И ведь нет стремления жить набело, есть попытка докопаться до сути, понять, почему в один день пространство жизни стягивается, нарывает, гноится внутри, набухает, вырывается, истончается, потом зарубцовывается, и не вынимается из памяти, как тот пьяный (или мёртвый, выбор за мной) вальдшнеп, лежащий за дверью-клеткой на бетонном полу. Я проходил мимо этой двери и этого пьяного или мертвого (не могу выбрать) вальдшнепа три дня подряд, район Таганки, улица Солженицына, геолокация не важна, вальдшнеп не трезвел, не оживал, в какой-то момент я поверил, что он мёртв, но вокруг него не было роящихся мух (а другие птицы не могли попасть к нему через дверь-клетку), в какой-то момент я подумал, что он неотступно пьян, он пьёт (летает, качаясь, за новой порцией ягод) каждый день, точнее каждую ночь, когда я его не вижу, а днём он спит, спит, спит, в этой клетке. Здесь пьянство и смерть идут рука об руку, эти темы волнуют меня, я про них ничего не знаю, потому как не был «внутри» каждой, был только свидетелем, «свидетельцем» долгой смерти и заснувшего (до поры) пьянства.
Бог сохраняет всё. Поэтому он сохранит и это. Моё удивление, мою нетерпимость к глупости своей и чужой, мой не до конца понятный мне восторг от освобождения, быстрого отказа, ответа, режущего на корню вот эту стороннюю злость, попытку (за попытку спасибо) крикнуть мне свою правду, написанную с чудовищными ошибками, где суть стёрта, лишь гнилостное дыхание и сиротливая нелепость стоящих рядом (явно по-ошибке или недомыслию) слов в ломких, разваливающихся как сгнивший поролон, предложениях. Человек обливает эти предложения бензином-желчью, подносит спичку (атака звука-крика) и они горят. И дым, и гарь, запах, может быть, так пахнет ненависть. Сгорело. Быстро. Так одна из моих родственниц, которую я никогда не видел в жизни, может проклясть меня, как в какой-то древней сказке, обозвать сыном ведьмы, могла когда-то - так - гордиться и - так - разочароваться во мне, что может быть лучше этих качелей, этого «солнышка»-переворота сознания, когда безумство уже плещется в районе шеи, и скоро покроет тебя с головой. Так легко назвать эту родственницу сумасшедшей (мы все сейчас сходим с ума, кто-то медленнее, кто-то стремительнее), но ведь она же что-то там - так - узрела, докопалось до какой-то важной для себя истины, у неё есть вера в эту истину, я хочу уважать их (и веру, и истину). Бог сохраняет всё. Но что-то лежит сохранённым в «Корзине», и ты помнишь об этом, оно тебя веселит, даже злит, не каждый день тебя смешивают с грязью, не каждый день ты варишь отвар из свежей чаги, добавляя в кипящее-дымящееся перемолотых в ступе мотыльков, прилетевших на свет ночника прошлой ночью.
Мне нужен текст, чтобы говорить с самим с собой (истинным). Мне нужен текст, чтобы говорить с теми, с кем я никогда не заведу разговора в жизни. Это право на текст (на свободу говорения и мышления), я буду отстаивать, защищать до хрипоты и своего конца. Когда пространство сжимается, когда число любимых и дорогих людей медленно или стремительно уменьшается, уходит в небытие (и сейчас и потом, текст на будущее), когда какое-то число сходит с ума, с моста, с лица, с позиции человека, эти тексты, напоминающие дневниковые записи, написанные как бы в болезненном бреду, свидетельствуют главное (для меня) - Бог сохраняет всё. Вот только я - всё - не сохраню. Корзина самоочищается. Память - штука - ненадёжная. Текст всё сохранит. Хочется прочесть и удивиться через время, увидев суть, узрев смысл. Я говорю любимым-мертвым - спасибо. Сегодня я во сне держал свою книгу, она была «толстушкой», и в голове был только один вопрос - «когда ж успел». И ещё я убегал откуда-то - куда-то. В «откуда-то» мне было тревожно и плохо (во сне ответ однозначен), а «куда-то» обещало покой и радость, две секунды после пробуждения сохранили эту зыбкость покоя и радости (не грех повторить). Это. Бог. Сохранил. Не грех. Повторить.
Денис Сорокотягин
30.06.23 Санкт-Петербург
