Шутки в сторону! В заповедных и дремучих страшных кировских лесах всегда сыщется гад, промеж прочими гадами геройский и откормленный баснями. Не обязательно он окажется соловьём!
Современные искатели острых ощущений страдают откровенной ерундой. Они смотрят низкопробные фильмы ужасов, снятые якобы на любительскую камеру, которая волшебным образом запечатляет крупным планом и с разных ракурсов даже смерть того, кто весь фильм с нею бегал; рубятся ночи напролет в игры на вампирскую тематику, пугая на следующее утро преподавателя своими красными от недосыпания глазами; в лучшем случае – идут по приглашению знакомого студента-патологоанатома ночью в морг, или едут ползать по какой-нибудь загаженной (не столько летучими мышами, сколько другими туристами) пещере, где кто-то когда-то видел Черного Альпиниста. Однако истинные ценители кошмарного и противоестественного знают, какой кладезь омерзительных тайн таится подчас за некрашеными покосившимися заборчиками старых деревенских домов в Богом забытой российской глубинке. Тайны эти не обретают, как правило, широкой известности, а те, кто в них посвящён, сообщают про них лишь старым знакомым да случайным собутыльникам...
Деревня Сарафанниково, стоящая поодаль от шоссе, еще лет десять назад тихо влачила свое ничем не примечательное существование, выращивая картошку да гоняя летом на пастбище с десяток буренок и коз. Теперь же последние ее жители по большей части перемерли от загадочных болезней и несчастных случаев, остальные разъехались кто куда. А виной тому был сущий пустяк – одно единственное куриное яичко. Вот только не простое, а золотое...
Женька (несмотря на пятьдесят два года, вся деревня звала его именно так) пришел к своему брательнику уже под вечер, когда с поля пригнали скот. Поскреб во дворе сапоги о край деревянного тротуарчика, разулся в сенях и зашел в избу. Внутри, несмотря на светившее в окно сквозь ветки сирени вечернее солнце, горел свет, а Петр Михалыч и Настасья Алексеевна склонились над столом и что-то рассматривали.
– Женька! Ты глянь, какая фигня! – вместо приветствия сказал Петр вошедшему, – это хохлушка наша сегодня снесла!
Женька подошел к столу и увидел на грязной клеенке яйцо неестественно желтого цвета, лучисто сияющее в электрическом свете.
– Оно че, золотое, а? – удивленным голосом спросил Женька у хозяев.
– А пес его знает! Но похоже на то, – отвечал Петр, – разбить-то не получается! Я его лупил-лупил об стол – а ему хоть бы хны! Ножом тоже не удается. Но, етить-колотить, надо ж до истины докопаться! Попробуй ты, а?
Женька секунду подумал, да и шваркнул яйцо со всей дури об пол. Оно с глухим стуком грохнулось о половицу и, невредимое, откатилось под стол. На полу в месте удара осталась небольшая вмятина.
– Ну, ты че творишь-то, Женька? – заворчал Петр, – думай сначала своей бестолковкой, а потом уже делай, сучий потрох!
– Извиняй, Петро, перестарался, – виновато пробубнил Женька, – я че пришел-то... Может, употребим? А заодно и покумекаем, как с этой хреновиной быть.
За рюмкой братья сошлись на том, что надо завтра пильнуть яйцо ножовкой по металлу, дабы понять, есть ли внутри ещё какое содержимое, или все оно из золота, а потом свезти в город и где-нибудь сбыть. Женька обещал в выходные узнать у тамошнего кореша адресок ломбарда.
Допив водку, разошлись.
Ночью Женьку разбудила жена.
– Вставай... Да вставай уже, пьяная харя! Слышь, у ворот кто-то стонет!
Женька прислушался. Действительно, с улицы неслись какие-то приглушенные стоны и оханье, перемежавшиеся невнятным бормотанием. Он накинул рубаху, вышел во двор и, подойдя к воротам, крикнул:
– Эй, кого там принесло?
В ответ раздалось какое-то страдальческое мычание, в котором Женька, к своему ужасу, узнал голос своего брата. Распахнув дверь, он выскочил со двора и чуть не споткнулся о скрюченное тело, лежащее на тропинке.
– Братуха, ты чего, траванулся штоль? Так мы же вместе пили! – затараторил Женька и потащил страдальца в дом, но когда рассмотрел на свету лицо Петра, от неожиданности разжал руки – всё оно было словно разъедено кислотой: синюшно-багровое, с кровавыми волдырями и клочьями облезающей кожи. То же самое было и с кистями рук. Глаза смотрели незрячими бельмами, как у варёной рыбы.
– Яичко... яичко разбилось... – прохрипели опухшие губы.
– Как разбилось? - не понял Женька.
– Мышка по столу бежала... здоровая такая... не знаю, откуда пролезла... хвостиком – шурх! – а оно на пол и упало... Ой, Женечка, как оно хренануло! Что граната... только потише... и свет такой... зеленовато-желтый... все лицо мне разъел... и глаза... не вижу ничерта... Настасья где?
– Отыщем твою Настасью, – пообещал Женька, и рванулся прочь, лишь бы не видеть изуродованного лица брата.
Через десять минут он вместе с соседом подошел к дому, откуда через занавешенное окно наружу действительно пробивались какие-то странные гнилостно-зеленоватые лучи.
– Что за хрень такая? - недоуменно спросил его сосед.
– Я-то почем знаю? Идем, посмотрим... – ответил Женька, поднимаясь на крыльцо.
Еще в сенях они услышали, что в доме происходит какая-то возня, и половицы поскрипывают под перемещающейся по ним тяжестью. «Видать, очухалась уже петрова жена», – с такой или примерно такой мыслью они толкнули дверь.
Внутри все было как будто в тумане, так что рассмотреть ничего не удалось, да и не до того было, потому что почти сразу из этого тумана на них двинулось нечто, размерами напоминающее самосвал, и низким басом заквохтало:
– Куд-куд-куд-куда!
Мигом захлопнув дверь и сунув через ручку черенок стоявшей в сенях швабры, мужики кинулись прочь. В доме что-то загремело, затрещало, рухнуло...
Дом Петра поспешно облили бензином и подожгли, боясь, что неведомый ужас сумеет выбраться наружу. Но хозяин уже не смог бы предъявить свои претензии – он умер вскоре после того, как Женька побежал искать его жену, от которой, кстати сказать, ни косточки не осталось. Зато на пепелище нашли останки огромной курицы, которая была размером с откормленного быка. Их, на всякой случай, ещё раз полили бензином, обложили дровами и жгли уже до полного превращения в пепел.
На следующий год пепелище заросло невероятно высоким узловатым борщевиком, от которого по воздуху распространялись ядовитые пары, разъедающие открытые участки кожи, а вода в колодцах еще по осень сделалась какой-то затхлой. Коровы пухли и умирали, распадаясь на гноящиеся ошметки плоти. Сосед, с которым Женька ходил спасать Настасью, решил изничтожить этот борщевик, но, кося исполинский сорняк в резиновых перчатках и незнаемо где откопанном армейском противогазе, упал в колодезную яму. Земля сомкнулась над ним с влажным голодным чавканием, а когда яму раскопали, в ней уже никого не было. После этого случая в деревне поняли – надо бежать...
Эту историю Женька, уже седой и совсем опустившийся алкоголик, рассказал мне недавно, когда мы встретились на похоронах моего троюродного дяди по материнской линии. Я, не очень поверив ему, сам съездил в Сарафанниково, и обнаружил на месте деревни лишь пару покосившихся избенок, утопающих в море чудовищно разросшегося борщевика, стоящего почти вровень с их крышами...