(вагон спойлеров и маленькая тележка отсылок)
Любое творение – это сплав сознательно вложенных авторских идей и бессознательно прочувствованных вибраций действительности. От доли сознательного и бессознательного и гармоничности их сочетания зависит успех творения, эффект от него и его эффектность.
«Петровы в гриппе и вокруг него» Алексея Сальникова – тот случай, когда сознательное и бессознательное взаимно переплетаются как нельзя более удачно.
На дворе – конец нулевых, предновогодний сезон. Петров, имя которого неизвестно, что само по себе симптоматично и символично намекает, что он безлик, зауряден и типичен, как «серая масса», работает автомехаником, напивается до беспамятства, если не каждый день, то так часто, что трезвых дней не вспомнит, а кроме того, рисует комиксы, семьянин в разводе, который так часто видится с женой и сыном, что едва ли можно назвать его разведённым. Чуть ли не весь роман Петров гриппует, начиная с того, что едет пить с другом в катафалке, а друг в шутку предлагает залезть в гроб, не уверенный, что в гробу вообще есть труп. Тут как бы намек, что Петров («серая масса») ни жив ни мёртв, и ни одно из этих определений не представляется по-настоящему точным, чтобы отразить и то состояние, в котором пребывает общество.
Друг-шутник замещает Аида, циничного, всезнающего, который в гриппозном бреду предстаёт Петрову в сопровождении трёхглавого пса, да к тому же крутит судьбами людей: «Прикинь, как я могу жизнь человека перелопатить, если он мне окажет услугу, женщине, которую я люблю, или моему ребенку как-то поможет».
Здесь возникает ассоциация Петрова с Орфеем, которому Аид предлагает сделку – выпустить Петрова на волю жизни из неволи смерти за его талант художника, который тот нещадно пропивает. Впрочем, ассоциация эта настолько эфемерна, а образы так сильно двоятся в гриппозном бреду, что неясно, кто в самом деле болеет – Петров или читатель. Эта двойственность символов и персонажей прослеживается на протяжении всего романа. Вот почему читатель невольно прочитывает сей романический травелог гриппа как очерки о своей собственной жизни или соседях, вот почему видится зеркало повседневности в этой обыденщине, наполненной чуть ли не фантастическими поворотами в судьбах Петровых и уродливыми скелетами в их прошлом.
Вот Петров-младший заболевает, – кстати, он тоже не имеет имени, ведь рождён представителем «безликой массы» – и ни одно лекарство не может ему помочь, кроме просроченного советского жаропонижающего, которое путешествует в кармане Петрова-старшего во время его алкогольных приключений и предстаёт чем-то вроде сказочной панацеи, которая живёт своей жизнью, порождённая всесильными алхимиками Советского Союза. Так ушедший советский мир превращается в миф навроде забытой могущественной цивилизации, от которой остались реликтовые памятники и редкие осколки. В то же время всесильная таблетка из прошлого – символ тоски по эпохе детства, навсегда заслонённой новым мироустройством и устойчивым прогрессом. И Петров вместе с супругой Петровой – не более чем отголоски того времени, насилу справляющиеся с новой реальностью, но вымещающие агрессию в бессознательное. Неслучайно Петров признаётся прорвавшимся голосом автора, что он инопланетянин: «Если учесть, как люди поменялись всего за пятнадцать лет после того, как Союз распался, – да. Просто пришелец из космоса. Я бы даже сказал – из осмоса, если учесть, как ко мне все просачиваются».
Что до жены Петрова, Петровой, то она как будто выступает от имени всего женского рода, неся в себе хтоническое разрушительное начало. В отличие от домочадцев, у неё есть имя, хоть и упоминается оно единожды – Нурлыниса Фатиахметовна, по происхождению татарка, хотя опять-таки Алексей Сальников так ловко расставил сети символов, что невольно задумываешься, а не прямиком ли из Тартара явилась жена Петрова?
Все эти линии, казалось бы, проложенные автором на поверхности, на сознательном уровне уже составляют ту ещё задачку. Что же говорить о тех, которые не то, что прочерчены полужирно, но вообще не проглядываются, если только не иметь особой натренированности читательского глаза. Так, жена и друг Петрова показывают ту грань, что высвечена автором не то подспудно, не то потусторонним зрением. Это тема язычества, той сверхъестественной, бесовской стороны жизни русского человека, связывающей его с предками и, в сущности, не дающей возможности прижиться в мире современном и разделаться с клеймом «пришельца из осмоса».
Язычество здесь гуляет, как уже было сказано, в образе Аида, во-вторых, в образе мстительной богини, Петровой, – не то Немезиды, не то Гекаты – готовой карать всех, кого она находит безнравственным, а в-третьих, в образе Снегурочки, словно заморозившей Петрова (народ) смертельным дыханием, отчего он навсегда остался ребёнком, который не знает, как жить, чем жить, зачем жить, и заливает горло в эдаких разгульных возлияниях Вакху-Дионису. Петров даже умудряется принести своего рода жертву музам, пристрелив друга, писателя-неудачника, который вроде как сам просит его пристрелить, но едва ли сам это делает. Так что Петров вечно балансирует между дионисизмом и аполлонизмом, перемежая житье пьяными похождениями и добросовестным трудом в роли работника, мужа и отца, художника и созерцателя. Болезнь собственного тела и в целом болезнь общества, зацикленного на себе и погрязшего в вечных бытовых дрязгах, не дают Петрову вырваться из круга проблем и исполнить главную мечту идеального общества, в котором каждый рабочий должен стать свободным творцом вещей и своей жизни в целом.
Как плавится в горячке сознание Петровых, так плавятся любые однозначные трактовки, вот почему сознательное и бессознательное как две грани творческого письма и человеческой сущности вообще так тонко сплетаются в романе и делают его интересным как для простого читателя – потому что о знакомой реальности, так и для высоколобого критика – потому что роман полон мреющих символов и зыбких смыслов, и прочитать его можно с разных точек зрения.
И вот, история, не имеющая сюжета как такого, наделённая рваной фабулой, но простым житейским языком и закольцованной композицией, становится одновременно понятной и непростой.