(Тезисы к лекции в ГЭС-2)
Идея сообщения состоит в том, чтобы начать пользоваться текстами и теоретическими концепциями как инструментами. План такой: сначала попробуем прочитать фрейдовскую «Горе и меланхолия» (1917), далее, мы используем этот текст как инструмент, чтобы прочитать миф об убийстве отца из «Тотем и табу» (1913), а затем мы воспользуемся получившимися выводами чтобы попытаться осмыслить некоторые политические явления.
Основная тема нашего миникурса лекций для ГЭС-2 определена проходящей выставкой, посвящённой «отсутствию», и мы попытаемся обойтись с отсутствием как с объектом, ибо здесь мы как бы в пространстве художников. Но в том то и дело, что в психоанализе отсутствие и объект - одно и то же. И вот как раз текст «Горе и меланхолия» является одним из ключей вхождения в вопрос об объекте. Надеюсь мне удастся вместе с вами совершить один трюк: перейти от чисто клинического вопроса к вопросам социальным, и даже политическим, как это иногда и происходит, если удаётся перейти от я к мы, от индивидуального к коллективному.
Вопросы, к которым обращается текст «Горе и меланхолия» - чисто клинические. Фрейд соотносит три состояния души, именуемые горе, меланхолия и мания.
Горе и меланхолия - между ними много общего. (В скобках оговорюсь, что в современной психиатрии, практически утратившей прежнюю связь с феноменологией, которая была определяющей в конце XIX - первой половине XX вв., в пользу фармакологических детерминантов, меланхолия окончательно потеряла статус концепта, так что нам примется по ходу сказать несколько слов о том что это такое.) Горе - это состояние, наступающее как следствие переживания потери. «Горе всегда является реакцией на потерю любимого человека или заменившего его отвлечённого понятия, как отечество, свобода, идеал и т.п.»
Эта потеря приводит к: потере интереса к внешнему миру - поскольку он не напоминает, скажем, умершего, «мир опустел»; к потере способности выбрать новый объект любви. Соответственно: требуется некоторая психическая работа, чтобы восстановить прежний порядок вещей. В чём эта работа будет состоять?
Повторю: словно что-то произошло в реальности, она, реальность, перестала быть прежней. И нередко человеком прикладываются усилия, чтобы сохранить статус кво этой реальности, вплоть до элементов галлюцинаторного психоза. Замечу на полях, что эта идея нам понадобится далее, а также, что из этого можно сделать вывод, чтттоаша реальность - это не более чем конструкция, плод нашей психической работы.
Итак, психическая работа, следующая за потерей и сопровождаемая переживанием горя, названная Фрейдом «работа горя» состоит в следующем: во-первых - это работа с памятью, с историей, и она предполагает принятие, признание факта потери. Далее - далее происходит обращение к тем воспоминаниям, в которых либидо было связано с потерянным. То, что прежде было фактом реальности, фактом собственного бытия, переходит тем самым в статус чего-то записанного, исторического, о чём можно рассказать. Потерянный «объект» тем самым как бы меняет свой статус (из факта бытия он превращается в часть истории). Это требует дополнительного уточнения. Факт исчезновения любимого из реальности не приводит к механическим последствиям: я не могу сразу обратиться к чему-то другому, как бы прекрасен не был этот новый объект. Утраченное словно проявляет некоторое упорство.
В результате работы горя часть реальности становится историей. А история - это всегда феномен дискурса, что-то записанное, то есть символическое. И эта работа, всегда отчасти невозможная (!), есть попытка перевести объект в символический статус.
Объект? Я опять сказал объект. Так что же это такое?
Исчезло нечто из внешнего мира, например кто-то, и на этом месте возникло что-то даже слишком ценное - это и есть объект. Строго говоря, в случае утраты проблема не с исчезновением, а с появлением. Как теперь этим объектом распорядиться?
Работа горя, дающая объекту новый, символический статус, открывает как минимум две перспективы: обращение к новому объекту и идентификация. Выделенные, записанные в результате работы горя черты потерянного объекта, становятся чертами, координатами, для 1) выбора новых объектов 2) и также идентификации с этими чертами собственного Я.
Внимательные заметили, что здесь объекты и собственное Я находятся как бы на одном уровне, если не сказать аналогичны. Эта идея нам понадобится далее.
