Пароходик. пароход мимо пристани плывет.
Быстро летит время. Как будто плывешь на корабле вниз по реке, все убыстряющей свое течение. Сначала это маленький ручеек, ласково как люльку качающий кораблик, тебя баюкает ветерок, пригревает солнышко и редко, редко когда появятся на горизонте легкие тучки. Но вот постепенно все шире и полноводней становится река, все круче повороты, все опасней водовороты, быстрее течение, и вот уже угрожающе гремит впереди еще невидимый водопад.
Или как будто едешь в поезде, все ускоряющем свой бег. Когда садится в него маленький пассажир, поезд идет неторопливо от станции к станции, монотонно шумят колеса, томительно долго тянутся часы. Вот, например, тихий час в детском саду, когда никак не можешь заснуть. И душно, и тошно, и ходит между кроватями воспитательница, повторяя: спать, спать. А я не люблю спать, я вообще не умею спать днем! А нелюбимый урок в школе? Что-то бубнит учитель, все спят, согнувшись над тетрадками, ты смотришь в окно, а урок все не кончается. И когда уже совсем потеряешь надежду, резко зазвенит спасительный звонок. Или когда заболеешь и весь день лежишь одна в кровати, и уже больше не можешь читать, и больше не можешь видеть унылые, старые лица членов Политбюро на экране телевизора, а до вечера еще так далеко. Но постепенно поезд ускоряет ход. Все быстрее и быстрее мелькает за окном фонари и крупные вехи: школа - институт - замужество - работа - рождение детей... А поезд все летит, и уже не хватает дня для всех дел, нет времени позвонить друзьям, сходить в театр, ешь на бегу, ничего не читаешь, ни о чем не мечтаешь, ни в кого не влюбляешься, редко смотришь на себя в зеркало. А поезд все летит из пункта А в пункт Б, из одной бесконечности в другую, по линии начертанной кем-то, нам неизвестным, идущей в непонятном направлении, уходящей в черную бездну за которой …
В общем, неизвестно, что там, и поэтому хочется иногда остановить бег времени, вглядеться в проплывающие за окном картины, в отражение их в окне, полюбоваться игрой света и тени на поверхности стекла. Так порой охватывает меня странное чувство, когда я прохожу мимо нашего старого дома на Гончарной улице и вижу окно своей бывшей комнаты. Мне вдруг ужасно хочется подняться по нашей лестнице, войти в нашу старую квартиру, резко отворить дверь в мою комнату и, кажется, тогда я увижу себя, семнадцатилетнюю, грустно и мечтательно смотрящую в окно. И я, семнадцатилетняя, обернусь и встречусь с собой, сегодняшней, взглядом и что мы обе тогда подумаем?
2
Самое первое воспоминание моего детства - наш потолок. Мне года три, я лежу на диване и смотрю на потолок. Я очень люблю на него смотреть. Он весь потрескался, и в трещинах и разломах моя фантазия видит диковинные фигуры. Особенно я любила нарисованную трещиной и удачно оттененную протечкой голову лошади. Не дать не взять - пещера Ласко в Испании. Потом потолок побелили, но я еще долго вглядывалась в знакомое место, ища лошадиную голову. Жили мы тогда на самом верхнем этаже типичного желтого петербургского дома по улице Гончарной в длинной, как кишка коммунальной квартире.
Милая старая Гончарная улица! Я еще помню ее вымощенную булыжником. Камни были черные, старые, со сколами и царапинами на поверхности, и по ним было так весело бежать в школу. Улица моего детства была очень тихая, редко, редко когда проезжал по ней, весь трясясь и дребезжа, автомобиль. Во дворе еще стояли дровяные сараи, темные, пахнувшие сыростью, а почти все дома были соединены проходными дворами, идущими, подчас, в совершенно непредсказуемом направлении, и там можно было просто замечательно играть в прятки. Представляете, как только водящий отворачивался к стене и начинал считать, надо было выскочить в темный-темный проход, ведущий на Невский, пробежать до одного из проходных дворов, выбежать на Гончарную и уже по ней, изнывая от волнения, прячась за водосточными трубами и редкими прохожими, пробраться обратно во двор, и вдруг, с победным воплем выскочить прямо из под носа ничего не подозревающего водящего, в самом неожиданном месте. Вот было здорово!
Дом был старый, желтый, ничем не примечательный. Как потом оказалось, в царское время он принадлежал пожарному ведомству и служил общежитием пожарникам, чем и объяснялась странная планировка квартир, с бесконечным рядом комнат вдоль коридора. Коридор был необыкновенно темный и длинный, весь заставленный и завешанный старыми вещами, которые мое воображение превращало в разных чудищ. Спрятавшись в тени у стен, они тянули ко мне из черноты свои цепкие, длинные лапы. Ребенком я ужасно боялась вечером ходить по коридору и, в основном, проделывала долгий путь от нашей комнаты до кухни бегом. Помню, как бешено, колотилось у меня сердце, и холодные мурашки бегали по спине. Позднее, когда мне было уже 7-8 лет, я намеренно не включала свет, хотя уже могла дотянуться до выключателя, и заставляла себя не спеша пройти по коридору в полной темноте для воспитания силы воли. Воля, может быть, и воспиталась, но темноты боюсь до сих пор. Там в коридоре, среди старых чемоданов и изъеденных молью пальто и прошло мое детство. Там по вечерам встречались все дети нашей квартиры, играли в прятки и в пятнашки. В дни праздников из окна коридора можно было любоваться на парад и демонстрацию. В такие дни дворники рано утром закрывали все старые чугунные ворота, и приходилось полдня сидеть дома. С восходом солнца из всех репродукторов на улице начинала звучать бравурная музыка и густой, ликующий голос диктора возглашал за окном:
« Да здравствует Великая Коммунистическая Партия!
Да здравствует Великий Советский Народ! Урааааа!»
Ура - отвечала эхом многотысячная толпа, разливаясь и гудя как море по Невскому проспекту, запруживая все видимое пространство до башни Адмиралтейства, кружась и исчезая в водовороте Дворцовой площади. Ура – дружно кричали мы с подоконника, пугая голубей на соседней крыше, и ликуя, и звеня летели наши голоса над городом, туда где плыли в вышине разноцветные воздушные шарики. Огнем горели на солнце лозунги, алели гвоздики, рдели флаги, краснели транспаранты, покрывались румянцем лица девушек, лиловели носы алкашей в предвкушении законной выпивки, багровели лица дикторов, натужно выкрикивавших «Ураааа…», и весь Невский становился кроваво-красным. А вечером загорались фонари, и мы опять забирались на подоконник смотреть салют. Вот громко ухают пушки где-то там, за Невой, в ответ начинают дребезжать все стекла в испуганном, много повидавшем на своем веку старом доме. И вот в темноте, в бездонной черноте расцветают над городом разноцветные, мерцающие холодным светом цветы: желтые, зеленые, красные они тают в темном небе, там, в недостижимой, непостижимой высоте, а мы прижимаем носы к прохладному стеклу, чтобы разглядеть их получше, а по окончании чуда притихшие расходимся по комнатам. Спать.