Рассказ Бориса Панкова
Василий Щеглов осторожно приблизился к стоявшим в куче повозкам. Голод отнял у него всякий страх. А тут еще одна беда свалилась на голову. В доме в горячке лежала умирающая жена, надо было обязательно что-нибудь раздобыть. Он впервые за всю оккупацию вышел на такую опасную охоту. Василий, стоя на коленях между телег, долго прислушивался, внимательно всматриваясь в черные окна домов. Где-то далеко, посвистывая, прошел часовой. «Ну, этот далеко, не услышит», — подумал Щеглов и почувствовал, как на левом виске больно шевельнулась какая-то жилка, точно кто полоснул в этом месте острым ножом. «Спит, немчура проклятая!» —прошептал он себе под нос и, напряженно глядя по сторонам, запустил руку в одну из телег. Попавшуюся сразу железную противогазную банку он досадно отшвырнул в сторону. Запорошенное снегом сено мягко шумело, цеплялось за пальцы. Василий нащупал большой, в короткой шерсти солдатский ранец, дернул его кверху, положил около себя. Другой такой же выволок с другой телеги. «Теперь хватит, надо уходить», — решил он и, пробежав короткое расстояние, укрылся в тени сарая. Над крышами далеко, почти у самого горизонта, ярко-красным багрянцем переливалось зарево пожара. Там же, в той стороне, слабо, едва слышно раскатисто бухало. Откуда-то донеслось гулкое рычание проезжающей автомашины. Щеглов, робко вздрогнув, начал трусливо пробираться вдоль стенки сарая. Он прыжками, как стреляный заяц, стал перебегать от одного разрушенного дома к другому, выбирая на ходу кратчайший путь. Внушая себе постоянный страх, он думал: «Поймают, крышка мне будет и Клавке могила сразу...» Внезапно пришла мысль о том, как бил его за часы офицер. «Ну, теперь уж бить не будут, если попадусь», — процедил он сквозь зубы и завернул в свой переулок. Вдруг прямо перед ним как из-под земли выросли два вооруженных солдата. Василий хотел заскочить во двор нежилого дома, но было поздно, солдаты заметили его и, крикнув, схватились за автоматы. Он тут же, не растерявшись, бросил в них один ранец. Солдаты в испуге шарахнулись в разные стороны, но сразу, опомнившись, запустили две автоматные очереди. Василий успел перескочить на другую улицу и окружным путем пробрался домой. Он швырнул под порог уцелевший второй ранец и бегом ворвался в свою комнату, не раздеваясь, завалился на койку, второпях больно ударившись лбом о стол.
Услышав шум, жена, слабо простонав, спросила:
— Вася, это ты пришел?
— Я, Клава! Я! Помолчи немного. За мной гнались. Едва ноги унес...
Жена хотела укорить его опасным воровством, но воздержалась. Да и как иначе было поступать, когда в доме уже два дня тому назад все съели. Она, закрыв глаза, облизнула сухие, шелушащиеся губы. «Быстрей бы смерть пришла. Ох, надоело все. И ему бы развязала скорей руки». Ей показалось, что она сказала это громко, но из груди ее вырвалось тихое непонятное звучание. Василий, тяжело дыша, покашливая, поднялся с постели. Он вышел в коридор, долго стоял, прислушивался, но на улице была самая обыкновенная напряженная тишина, только изредка раздавались одиночные выстрелы. Василий отыскал ранец, вытащил из него все содержимое, а пустую сумку закинул на чердак. Он вернулся в дом, зажег лампу, укрутил ее так, чтобы свет не доходил до окон, и тихо подошел к больной. Она все так же продолжала лежать с закрытыми глазами. Веки ее изредка вздрагивали. Восковое лицо с запавшими щеками вытянулось, заострилось. Василий потрогал ее холодную костлявую руку.
— Ну как, Клава, не легче, а?
Она чуть открыла мутные, потерявшие блеск глаза.
— Чего спрашиваешь-то или не видишь, что вся уже.
Но он не придал значения ее словам, положил в ноги свою добычу.
— Вот посмотри-ка, что я тебе принес.
— Ничего мне не надо, Вася. Ничего!
— На-ка, послади душу. — Он отломил кусочек шоколада, поднес к ее губам.
Она слабо оттолкнула его руку.
— Не хочу, ешь сам. Нет аппетита ни к чему. Дай-ка немножко водицы.
Утолив жажду, она спросила, вытирая пальцами губы:
— Кто за тобой гнался? От кого убегал?
— Солдаты, сволочи, чуть не схватили! Сумкой запустил в них. Это и спасло меня.
Она долго смотрела на него молча своими неживыми глазами, точно не веря тому, что перед ней сидел ее муж, с которым она прожила долгих двенадцать лет, и потом сказала:
— Я тебя попрошу, Вася, пока я жива, не ходи теперь туда. Умру, тогда как хочешь.
— Ладно, Клава. Ладно. Я ни шагу теперь не сделаю, буду всегда с тобой, — стараясь угодить жене, услужливо проговорил он, жадно набросившись на хлеб.
— Хорошо, что у нас нет деток, — стоная, проговорила она.— Ох, тяжело бы было с ними расставаться. Ох, тяжело б, Боже мой! Вася, слышишь? — Она дрожащей сухой рукой теребила нитки на конце растрепанного одеяла. — Положишь меня рядом с мамой. Мюгилку-то, наверно, помнишь, под самой березой на краю дороги.
— Помню. Как не помнить... Но только ты умирать погоди ... Выздоравливай скорей.