Здесь самое время перейти к меланхолии. Скажем пару слов о том, что из себя представляет это несомненно патологическое состояние. В отличие от горя - то есть состояния нормального и формализующего (формализующего, так как в конечном итоге оно показывает логику формирования как Я, так и внешнего мира - это логика постоянных потерь и обретений, отсылающих к этим потерям, где и Я и объекты внешнего мира отсылают к истории потерянных объектов) - наши объекты и наше Я по сути отчасти продукты, результаты работы горя.
Внешне, чисто формально, горе и меланхолия похожи. Но, при меланхолии состояние горя приобретает как бы хронический характер. А ещё, и это облигатный признак, изменения после потери коснулись не только реальности, но и собственного Я. Меланхолик оказывается захваченным самообвинениями, его Я ему представляется недостойным любви, порочным, о чём он спешит, не испытывая смущения, сообщить окружению. Эти самообвинения нередко приводят к самоубийствам, и меланхолия - это те случаи, когда психиатрия имеет дело со смертельным заболеванием.
В чём здесь проблема? По какой-то причине работа горя оказалась невозможной. Фрейд предлагает следующее объяснение: всё либидо, которое было связано с потерянным объектом, здесь служит исключительно идентификации, «тень объекта пала на Я», Я разделяет судьбу потерянного объекта (вплоть до суицидального акта).
Так почему же работа горя оказывается невозможной и соответственно оказываются закрытыми те перспективы обхождения с потерей, который мы обсудили? Ответ Фрейда: так как в отличие от ситуации горя, в случае меланхолии потерянный объект бессознательный. Но! Но, здесь есть противоречие. Если бы в ситуации горя объект был сознательным - то никакой работы горя бы не потребовалось. Сам факт необходимости длительной работы символизации, да ещё и всегда неокончательной, утверждает, что объект всегда бессознательный. Тогда: идёт ли речь о другом статусе бессознательного, о другом бессознательном в случае меланхолии, о таком бессознательном, которое делает невозможным символизацию?
Благодаря Лакану мы получаем важнейшее уточнение. Итак: потому и происходит, как пишет Фрейд, идентификация с этим потерянным объектом, что в случае меланхолии на самом деле этот объект по сути никогда и не был внешним, другими словами он никогда не был отделен от собственного Я. Это, пожалуй, самый сложный, но центральный пункт моего сообщения. Главная черта меланхолии: субъект обращается с потерянным объектом и воспринимает его как собственное Я, а собственное Я как утраченный объект. То есть это случай, когда так и не произошла в прошлом, как говорят аналитики, сепарация субъекта с теперь уже потерянным объектом.
Оставим ненадолго этот текст, и воспользуемся им для чтения мифа об убийстве отца из «Тотем и табу», который в свою очередь нам также поможет что-то понять о сепарации.
Классически, вопрос о сепарации возникает в психоанализе в контексте отделения от первичного объекта привязанности, коим является мать, благодаря чему возникает Я и другой, я и внешний мир. Так вот, соединяя два текста «Горе и М» и «Тотем и табу», мы попробуем понять как происходит сепарация с отцом и что это вообще такое.
История об убийстве отца у Фрейда имеет форму антропологического мифа: ещё до появления человека в современном смысле этого слова, то есть того, чьи отношения с другими определяются дискурсивно, существовала некая орда проточеловеков, над которыми властвовал самец, отец остальных самцов орды, и он своей силой и авторитетов устанавливал порядок, то есть запрет. В какой-то момент сыновья решают убить его, чтобы получить беспрепятственный доступ к запрещённому. Но, после убийства они так и не могут достричь запретного: то, что прежде преграждалось авторитетом и силой мышц сильного, стало недоступным благодаря тому, что на этом месте появится Закон. Так возникает человек в полном смысле этого слова, отношения которого с другим регламентируются Законом, то есть символически.
Неправда ли, это похоже на Горе и меланхолию: после смерти отца, в результате работы горя (ибо отец ещё и любим, вопреки всему), произошла идентификация с тем символическим, которое можно было обнаружить в отце, а именно с его запретом, символизация которого стала законом.
Но, вы меня спросите, это красиво как миф, но какое это имеет отношение к нам с вами, ведь мы отличаемся от членов орды хотя бы тем, что не убиваем своих отцов?
