Черные капли падают на мольберт. Доктор спросил, как я вижу депрессию. Она для меня черная бездонная про́пасть. Темнее любой ночи, в которой нет ни намека на рассвет.
Доктор спросил, как я вижу нашу терапию. В банку с черной краской добавляю пару капель белой. Тщательно перемешиваю. Ничего не меняется, цвет такой же черный. Про́пасть поглотила все без остатка. Но мы оба знаем, что я пыталась.
Посреди зала стоит огромный мольберт. Часть его пугающе белая, а часть темная. Низ полотна покрыт черной краской — самое дно. Беспроглядное и одинокое. Мы договорились, что каждый день я буду добавлять новую полосу, делать новый шаг к цвету, а ширина его будет зависеть от моей готовности.
Я оценила красоту решения, но не поверила в нее. Впрочем, приобрела краски, мольберт, холст и водрузила это все в единственную чистую комнату.
Большим шагом было признание того, что мне реально плохо. Я не придумывала, не сочиняла, не прибеднялась. Просто жила в круговороте серых дней и в какой-то момент поняла — или завтра я иду говорить с психологом, или накладываю на себя руки. Жить, как ни странно, захотелось больше.
На приеме Александр Павлович выслушал меня, первым делом похвалил, что пришла. Предложил попробовать справиться само́й, а если не получится, подключить лекарственную терапию. Тогда я безучастно кивнула и только уточнила, когда следующей сеанс. Все силы кончились на записи к специалисту.
Шел второй месяц. Мы много разговаривали, я начала вести дневник и кое-где даже видела реальные позитивные сдвиги. Но сейчас все снова встало. Застряло на мели, и доктор предложил мне нарисовать картину. Наглядность, вот что мне было нужно, по его мнению.
Теперь я рисовала. Каждый день, возвращаясь с работы, добавляла небольшую полоску на холст. Надо уточнить, что линии в действительности занимали уже одну треть полотна, но казались все такими же черными.
Пролетела зима, затем весна. Линии, словно издеваясь получались тонкими-тонкими и не хотели приближаться к краю. Словно мне было страшно — закончу картину и Александр Павлович поймет, что сама не справляюсь. Оттого и рисовала по чуть-чуть, все также добавляя белой краски.
Ближе к середине лета стало чуть легче. Словно природа вокруг щедро делилась своей силой, наполняла теплом и радостью. Потому и линии стали шириться и я, наконец, заметила, светлеть.
В один из летних вечером ко мне заскочила подруга с ребенком. Малому приспичило по большому, а я жила ближе всех. Беспрестанно извиняясь, молодая мамочка отвела ребенка в туалет, а сама вышла ко мне.
— Как ты? — поинтересовалась она. — Давно не виделись.
— Неплохо, — тут же отозвалась, словно не давая себе времени на раздумья. — А тебе как материнство?
— Хорошо, — расплылась подруга в улыбке. — Жить стало определенно весело. Никогда не знаешь, что он учудит в ближайший момент.
Словно в ответ на эти слова, из зала раздался подозрительный шум. Не сговариваясь, мы кинулись туда. Столкнувшись в дверях, одновременно выдохнули. С мальчиком все было хорошо. Как и любой любопытный ребенок, он заглянул в зал, а увидев краски и вовсе пришел в восторг. Оттого на моей картине теперь красовались жёлтые отпечатки пальчиков.
—Олежа, — выдохнула подруга. — Это картина тети Жени. На ней нельзя рисовать без спроса. Давай, я тебе краски достану дома, и ты нарисуешь свою картину?
Смущенный нашим внезапным появлением, мальчик, наконец, улыбнулся, слез с небольшой табуретки, где я обычно сидела, а ему в самый раз стоять, и направился к маме.
— Бога ради, извини, Жень, — покаялась подруга. — Не знала, что мой оболтус пойдет квартиру смотреть. Он обычно очень стесняется.
— Да ничего, Ксюш, — я покачала головой. — Ничего не поправимого он не натворил. Давай, идите ванную, она рядом с туалетом.
Отмыв ручки от краски чаду и уже стоя на пороге, Ксюша внезапно предложила:
— А давай вместе погуляем в среду в парке? Оставлю Олежку дома с папой, а сама с тобой, наконец, нормально, пообщаюсь.
— Я подумаю, — улыбнулась в ответ. Давно ни с кем не гуляла.
— Хорошо. Ну, мы пошли, — улыбнулась подруга. — У Олега по расписанию обед и сон, а меня ждёт сериал, если кто-то будет крепко спать.
— Давай, хорошего сериала!
Захлопнув за ними дверь, я пошла к картине. Жёлтые отпечатки пальцев смотрелись на ней слишком уж ярко. Закрашивать? Тогда не будет видно перехода. Оставить — а зачем они мне?
Вздохнув и оставив пока этот вопрос, принялась убираться. Малыш открыл несколько красок и с удовольствием потыкал во все кисточкой. Теперь предстояло отмыть кисть, убрать грязь из баночек и вернуться к картине.
Пока убиралась, жёлтые отпечатки перестали казаться чем-то плохим. Высоко Олежка не достал, так что красовались они примерно на середине картины. Я внимательнее всмотрелась — ровно там, где отчётливее светлела краска. Хм, а может мне их превратить в цветы? Будет своеобразная граница.
Не давая себе передумать, тонкой черной линией нарисовала стебли, добавила резных листиков. «Интересно, цветут ли лютики на границе нижнего мира? Они были бы хорошим маяком для выбирающихся на свет». Отойдя на пару шагов, критически оглядела картину — на ней ещё было место для новых линиий, но они, кажется, уже были не нужны.
Внизу зияла черная про́пасть нижнего мира, депрессии и пустоты. Наверху постепенно светлело белоснежное небо. А между ними яркими каплями солнца сияли лютики. На душе стало светло. Я торопливо набрала сообщение подруге: «В какой парк пойдем?», и тут же отправила.
Кажется, мне подсказали, где найти свет в темноте. Я улыбнулась, чувствуя, как, наконец, лёгкая и искренняя улыбка, освещает моё лицо.
«Можно и Олежку взять», — отправила ещё одно сообщение.
Получив толчок, я готова была двигаться дальше. Александр Павлович будет рад. Да и я сама рада.
«Пошли в парк Горького» — пиликнул телефон. — «Олежка очень хочет с нами»
#Арья_Виш