это происходило как в полусне. На последнем допросе Василий не выдержал, начал симулировать умалишенного, когда рослый гестаповец стал пытать его, добиваясь истины. Василий, преодолевая невыносимую боль в теле, запел и затанцевал, дико вращая глазами. «Так будет лучше, — подумал он. — Быстрей прикончат».
Тихим морозным утром он по-настоящему образумился, когда солдаты втолкнули его в большую, крытую машину и повезли. Набитый людьми грузовик остановился за городом. Всех подвели к глубокому оврагу, поставили в одну шеренгу. Василий взглянул вниз, там, на дне, в занесенной снегом глубине, уже, как ему показалось, лежали люди. За оврагом виднелись едва заметные крыши какой-то деревни. А все дальше и дальше снежные поля сливались в одну бесконечную равнину. Над головами, тревожно каркая, кружились вороны. Солдаты построились, недружно залязгали затворами. Метрах в двадцати от них столклись в кучу полицейские. Их присутствие, наверно, понадобилось немцам для показа казни. Они тоскливо посматривали на своих земляков, а может и близких знакомых, которые сейчас лягут навсегда в этом овраге, и невесело переговаривались между собой. Стоявший рядом с Василием губастый парень пугливо забегал глазами и, обращаясь к своему товарищу, у которого вместо лица образовался кровавый студень, сказал каким-то нечеловеческим голосом:
— Пока не поздно, надо сразу всем разбегаться в разные стороны... Пусть бьют на ходу... Так страху меньше.
— Хуже будет... подстрелят, издеваться станут, — с мучительной скорбью ответил тот. — К черту все! Не хочу ничего! Беги, если хочешь, а я останусь на месте. Куда мне бежать-то? — Он качнул уродливо вывернутой рукой, болезненно съежился. Ему тяжело было стоять, чтобы не упасть, он широко расставил ноги, посмотрел вверх на крикливых ворон.
— Товарищи! — с протяжным шипением и настойчиво крикнул губастый парень. — Разбегаемся кто куда! Разбегаемся, ну! Чего же ждать смерти? ..
Никто не тронулся с места, только некоторые безнадежно взглянули на него.
— Гивере-е-ен ауф! — раздалась громкая команда.
Солдаты вскинули винтовки, уперлись в приклады. Люди одновременно вздрогнули, словно под ударом электрического тока. Губастый парень обнял своего друга и голосом, от которого леденеет все в груди, крикнул:
— Прощай, Коля!..
— Прощай, Миша! — качнувшись, ответил тот и отвернулся от нацелившихся стволов.
Через три человека от Василия женщина в широком, не по росту, железнодорожном пиджаке упала вниз лицом, заплакала голосисто, в причет. Кто-то заговорил лихими проклятьями. Василию показалось, что ветер вместо холода дунул на него огнем. Сердце бешено забилось в груди, а волосы на голове начали как будто бы медленно подниматься. «Вот и встретимся с тобой сейчас, Клавонька!» —смутно подумал он, и глаза его расширились от страха.
Залп тонко стеганул по морозному воздуху. Василий его уже не слышал, он только почувствовал, как по голове разнеслось звонкое: «дзынь-дзынь-дзынь». Очнулся Василий от страшного холода, он, опершись на руки, приподнял, точно налитую свинцом, голову, посмотрел на лежащие в разных позах трупы. У губастого парня был раздроблен череп, волосы смешались с малиновым оттенком мозгов. Василий брезгливо отвернулся, перенес взгляд на другого около себя человека. Убитый лежал боком, левый глаз у него был открыт, в потухшем зрачке виднелось чье-то изуродованное судорогой лицо. Женщина так и лежала вниз лицом, разбросав по сторонам руки. Василий на четвереньках выполз из оврага. Неподалеку тянулась извилистая дорога. Кругом никого не было. Снежинки, медленно кружась, плавали по воздуху. «Куда же идти?» — проговорил Василий, когда вышел на дорогу. Он потерял всякий ориентир, в голове его играла какая-то музыка, до половины залитое кровью лицо стянула тугая корка. На затылке, где пуля оставила глубокий шрам, застыли окровавленные волосы колючими иглами. «Пойду сюда», — решил Василий, заметив, где кончались следы машин, и, неуверенно ступая, словно у него вместо ног были протезы, пошел в противоположную сторону от следов. Иногда он останавливался, садился на снег прямо на дороге, от сильной головной боли теряя сознание, и потом, когда приходил в себя, шел дальше. Случайно он заметил, что пальцы на обеих руках побелели. Надо потереть снегом, подумал он и, зачерпнув, как граблями, горсть снега в правую руку, тут же его выбросил: не было сил на это, да и левая рука совсем омертвела. «А может, я уже давно на том свете, — спохватился Василий. — И все, что происходит со мной, просто могильный сон». Он укусил себя за руку повыше кисти. «Жив, значит, еще! Жив!.. Вон и боль свою чувствую». Он не помнил, сколько раз садился и вставал и сколько времени шел в туманном оцепенении, и тогда, кажется, трезво взглянул на дорогу, когда остановились около него сани, наполненные людьми.
— Кто такой? Откуда? — спросили его и, заметив на нем кровь, сразу же догадавшись, замолчали.
Василий обессиленно завалился на сани.
— Я — Щеглов, бывший слесарь железнодорожного депо. Меня и многих других немцы расстреливали в овраге, но я, как видите, жив остался. Дайте попить, если у вас есть, и потрите мои руки, я их отморозил.
Над ним нагнулись, он уловил едкий запах табака, а дальше уже ничего не помнил…