— Я с тобой не поеду!
Голос взвился; мне показалось, ещё немного — и я завизжу. Нельзя. Нельзя.
— Я его никогда не видела. Я не знаю этого человека. Я его боюсь!
— Леночка, — медово вклинился отец. — Ты маленькая была, я в гости к вам приходил...
— Я тебя не знаю! Я с тобой не пойду! — отчаянно крикнула я, мечась взглядом с судьи на отца. — Пожалуйста, пожалуйста, разрешите мне остаться с тётей Линой!
Подавилась воздухом. Нашарила под трибуной тётину руку, сцепила зубы, но не заплакала.
В перерыв отец подошёл и резко притянул меня к себе — я не успела увернуться.
Он процедил:
— Я тебя, Леночка, люблю. И маму твою любил. А тётка с бабкой тебе, конечно, всякой дряни наговорили. Ты их не слушай. Мы с тобой заживём!
Он сжал моё плечо. Я вдруг представила, что меня оставят с ним. И тогда наконец завизжала.
***
— Заходи.
Дверь захлопнулась с металлическим звоном, как дверца клетки. Я уткнулась взглядом в пыльный скрученный ковёр. Отец протянул руку — забрать у меня рюкзак. Я помотала головой. Рюкзак был единственной связью с домом; расстаться с ним значило потерять надежду вернуться.
— Я с тобой не останусь, — прошептала я.
Из засиженного мухами зеркала глянула красная, растрёпанная рожа в резной раме — старинной, под стать мебели вокруг: древнему серванту, гробоподобному шкафу.
Я очень устала; пока мы добирались в эту проклятую квартиру, собрали все пробки. Меня страшно укачало и вырвало прямо в автобусе. На отца. Я была уверена, он ударит меня, но Арсений решил изобразить заботливого папу — вытащил из кармана платок, брезгливо сунул:
— Утрись.
В углу платка я заметила вышитые инициалы.
— Да, да, — буркнул он. — Мать твоя вышивала.
В другой ситуации меня разобрало бы любопытство: мама никогда не рассказывала ни как они познакомились, ни вообще ничего, — но теперь я чувствовала только опустошение и тоску. Панику. Происходящее казалось нереальным; я не верила ни одной клеточкой, что буду жить с отцом. Всё казалось сном. Кошмаром.
Когда мы вошли, меня чуть не вывернуло снова — такая вонь стояла в мёртвой, пустой квартире. Арсений пошёл по комнатам, распахивая окна. Внутрь ворвалось солнечное, щебечущее лето; стало чуть легче.
— Иди умойся, — велел отец. — Грязная как свинья.
Я спряталась в ванной; хотелось сжаться до размера горошины, не чувствующей боль.
Открыла кран. Ждала, что в этом затхлом доме он будет долго плеваться ржавчиной, разбрызгивая ледяные капли, но вода сразу потекла тёплой, ровной струёй. Бабушка говорила, так бывает с теми, кого любят Дом и Город. Не знаю. Может, они меня и любят. Но лучше б меня любила жизнь.
А вот отца, если верить бабушкиным байкам, Город терпеть не мог: чего стоили все эти пробки, красные светофоры, вечно перегоравший свет... Так и сегодня: что в суде отрубили электричество, что тут — стоило отцу шлёпнуть по выключателю, как лампочка чпок! — и кранты.
— Не копайся! — раздражённо крикнул он, шаря по антресоли. — Когда с матерью твоей тут жили, лампы хранили в этом шкафу собачьем. Может, остались… Ах ты ж чёрт!
Телефон в его кармане завибрировал так, что я вжала голову в плечи; Арсений потянулся за мобильником, качнулся, нелепо рухнул вбок.
— Ах ты ж ядрёна… Чё? Чё тебе?
У него были ужасные глаза; я подумала, он обращается ко мне. Всё внутри сжалось. Стена надвинулась, отделяя меня от разъярённого отца.
Но он говорил вовсе не мне. На каком-то диком, птичьем языке он изъяснялся со знакомым. Я ничего не поняла.
Минуту спустя Арсений ушёл.
