(Очерк)
С благодарностью моему дедушке.
Степное лето долгое, жаркое, сухое. Мы с сестрёнкой играем во дворе дедушкиного дома, копошимся у большого буфетного стола, который вынесли на улицу для покраски. Стол на металлических ножках, громоздкий и несуразный, собранный из толстых опилочных плит. Внутри полки местами чернеют сажей. Бабушка хранит там кастрюли. Их в хозяйстве много. Всегда не хватает. В жаркую пору бабушка носит казанки и кастрюли на речку, и вместе с ней мы песком оттираем с них нагоревшую за год сажу. Усевшись на мостках, набрав на марлю песку и крупной соли, бабушка растирает по дну чёрную кашицу, а после окунает посудину в воду. Откуда она возвращается, блестя серебристыми боками. На чистом металле хорошо видны все тяготы печной жизни кухонной утвари большой казахской семьи. Вмятины. Шероховатости. Облупившаяся эмаль. Вон, у кастрюли вовсе отвалились ручки. Бабушка сделала из неё котелок – согнула толстую проволоку и продела в боковые отверстия. Здорово получилось!
Стол стоит подальше от входной двери, у кустов смородины, растущих вдоль палисадника. Пока его красят, я бездельничаю. Наблюдаю за «солдатиками» – красными клопами с чёрными узорами на спинке. В нарядных мундирах они торопливо снуют между кирпичами, уложенными в тротуар, среди багровых толстеньких стебельков с малюсенькими глянцевыми тёмно-зелёными листочками.
Солдатики носятся туда-сюда. А я сижу. Жду, когда докрасят стол и отдадут мне склянку с остатками. Может быть, и на стул хватит? Бабушкин, фанерный, с широко расставленными ножками. Раньше он был голубой, а скоро станет жёлтым. Наверное, другой в хозмаге не было.
Когда стол засиял свежей краской, мне выдают кисточку и баночку. Такой яркий цвет! Жёлтый. Насыщенный. А пахнет-то как! Я вожу кисточкой и наслаждаюсь. Ранним летом часто пахнет краской то тут, то там. Люди закрашивают следы осенних дождей и зимней непогоды на штакетниках и оконных рамах. И я крашу. Потом часто буду слышать просьбу принести жёлтый стул. Даже когда краска на нём облупится, бабушка попросит, и я пойму.
Сижу в тенёчке возле уличной печки-мазанки. Бабушка топит её летом, когда стряпает баурсаки. Я люблю вертеться рядом и наблюдать, как ромбики дрожжевого теста, набухая, плавают в кипящем жиру. Сколько помню, бабушка печёт сидя, разложив вокруг себя на табуретках и маленьком столике муку, скалку, миски. Она поёт, раскатывает тесто, вылавливает из большого чёрного казана готовые пышки. Красная от жара, спокойная и уверенная в привычных движениях, моя деловитая ба. И мы, внучки, рядом, на подхвате: подать шумовку, поднести тазик, принести воды, убрать, не мешать.
В печку летит кизяк и сухостой – ветки, полешки старых тополей и поломанные штакетины. Топливо собирается по округе, копится у печки до следующей стряпни – в степи дерево дефицит, а уголь только для зимы. Из трещин мазанки сочится серый дымок. Бабушка залепит их глиной. Потом.
Скрипит калитка. Это деда идёт из колхозной «конторы». Мы с сестрёнкой виснем у него на руках, едва не уронив в куст волчьей ягоды, что растёт у забора. Деда сам посадил и кустарники, и деревья в саду, в палисаднике, возле дома. И дом на берегу реки он построил тоже сам.
Ранетки, малина, смородина, крыжовник, акация скрывают двор от улицы и соседей. В зелёных зарослях хорошо играется, прячется, жмурится от солнца в просвет листвы. А ещё хрумкается, смеётся, поётся, а в сумерках, в сказочном саду, что разбил для нас деда, немножечко боится.
Деда хитро щурится. Белая шляпа сползает с залысин. Нам весело. Он шутливо кряхтит, увешанный нами. Может, после обеда, он заведёт машину, старенькую волжанку, чтобы ехать по делам, и возьмёт нас с собой покататься…
Я любила ездить с ним рядышком, на переднем сидении. Деда следил за дорогой, переключал скорости, напевал себе под нос, отвечал на мои детские вопросы, а волжанка степенно катила по дороге. Я бывала очень гордая в такие минуты. Еду с лучшим в мире дедой, на лучшей машине. И пусть через дырки в полу виден асфальт...
Вдруг и сейчас ему надо уехать? Может, схватим фляги и рванём на водокачку? Или махнём искать потерявшееся в степи стадо овец? Я снова усядусь на переднее сидение, и мы поедем по нашему целинному посёлку, по самой длинной улице – улице Победы. Я буду щёлкать костяными кнопками неработающего радиоприёмника, слушать разговоры шапанов, подсевших в машину по дороге, и ловить знакомые слова на казахском. Стадо всегда уходит против воздушных потоков. И взрослые будут ловить направление ветра, вглядываться в иссохшую землю, искать свежий помёт и множество других следов, которые приведут к стаду. Хорошо!..
Может, деда возьмет и наточит огромные ножницы, чтобы постричь самых обросших кошкаров. Сначала кошкара надо будет поймать в загоне, подвести его к большому столу, связать ему ноги и уложить на бок. Ножницы будут скрежетать в дединых руках, оставляя после себя белый бархатный бочок. Шерсть деда годами собирает в мешки и складывает на старой летней кухне. Там всегда витает запах овчины. Сохнут бараньи шкуры, стоят тюки с комбикормом. За ними хорошо прятаться во время игр, сидеть тихо, как мышка.
Бабушка поджимает тонкие губы. Велит нам слезть с деды. Ругает его. А деда отвечает ей шутя, посмеивается и уходит в прохладу дома. Понятно! Он чуть-чуть выпил. Значит, никуда не поедем.
Деда укладывается на кровать и засыпает под говорок чёрно-белого телевизора. Если выключить, деда сразу проснётся. Я пристраиваюсь рядышком, обнимаю его, пытаюсь дремать. Во дворе ещё жарко. Бабушка тоже ложится, пока коровы не пришли.
Среди ночи, когда деда выспится, он попросит накрыть ему чай. На улице сохнет жёлтый стул. Его обдувает сухим ветерком жёлтых степных сумерек.
Пройдёт время, мы повзрослеем и разбредёмся по свету. Жаль! Я даже проводить тебя не приеду.
Стул, давно не крашенный. Стоит облезлый, посеревший на бабушкиной кухне. Теперь у моей тоски глаза такого же серого облезлого цвета. Прости! Я не успела, деда…
25 апреля 2017 года.