Театр балета Бориса Эйфмана празднует 45-летие. Мы поговорили с его основателем и художественным руководителем Борисом Эйфманом, чтобы узнать, почему из раза в раз он не устает обращаться к текстам Достоевского, а также каким был и стал Петербург
Несмотря на то что лето для театрального мира — время скорее спокойное, чем бурное, будни Театра балета Бориса Эйфмана пестрят событиями — текущими и грядущими. Ведь отмечает свое 45-летие театр, что называется, делом: пока в Петербурге продолжается приуроченная к юбилею серия спектаклей, Москва готовится к премьере спектакля «Чайка. Балетная история», увидеть который можно будет в конце июля в рамках фестиваля «Черешневый лес», после того как одна столица примет премьерную эстафету у другой. А на берегах Фонтанки тем временем готовится к открытию в Шереметьевском дворце юбилейная выставка. Она расскажет, как и чем жил театр все это время, а вместе с тем уже даже одним своим названием — «Театр балета Эйфмана. Только любовь» — намекнет: неважно, идет ли речь о жизни, о жизни в искусстве или обо всем сразу, но, так или иначе, все должно быть только по любви.
— В этом году театр отмечает 45-летие. Так или иначе, но любая цифра, особенно круглая, — это повод поразмышлять о том, что было и что стало, что изменилось, что сбылось или не сбылось. Конечно, это большой разговор, но как вам кажется, к чему пришел ваш театр за эти 45 лет?
— Я предпочитаю не заниматься подведением итогов, а смотреть в будущее. Слишком много идей, замыслов и планов, чтобы предаваться ностальгии и рефлексировать на тему прошлого. Хотя, конечно, история нашего театра очень насыщенная, яркая. Мы прошли через три эпохи, я бы даже сказал — через три страны: позднесоветское время, эру перестройки, 1990-е. В каждый из периодов театр сталкивался со своими трудностями и вызовами. Нам никогда не было легко. Мы всегда находились в состоянии преодоления внешних обстоятельств. Это могло быть цензурное давление партийных чиновников и отсутствие репетиционных залов (как в эпоху СССР), безденежье и всеобщий хаос (как в первое постсоветское десятилетие). Но именно в подобных условиях, вопреки всему, нами развивалось не имеющее аналогов явление — русский психологический балетный театр. Сохраняя лучшие традиции отечественного хореографического искусства, воссоединяя танец с фундаментальными театральными законами, мы создали уникальное художественное направление. В центре его — внутренний мир человека, таинственная жизнь души, исследуемая и выражаемая с помощью древнего языка тела. Наше искусство несет современному зрителю особую эмоциональную энергию — то, что публика никогда не получит от интернета или телевизионных шоу. И люди во всем мире приходят к нам на спектакли, чтобы испытать этот незабываемый опыт, приблизиться к катарсису.
— Вы когда-нибудь представляли себе, размышляли о том, как сложилась бы ваша жизнь, если бы тогда вы приняли другое решение? Хотелось ли когда-нибудь за это время передумать, сложить с себя ответственность, сделать другой выбор?
— Решение основать свой театр не было одномоментным. Собственно, речь идет даже не о решении. Дилемма «создавать собственный коллектив или же не создавать» передо мной никогда не стояла. Как молодой начинающий художник, я нуждался в пространстве для воплощения переполнявших меня идей. Но прежде чем возглавить танцевальный ансамбль, я целых десять лет трудился, зарабатывая себе репутацию в хореографическом мире. Уже в 21 год я получил предложение от Ленинградского телевидения снять фильм-балет «Вариации на тему рококо». Потом были постановки в Академии Вагановой и Консерватории, на сценах Малого и Кировского театров. Я работал в кино, в балете на льду — и в итоге в 1977 году получил приглашение стать художественным руководителем нового коллектива при Ленконцерте. Судьба воздала мне за трудолюбие и упорство.
— А что за эти 45 лет произошло с городом, с Петербургом, который всегда был для вашего театра и для постановок не просто фоном, а смысловым контекстом?
— Когда я только приехал в Ленинград, мне повезло застать людей, еще помнивших Серебряный век, олицетворявших уходящую эпоху. Я впитывал в себя великое наследие прошлого, посещал театры, концерты, музеи. Приходил на могилы Чайковского и Достоевского, чтобы почувствовать там необыкновенную духовную ауру. Я наполнялся творческой энергетикой города и постепенно становился его частью. И до сих пор, по прошествии многих десятилетий, Петербург вдохновляет и питает меня как художника. Безусловно, внешне сегодня это во многом уже иной город, но его сокровенная суть не изменилась.
— Людям в целом и людям искусства в частности нередко свойственен страх зачерстветь. Перестать особенно остро чувствовать, перестать жить с оголенным и обнаженным нервом. Было ли когда-нибудь свойственно такое переживание вам?
— Подобный страх мне неизвестен. Я четко знаю: дар, посланный тебе свыше, требует бережного и трепетного обращения. Чтобы сохранить его, я должен достигать определенной концентрации. А она, в свою очередь, невозможна без отречения от суеты и многочисленных соблазнов, которыми наполнен окружающий мир. В противном случае ты рискуешь утратить тончайшую связь с теми высшими сферами, откуда творец черпает созидательную энергию. Есть базовые законы физики. А мы говорим о вещах метафизических. Однако принципы те же: чтобы дать своему зрителю мощный эмоциональный заряд, ты сперва должен сам его получить. Сделать это без правильного внутреннего настроя невозможно.