Почти сразу же заболела голова. Я не ела с утра — от ужаса, что вот-вот заставят остаться с отцом, постоянно тошнило. Но теперь, когда самое страшное произошло, есть хотелось зверски. Я покопалась в кухонных шкафах: только пыль, крошки и трупы мух. Приоткрыла холодильник, но тут же закрыла; лучше этого не видеть. Выглянула в окно. Через дорогу как раз светилась вывеска продуктового. Конечно, у меня не было ключей. Но…
Вот тупая! Отец ушёл. Кто мешает уйти и мне? У меня веский повод: скажу, что он оставил меня одну, без еды, и свалил непонятно куда!
Я схватила рюкзак и рванула к дверям. Покрутила замок. Нажала. Провернула ручку... Дверь не поддавалась. Этот урод меня закрыл…
Я пнула дверь так сильно, что даже сквозь кроссовку ушибла пальцы. Слёзы сами навернулись на глаза — от боли. А потом пришли и те, другие — за весь этот месяц, с тех пор, как отец появился, и до самого сегодняшнего суда. Соцработники, извещения… Небритый Арсений, тычущий в нос фотографией мамы… Его угрозы…
Тётя Лина обратилась к знакомой из газеты, и про нас написали. Она надеялась, что шумиха напугает отца, заставит отступить, но вышло только хуже: наш подъезд начали осаждать журналисты, многое переврали, но про квартиру, конечно, рассказали. Правда, выходило, что это уже не двушка в старом районе, а аж четырёхкомнатная в центре, с двумя балконами и видом на набережную. Да будь это хоть пентхаус — я бы отказалась, лишь бы только отец отстал! Я так и сказала ему в суде: если тебе нужна мамина квартира, забирай, я не претендую! Только отвали от меня, уйди, дай мне спокойно жить с бабушкой и тётей!
Арсений рассвирепел. Начал нести чушь про воспитание, про возможности, про любовь. Его судья слушала — а как же, отец! А мои слова пропускала мимо ушей, хотя считается, что мнение детей старше десяти учитывают непременно.
Бабушкины всхлипы, тёти-Линины злые взгляды… Моя тётя кремень, она никогда не плачет, никогда не опускает рук. Но я чувствовала, как она прямо трясётся на суде.
...Сдавило горло. Мне совсем расхотелось есть; только кололо сбоку. Я достала телефон, чтобы позвонить тёте, но он разрядился. Втыкнула зарядку и уселась в ожидании, пока он включится. Он всё не включался и не включался. Ещё мне не хватало, чтоб телефон сломался! Я сунула зарядку в другую розетку, но и там оказался ноль. Тогда я защёлкала выключателями… Ясно. Пробки выбило по всей квартире. Итак, я одна. Заперта в пустой квартире — без еды, без связи, без электричества...
Арсения всё не было. Я впала в ступор: сидела, глядя в одну точку во дворе. Слышала, как урчит в трубах вода, как капает кран, хлопает дверь подъезда. Дом оживал, в квартирах начиналась вечерняя мирная жизнь: бормотание телевизора, голоса, смех... Только в этой квартире стояла тишина.
А потом на лестничной площадке раздался хохот, и зазвенели ключи.
— Ленусик! — пьяно протянул Арсений, ввалившись в прихожую. Следом воткнулись ещё двое: высокий и низкий парни, гораздо его моложе. — Муська-ленуська, ты приготовила пожрать?
Страх вдруг прошёл. Меня ослепила ненависть. Ярость. Мне было противно, что этот человек — мой отец.
— Ну? — выдохнул он перегаром.
— Что, — процедила я, — на хавчик пробило?
— А?.. — Арсений покрутил головой. Парни заржали, и он решил, что я издеваюсь. Выкатив глаза, грозно повторил: — А-а?
Я открыла рот, чтобы выпалить в него самые грязные ругательства, но отец опередил меня: в голове зазвенело от пощёчины.
Это было так неожиданно, что я не ощутила боли. Только ужас.
— Ты, тварь, запомни, — с присвистом прошептал Арсений, приблизив своё лицо так, что я разглядела красную сеточку сосудов у него в глазах. — Ты должна тут стать идеальной хозяюшкой. Иначе тебе звездец...