Ему за всю их совместную жизнь впервые стало очень жалко, до удушья в груди, смотреть на жену. Хотелось чем-то утешить ее. Сказать что-то ласковое, близкое. Даже попросить прощения за старые обиды. Он начал подбирать в уме нужные слова, но вместо них в голову пришли воспоминания первых любовных встреч.
Тихий летний вечер. Отовсюду веет острый, пьянящий запах цветов. Где-то далеко весело надрывается гармонь. Он, счастливый и одурманенный близостью девичьих глаз, нежно говорит: «Эх, Клавонька, вот поженимся с тобой, ух и заживем!» Василий прижимает ее к себе, чувствует, как уперлась в плечо тугая грудь. Он жадно целует ее в губы и долго, не отрываясь, замирает в таком положении. Она, отталкивая его, с притворной обидой подмечает: «Фу, долго как, чуть не задохнулась! — И тут же с неохотой добавляет: — Давай посидим спокойно, поговорим. Успеем еще, нацелуемся». Она поправляет волосы, откидывая игриво назад голову. «Ну давай», — желательно соглашается Василий и сразу неожиданно набрасывается на подругу и целует ее в глаза. «Ну хватит, ну!—уже серьезно возражает она, —Какой же ты нетерпеливый. Лучше расскажи что-нибудь». Он дрожит от нахлынувшей страсти. «Клавонька, радость моя! Не могу смотреть на тебя спокойно». И целует ее еще и еще раз.
Василий прервал воспоминания, посмотрел на спокойное, словно уснувшее, беломраморное лицо жены. Как она не похожа теперь на ту Клаву, которой была двенадцать лет назад. Порой она ему казалась отвратительной и даже не женой, а какой- то чужой, страшной женщиной. И все прошлое время представлялось сказочным, неосуществимым сновидением. Василий подошел к столу, вскрыл консервную банку, вернувшись назад, сказал:
— Клава, съешь немного, прошу тебя. Посмотришь, легче будет. Ты же голодом себя моришь. Ну как же так получается, чтобы есть не хотелось.
Глянь, добро-то какое! Да от него мертвый проглянет.
— Не надо, дай спокойно полежать. Твой голос прямо бьет в голову, как молоток. Дай лучше еще глоток водицы.
— Хотя бы врача где найти, чтобы узнать, что у тебя за болезнь такая, — подавая чашку с водой, тоскливо вымолвил Василий.
— Эко же время подошло, человек хуже собаки стал. Валенки с меня можешь снять. Они почти новые, пригодятся еще тебе, — не открывая глаз, пробормотала больная. — Меня похоронишь в чулках.
— Брось ты, Клава, об этом говорить! — вскипел Василий. — Подымайся вот быстрей, и мы отсюда подадимся в деревню. Черт с ним и с домом. Своя жизнь дороже. Как только начнешь чуть дыбать, так и уйдем.
— Нет, уж теперь меня никто не подымет, — безнадежно возразила больная и сразу, как бы забыв все, начала вести жизненный разговор. — В деревне, Вася, мы никому не нужны. Каждому теперь о себе впору заботиться. Хлебушко-то дороже человеческой жизни ценят.
— Мы что, разве даром есть его будем? — встревожился Василий. — Руки, ноги пока не отсохли. По хозяйству буду людям помогать: все кусок дадут.
— Какое сейчас у людей хозяйство ... Немец-то последних коровок забрал. Народ перебивается кое-чем. Даже тряпок хороших не хотят брать, хлеб берегут, потому что самим тогда с голоду умирать придется.
— У деревенских, у этих все есть. Они нарочно нищими прикидываются. А зерно в ямках прячут. Знаю я их! Нашего мужика не обхитришь. Еще в коллективизацию научились всем премудростям. Если не устроюсь, — Василий сжал обеими руками консервную банку, проглотил обильно текущую слюну, — в банду пойду, но с голоду не подохну. Они будут обжираться по деревням, а мы тут волком вой. Нет уж, я с горла вырву, а утробу свою набью. Не такой уж я бессильный. Только бы тебя скорей с постели поднять... А я уже распланировал, куда двинуться.
Больная часто задышала, ничего не ответила. К утру она кончилась. Василий, сдерживая слезы, смотрел на мертвое, вытянувшееся тело жены. «Ушла Клава! Отмучилась, бедная! Как же мне теперь одному? Кто совет даст умным добрым словом». Он вспомнил, как она не раз выручала его из беды своей женской сообразительностью. Впервые он почувствовал тяжкое одиночество. Как будто перед ним открылась какая-то непроходимая пропасть. Он, как осиротевший ребенок, пугливым, неопределенным взглядом осмотрел пустые стены дома и, упав на колени, зарыдал, прижавшись к лицу покойницы.
— Прости меня, Клавонька, прости! За все причиненные тебе обиды! — сквозь рыдания громко проговорил он, целуя ее в холодный лоб.
Тело покойницы порывисто вздрагивало под вздохами Василия, казалось, что она тоже плакала вместе с ним, но только в полуоткрытых глазах ее не было слез.
— Куда ж я теперь пойду без тебя! — высоким, жалким голосом продолжал приговаривать он, ползая на коленях по грязному полу и цепляясь руками за торчащие острые ключицы жены.— Лучше бы и я с тобой лег рядом. На что она теперь, жизнь эта.
Как туго натянутая струна звенел по дому его тонкий в рыданиях голос.
Утолив жажду скорби, Василий поднялся на ноги. Вытер концом одеяла пену у рта покойницы и качающейся, усталой походкой вышел в сарай. Там он деловито осмотрел ненужную домашнюю утварь.
— С чего же гроб делать, когда ни досточки, ни щепочки нигде нет?
Продолжение следует.