Опять же, вернемся к «ГиМ». Там то, что прежде было живым, частью этой упругой реальности, с которой мы сталкиваемся, превращается во что-то мёртвое: в историю, символическое. Ну чем не убийство? Тем самым отец, не всегда отдавая себе в этом отчёт, преподносит нам своё наследие, позволяя нам найти опоры для конструкции собственного Я и реальности.
Но! Не со всяким отцом это оказывается возможным, не всякого отца, если угодно, удаётся убить. Вы знаете, что есть опять же мифический герой, который убил своего отца, звали его Эдип. И мы сейчас разобрались, что хоть мифический Эдип и убил своего отца, согласно пьесе, по ошибке, в самом убийстве отца ничего ошибочного нет. Ошибкой Эдипа была бы ситуация, если бы сын отрицал своё желание убийства отца. Отрицая это желание - он делает из своего отца Бога. И, бедный, он тем самым желает две вещи: делая из отца бога, он одновременно вынужден в конечном счёте, в силу естественных причин, занять его место на Земле. Но, тут большое НО, на этой самой Земле обязательно найдется кто-то, кто обязательно восстанет против его желания быть избранным сыном, сыном бога.
Таким образом: там, где где произошёл отказ от убийства, убийства отца, но в том смысле, как его понимал Фрейд, убийства бескровного, и, более того, гуманизирующего, в этом самом месте возникают все условия для пролитая реальной крови. Кто-то, либо этот сын, который решил стать избранным на Земле, либо тот другой, который самым естественным образом решил против этого избранного восстать - кто-то из них должен пасть. Война неизбежна!
Повторю ещё раз: отказав себе в признании желания убийства отца, он становится сыном бога, и тем самым он обрекает себя на смерть.
А ещё, этот самый сын-бог начинает хотеть нового мира. Какого нового мира? А того, который не отсылает к потере, в котором нет потери. А если ещё точнее: выстраивание нового мира, который будет служить прикрытием потери, которая неизбежна в бытии, которая на самом деле уже случилась в истории, служить непризнанию.
Вспомним фрейдовскую строчку из ГиМ: «Я отказывается принимать реальность, в которой больше нет любимого объекта. Наступает отказ от реальности, и [утраченное] удерживается всеми силами, вплоть до галлюцинаторного психоза» (то есть по сути строится новая реальность). Так вот психоанализ, при всей его скромности, способствует тому, чтобы столкнуться с этой неприемлемой реальностью, в которой есть потеря. Делается это потому, что если потеря, утраченное, не будет символизирована, диалектизирована, она возвращается в реальность в качестве реальной потери, то есть смерти. Смерть, если угодно, вмешивается в реальность как последний арбитр. Пример - принести себя в жертву самому, во имя сохранения мира прежним, то есть по сути идентифицироваться с уже потерянным объектом, или, как это звучит на языке псевдопатриотизма, стать достойным павших героев.
Нарциссизм, построение собственного Я - это обёртка, которая служит защитой от реальности как она есть. И т.к. Я и политические, массовые идеалы суть одно и то же, забота политического режима состоит в том, чтобы создавать, поддерживать некую версию реальности. Ведь, как мы помним, реальность - это всего лишь конструкция. Посему: история и политика образуют дополняющую друг друга пару - политика набрасывает вуаль, маскирует, создает новую реальность над историей, испещрённой потерями. И это делает неизбежной войну, хотя бы потому, что место богу не на земле.
Что делает психоанализ? Он только и делает, что деконструирует мифы и истории, индивидуальные и коллективные. И в опыте любого анализатора всегда есть и это: каждый так или иначе рассказывает о том, как тяжело ему пришлось, когда, будучи погрязшим в собственный нарциссизм, он столкнулся с другим. В этом смысле отличный, другой, инаковый, порой непонятный, как бы своей инаковостью ставит под сомнение наше «мы», наш общий, неважно, государственный, национальный, дворовый, «мужской» нарциссизм, и неминуемо бросает тень сомнения на нашу общую историю, норовит обратить взор на камуфлируемые нехватки. Посему у него, инакового, есть риск, оказавшись среди нас, повторить судьбу утраченного нами объекта, да с ним так и обращаются…
И да, чтобы закончить: если что - работа горя спасёт мир.