Парни опять заржали.
— Вот эт правильно! Баб надо держать в строгости!
Я едва успела схватить полетевшую в меня спортивную сумку.
— Разбери, — рявкнул отец.
Начинала гореть щека; под кожей расползались мелкие жаркие иголки. Я швырнула сумку под ноги Арсению, замахнулась… Ковёр сам лёг мне под ноги. Я споткнулась и упала к ногам отца, не успев ударить.
В ушах загремело; сквозь грохот крови прорывался пьяный смех.
***
— Пить принеси, — донеслось из комнаты. Впотьмах — отцу так и не удалось наладить свет — у меня тряслись руки; пока несла, едва не выронила банку с водой. А может, это из-за головной боли, из-за постоянной духоты…
Я просилась выходить хотя бы во двор, но Арсений не выпускал меня даже на балкон. Я чувствовала себя запертой собакой, на задних лапках подносящей таранку и пиво.
Единственным светлым во всём этом была квартира: она открывала мне память. Подкидывала — особенно в утренние, солнечные часы — воспоминания о маме: фотографии, письма, засушенные между страниц кленовые листки... Минутами мне казалось, что она снова рядом. Дом словно хотел этого…
А ещё, судя по всему, он хотел извести Арсения.
Барахлила вода. Постоянно ломался замок — жаль, мне ни разу не удалось этим воспользоваться. В одну из ночей треснула отцова кровать. Выскочив из паркета, в пятку Арсению вонзился ржавый гвоздь.
Отец постоянно спотыкался о дверные порожки, бил посуду... Сначала я думала, это по пьяни, но это случалось и когда он был трезв: чашки и тарелки выскакивали из его рук, как живые. А если он брал нож, дело неизменно кончалось раной, и мне приходилось обрабатывать её, слушая шипение и мат, изрыгаемые вместе с винными парами.
Большую часть дня я пряталась в дальней комнате. Украдкой бегала в ванную, пока отец выпивал или спал. Пол под ним неистово скрипел, так что я всегда знала о его приближении.
Однажды он попытался войти ко мне — глаза пьяно, шально сверкали. Я завизжала. Дверь захлопнулась прямо перед его носом, хотя я её и пальцем не тронула! Отец долбился минут десять, но так и не смог открыть. Плюнув, гаркнул:
— Чёрт с тобой, сиди там!
И отступился.
…Когда Арсений уходил из квартиры, Дом словно вздыхал свободней; в комнатах становилось светлей.
Но это не могло продолжаться бесконечно.
Пьяная ругань. Запертая квартира. Отсутствие связи. Приставания его дружков… Я терпела. Выжидала. Не знаю, сколько прошло дней; кажется, около месяца. Я потеряла счёт. Но, наконец, решилась: прокралась в коридор и, пока гости бухали в свете карманных фонарей, стащила из сумки чужой телефон. Охваченная лихорадочным азартом, я не сразу услышала, как отец пыхтит, подбираясь сзади. А когда услышала — было уже слишком поздно.
— Ах ты маленькая ворюга...
Он схватил меня за руки и втолкнул в ванную. Телефон выскользнул из пальцев. Я налетела на что-то острое; оно ткнуло меня в бок, выбив весь воздух.
— Я тебя научу уважать… Я тебя научу...
Я хотела закричать, но звука не было. Спустя секунду отрезало и свет: огоньки фонарей отсекло закрывшейся дверью. Хрупнул замок — Арсений запер меня и с матом отчалил в комнату.
Я всё ощупывала грудь, пытаясь отыскать рану. Но её не было, и крови тоже. Когда глаза чуть привыкли к темноте, я поняла, что наткнулась всего лишь на острый угол шкафа. Но боли это не умаляло: в груди словно цокала подкованная саламандра. Сквозь ватный кокон я расслышала болтовню Арсения и его дружков.
— Пущу квартирантов, — разглагольствовал папаша, — будет безусловный доход. Если привести в порядок, можно и за пятнаху сдавать. Но электрика тут ни к чёрту. И унитаз поплыл...
— Хата тебя отторгает, — глубокомысленно заявил кто-то.