— Другое размышление, свойственное миру искусства, связано с утверждением о том, что художник в широком смысле слова должен быть голодным, а комфорт может быть тождественен рутине. Какое у вас мнение на этот счет? Так ли все однозначно?
— Я видел достаточно примеров того, как одаренные творцы сгорали из-за отсутствия элементарных условий для жизни и работы. Неустроенность и нищета губительны для таланта. Они медленно убивают художника, отнимают у него самое ценное — время и силы. Тот, кто утверждает обратное, наверняка сам никогда не испытывал настоящих лишений. Творец должен обладать достаточными возможностями для реализации своих замыслов. Точка. Сегодня наш театр активно поддерживают государство и спонсоры. Мы существуем в почти идеальных условиях, а не занимаемся выживанием, как раньше. И могу вас заверить: я не очерствел внутренне и не утратил жажды творчества.
— Мир вокруг нас меняется, меняется и язык. В нашу речь попадают новые слова, новые фразы. Если переносить это наблюдение на мир танца: что произошло с его языком за последние 45 лет? И как развивается он сегодня, довольны ли вы этим развитием?
— Если бы танец эволюционировал столь же стремительно, как и язык, я был бы рад. На практике выходит иначе. Многие мои коллеги продолжают считать давно устаревшие образцы хореографической абстракции вершиной балетмейстерской мысли и подлинно актуальным искусством. На деле же от такой продукции за рубежом уже все давно устали. И только у нас хореографы вместо создания собственного самобытного репертуара копируют изживший себя западный «авангард». Мы все знаем балет XIX века, танцевальное наследие прошлого столетия. А вот контуры хореографического искусства третьего тысячелетия пока остаются размытыми. В XXI веке постановщики продолжают «говорить» на пластическом языке минувшего столетия. Наш театр активно — и довольно успешно — развивает современный оригинальный балетный репертуар. Но кто еще сегодня занимается тем же?
— Давайте тогда поговорим о конкуренции. Помимо привычной — с другими театрами, коллективами, сообществом — есть в любой сфере мира искусства еще и конкуренция с самим собой. Так ли это?
— Балет не спорт, не Олимпийские игры. Принцип состязательности здесь неуместен. К тому же наша труппа занимает уникальную художественную нишу, и я не вижу вокруг конкурентов. Так что единственно актуальный для меня вид конкуренции — действительно, соревнование с самим собой. Создавая новый спектакль, я обязан добиться того, чтобы он был изобретательнее и талантливее предыдущего. Каждая последующая работа должна отличаться от сделанного тобой ранее. Никто, скажем, не ожидал, что после всех выпущенных нами хореографических психодрам мы обратимся к легкой, искрящейся музыке Штрауса и стилистике бальных танцев и поставим балет «Эффект Пигмалиона». А наш театр вновь удивил всех, создав этот трагикомедийный спектакль. И он покорил Европу и Америку.
— Вы задумали новую постановку по тексту Достоевского. На этот раз по «Преступлению и наказанию». Это не второй, не третий, а четвертый раз, когда вы обращаетесь к творчеству писателя. Почему именно он?
— Произведения Достоевского ставят перед читателем вечные, «проклятые» вопросы о человеке и его внутренней природе; о попытках преодолеть заложенное в каждом из нас греховное начало и дать прорасти тем семенам добра, света, которые также от рождения есть во всех людях. Герои писателя преступают черту, нарушают закон Божий — а затем сами безжалостно казнят себя. Чем опасна сегодняшняя эпоха? Тотальным лицемерием. Люди называют себя верующими, демонстрируют набожность, соблюдают определенные ритуалы… И грешат, грешат, грешат — без всякого раскаяния. Такой вот чудовищный парадокс. Сегодня как никогда важно напомнить о том, что только десять заповедей помогут человечеству не скатиться в пропасть.
— Перечитывая знакомые с юношества книги в разные годы и периоды своей жизни, мы часто открываем в них новое. Произошло ли у вас так с «Преступлением и наказанием»?
— Если бы было иначе и мое восприятие романа осталось на школьном уровне, я бы никогда не решился ставить по нему спектакль. Принципиальный момент в том, что я не литературовед и не филолог. «Прочтение» текста я осуществляю с помощью языка танца. Он открывает для меня невероятные исследовательские возможности, позволяет выразить скрытое между строк. Я называю такой опыт открытием неизвестного в известном.
— А где и в чем вы ищете и находите новые впечатления? Столько работая и проводя столько времени в репетиционных залах, в кабинете, сформулировали ли вы для себя свой список обязательных маленьких ритуалов, которые вас радуют? Например, прогулка пешком домой и другие маленькие «штучки»?
— Ритуалы, привычки — явления из мира обыденного. Они вряд ли могут способствовать приходу вдохновения. Чтобы ощутить творческий импульс, необходимо приложить серьезные усилия. По крайней мере, у меня это именно так. Я читаю все когда-либо написанное по той или иной теме, смотрю фильмы, передачи. Пропускаю через себя колоссальное количество сведений. И уже после длительного периода накопления информации, после всех мучительных раздумий происходит озарение. Его надо спровоцировать и заслужить.
— А людям искусства вообще свойственна ритуальность?
— Я бы скорее сказал, что художники — народ суеверный. Знаю по себе. С другой стороны, помню: все мы находимся во власти Всевышнего. Поэтому стараюсь не растрачивать свою жизнь на мелкие страхи и предрассудки. Главное — неизменно следовать своему земному предназначению.
Пианист Алексей Любимов: «Для людей искусства никаких приказов нет»
Музыкант и актер Игорь Титов — о внутренних конфликтах и оголенных нервах
Материал заимствован из архива статей РБК Стиль