— Хата! Х-ха!
— А с дочкой что будешь делать?
— С до-очкой? — протянул Арсений. Проговорил что-то тихо-тихо, я не разобрала. А потом раздался взрыв хохота, от которого заледенела кровь. В голову ударило: бежать. Сейчас же. Иначе останутся от меня рожки да ножки.
Ждать больше некого. Тётя, бабушка, судья — никто не придёт на помощь. И если кто-то и остался на моей стороне…
«Город тебя любит», — вспомнила я бабушкины слова.
И Дом. Это же мамин Дом...
Ну! Если ты отвергаешь Арсения, то мне должен помочь! Я ведь — не с ним, я против…
Дождавшись, пока в комнате снова заржут, я изо всех сил толкнула дверь. И она открылась! Я замерла; никто, кажется, не заметил.
Я выскочила и сразу рванула в прихожую; возвращаться в комнату за рюкзаком побоялась. Схватив кеды, на цыпочках выбралась на лестничную площадку и босиком поскакала вниз. Чужой подъезд бил по пяткам, сжимался вокруг; незнакомый двор кружил чёрной каруселью веток. Вокруг стояла тьма, но в высоте, освещая путь, горели мелкие, как звёзды, квадраты окон. Я побежала на неоновую вывеску круглосуточного магазина у арки; сердце ухало так, что я боялась, как бы оно не разорвало грудь. Горячая саламандра уже не бегала, а била в одно и то же место где-то в подреберье.
Стоило подбежать к арке, выводившей на широкую улицу, как впереди вспыхнула целая цепь фонарей. Блестевшая в их свете дорога уводила вдаль; я обулась и побежала, прижимая руки к груди, чтобы хоть чуть-чуть унять жжение.
Фонари кончились ровно у автобусной остановки, от которой уже отъезжал пыхтящий пазик. Одинокий пассажир — парень в джинсовке — придержал дверь, и я на ходу вскочила в салон. Дверцы с шипением сошлись за спиной.
— Успела, — усмехнулся пассажир. — А то бы до утра пришлось ждать.
— До утра? — потирая грудь, пробормотала я.
— Это последний вечерний.
Автобус не ехал — летел. Саламандра под рёбрами бесновалась и пыталась разодрать меня изнутри, но я была только рада скорости: чем быстрее катил автобус, тем дальше я оказывалась от Арсения. Было страшно моргнуть: казалось, если закрою глаза — снова окажусь заперта в ванной.
Счастье, что никто не потребовал у меня билет; счастье, что парень больше не задавал вопросов, а других пассажиров так и не появилось…
Выйдя на холодную, ветреную площадь конечной остановки, я наконец выдохнула. На горизонте вспыхнула звёздочка телебашни; по ней я легко сориентировалась и дворами пошла к бабушкиной квартире. Щёки обдувал свежий, крепчавший ветер. Одуряюще пахло сиренью и скорым дождём.
Когда я добралась, вокруг стояла глубокая ночь. Небо наконец прорвало; первые капли уже лупили по козырькам.
Сонно, с облегчением дышал Город.
— Спасибо, — шепнула я. — Спасибо, что помог добраться…
Задрав голову, я вгляделась в окна. Струи били в лицо, скатывались по щекам в рот — Город словно ждал, пока я дойду, прежде чем разразиться дождём.
Ноги гудели, и в груди горело, но я стояла под усиливавшимся ливнем, наверное, целую минуту: стояла и смотрела на наши окна.
Оказывается, на завтра назначили апелляцию — а Арсений и не сказал мне ни слова...
Я давно лежала в своей постели, укутанная по самый нос. От мысли, что завтра вновь придётся встретиться с отцом, трясло. Тётя сидела на краю кровати, гладя меня по волосам.
— Как ты добралась?
— Не знаю… по фонарям… — пробормотала я.
— Город вывел, — кивнула тётя. — Город любит тебя, Ленка.
***
На следующий день, в суде, я обвиняла отца так яростно, что брызгала слюной, как садовая лейка. Арсений — бледный, прихлёбывающий минералку — всё отрицал.
— Он не выпускал меня на улицу. Не давал нормальной еды. Забрал телефон!
— Ну! Ну! — вяло отмахивался он. — В зоопарк водил, в планетарии были, пиццу ели… Ах ты врунишка…
Я в ярости схватила листок с заключением из травмпункта и махнула им перед судьёй:
— У меня трещина в ребре! Он толкнул меня, когда запирал в ванной, пока его дружки бухали в соседней комнате! Мы были в травмпункте сегодня утром. С тётей. Вчера я сбежала от него!
Судья, кажется, была в замешательстве: даже если предположить, что я вру и ударил меня не отец, — выходит, он в любом случае за мной не уследил.
— Мне не нужно никакой квартиры! Пусть забирает! Только оставьте меня в покое! Видеть его не хочу!
…В перерыв мы сидели в коридоре у зала заседаний. Я уткнулась тёте в живот, не желая слышать, что твердит Арсений. Он шатался из угла в угол, покрывая грязью маму, тётю, меня...
В итоге меня отправили в больницу, отложив решение до тех пор, пока «ребёнок не реабилитируется». Последнее, что я запомнила в тот день, — как отец, изрыгая проклятия, выскочил из суда.
***
...Он бежал кривыми улицами, торопливо шёл вдоль шоссе, шагал переулками, держась за сердце, тащился по скверам. Хотел сесть — но не увидел ни одной лавки, ни одного выступа. Хотел войти в автобус — и понял, что проездной выпал — видимо, ещё в суде.
— Зайцем, — пробормотал он, вскакивая в салон. Маршрут оказался не тем, и Арсений попал в район, где не был тысячу лет. Где познакомился когда-то с женой.
Голодный и злой, он зарулил в крохотное бистро за кофе, без сил привалился к стене, ощутил лёгкое, почти невесомое касание — и в следующий миг увидел мужчину, быстро пробиравшегося к выходу. Судорожно ощупал карманы; так и есть. Ни денег, ни документов. В изнеможении присел за столик и уже почти задремал, как вдруг яростно зажужжало на улице: прямо под окном начали дробить асфальт.
Арсений встал. Пошатываясь, вышел наружу и побрёл, пытаясь найти дорогу к знакомым местам. Но каждая новая улица выглядела чужой; каждый переулок снова вёл не туда. Тени фонарей становились длинней и длинней, собирались тучи; они кружили над головой, совсем как он сам, плутая, кружил по Городу.
Злоба сменилась страхом. Страх — бессилием. К ночи Арсений выбрался к чугунной ограде, за которой качались сосны, и наконец увидел скамейку — длинную, узкую, обещавшую долгожданный отдых… Телефон разрядился — такси было не вызвать; Город было не обхитрить.
Он забылся на лавке около ворот кладбища, стараясь не смотреть на могилы. Когда чуть успокоилось загнанное сердце, пошёл к воротам. Но калитка, такая маняще близкая, не подпускала: он снова и снова наворачивал круги до самого рассвета, пока наконец не услышал в рёве ветра человеческий голос:
— Эй! Мужик! Заблудился?
...Его подобрал кладбищенский сторож. Арсений подумал про себя: Ленка сказала бы, что всё как во второсортном ужастике. Он никак не мог уйти; не мог добраться до калитки, словно это и не калитка была, а зеркало, бесконечно отдалявшее от него Город.
На горизонте, за перелеском, сияло недостижимое окраинное метро. Арсений отвернулся, закрыл глаза.
— Можно мне тут устроиться? Подработать?
Угрюмый сторож не задавал вопросов. Устроил его дворником за крышу и стол. Если нужно было обратиться, звал: «Эй! Мужик!»
Одинаково, ежедневно кружили тучи. Город закрыл все дороги.
Спустя неделю, а может, бесконечное число дней, Арсений попробовал перелезть через ограду. Поскользнулся на влажной металлической планке и рухнул обратно, на холодную, голую кладбищенскую землю. Обожгло в груди. Вдохнул, втянул воздух; листья пахли сладко — гнилью, смертью.
— Эй! Чего морщишься так? Болит что? В груди? Дай-ка… Э-э, да ты, по ходу, ребро сломал...
Автор: Дарина Стрельченко