И наклонился Нарцисс к зерцалу озера и такой любви преисполнился к собственному отражению, что сердце его разорвалось, и Нарцисс упал навстречу мерцанию вод, и потонул в Зазеркалье, а там, куда ни глянь, были его отражения, и Нарцисс мог бесконечно восхищаться собой – первозданной красотой. Таков рай для Нарцисса. Таков роман «Портрет Дориана Грея» для Оскара Уайльда.
Классическая и как будто исстари известная сказка: самовлюблённый юноша познал прелесть красоты и продал душу за вечную молодость, только вот счастья не обрёл, лишь узорчатое узилище своих расписных пороков, а когда осознал тщетность и убогость пресного бессмертия, покончил с жизнью. Извечное назидание: потворство бесстыдным желаниям не несёт счастья.
При более тщательном рассмотрении заметно, что незамысловатая сказка таит секрет, как музыкальный ларчик, который совсем не просто открывается. Так, меж строчек витают непропечатанные вопросы. Почему бессмертие юноше дарует не тёмная сила, а прекрасный портрет благородного художника? Почему Красота не облагораживает, а развращает юношу? Почему он кончает жизнь самоубийством, а не пытается исправить содеянное зло?
Всё начинается с творца, и он – Оскар Уайльд – отвечает на всевозможные вопросы и претензии, лаконично постулируя: «Художник – человек, создающий прекрасное». Сообразно этой формуле художник Бэзил Холлуорд создаёт прекрасный портрет, «лучшее из того, что он когда-либо делал», в который он вкладывает «слишком большую часть себя». Теологически закономерно, что произведение, в которое творец вкладывает часть души, претворяет иную реальность, оживляет её. Телеологически же закономерно, что ожившая реальность обретает волю и действует согласно своим мотивам, которые расходятся с желаниями родителя-творца.
Любой художник – чародей, приручающий наличную действительность и творящий из неё новую реальность. И плох тот чародей, что не верит в свою магию, и никудышен тот художник, что не верит в свою реальность. Ибо только вера обладает чудодейственным эффектом возрождения. Истинное же мастерство чародейства заключается в том, чтобы не влюбиться в сотворенный объект. Как только творение захватывает художника, подчиняет его волю и чувство, оно неизменно приводит художника к умственному помрачению и мрачной гибели. Так было с Бэзилом, так было с Пигмалионом, так было с Богом. Творение, обретшее душу, убивает творца. Этим актом оно отвоёвывает свой мир и свободу существования. Поэтому во всех смыслах закономерно, что Дориан Грей окропляет кровью художника свои изящные руки, а на утро спит как младенец, «уставший от игр или учёбы», или как утешенный триумфом древнегреческий дориец после ритуального жертвоприношения с оргиями и плясками.
Как же Дориан доходит до языческого сладострастия, если создатель его души благонравный христианин? Ключ к загадке лежит в кармане лорда Генри, образованного джентльмена, острого на язык циника, выставляющего самые высоконравственные идеи дурными, выспренними пустышками, который «никогда не говорит ничего нравственного и никогда не делает ничего безнравственного». Именно он роняет в омут непробуждённого разума Дориана идею, что от молодости нужно брать всё, жить следует раскованно, не чураясь искушений, смело и красиво, не оглядываясь на «уродливые правила».
Было бы, однако, несправедливо и нечестно выставить лорда Генри виновником грехопадения юноши, искусителем – да, но задача искусителя – не омрачить сознание жертвы, а представить ту реальность, легкодоступную и полную утех, творцом которой выступит искушаемый. Предаваться греху или нет – выбор за искушаемым, влиять на кого-то невозможно, это «значит навязывать свою душу», так что лорд Генри лишь озвончает струну, что болезненно дрожала в груди Дориана уже давно, потеря души – его собственный выбор. И Дориан Грей бездумно окунается в мир удовольствий и сладостных прегрешений, где нет места догмам добродетели, только анти-догмам красоты.
Красота или добродетель – основная дилемма романа, и эту дилемму призвано развенчать искусство. «У художника не может быть этических пристрастий». Эстетика выше этики, и на поверку злободневная сказка Уайльда оказывается манифестом чистого искусства, – искусства ради искусства – которое стоит по ту сторону добра и зла и не поддается мерилам морали.
С этой точки зрения предсказуемо, что Дориан Грей, творение художника, воплощает мёртвую душу в живом теле. Он принципиально лишён души и не может приобщиться царству нравственности – такова судьба любого произведения искусства, ибо появись у него душа, его форма обрела бы стареющую плоть и не смогла бы преодолеть гнёт времени. Художник, напротив, в момент творения отрывается от тварного мира и одолевает законы бренности естества, обретая зрение Первохудожника, далёкого от царства нравственных определений. Поэтому Бэзил представляет живой дух в умалённой плоти. Между художником и творением действует проводник – лорд Генри, сбалансированный живой дух в живой плоти, который не впадает в избыточные крайности, поскольку его гедонизм не доходит до низин разврата Дориана и не рвётся во врата сакрального творчества Бэзила. Впрочем, равно можно было бы сказать, что у него, как полагается демону-искусителю, нет ни души, ни тела, он – бесплотная движущаяся мысль, увлекающая за своими измышлениями ищущих себя, логос, претворяющий идею в плоть.
«Искусство имеет душу, в отличие от человека», – провозглашает лорд Генри, словно оправдывая зло, сотворённое Дорианом. Тщетно оправдывая, однако. Дориан – пустой кристалл, гранённый чужими мыслями и комплиментами, его ведёт не идея красоты или искусства, а поиск своего отражения в других.
Остаётся только загадкой, почему всепобеждающее искусство, – главный герой сказки – не помогает Нарциссу обрести себя и не примиряет с миром? Вместо этого грехопадение раздавливает Нарцисса, мораль опрокидывает искусство, вместе с ним и творца, Бэзила, а впоследствии и самого Оскара Уайльда, обвинённого общественным судом в непристойности и низложенного с олимпа славы.
Тут нельзя не обратиться к личности автора. Эстетизм был плотью, душой, верой и родиной Оскара Уайльда: денди – во внешнем облике, проповедник Красоты – в произведениях. Причём Уайльду были присущи все ипостаси эстетизма, которые он описал в романе. Это и вульгарный эстетизм, выражаемый помешанностью на внешнем лоске при отсутствии потребности создать нечто новое, только игра взапуски с модой – его символизирует Дориан. Это и предметный эстетизм, являющий тягу к украшательству, преображению пространства с помощью прикладных искусств, желание пробиться через внешнюю красоту к идеальной – его выражает Бэзил. Это и философский эстетизм – парадоксальное нахождение прекрасного в безобразном, воплощаемое лордом Генри, который сыпет противоречивыми остротами, обнаруживая антиномии повсюду, где человеческий разум облачает явления в формальную логику и однотонные драпировки с ярлыком «красиво-некрасиво». Это первородный эстетизм, близкий к древнегреческому – определявшему искусство не как способ услаждения чувства прекрасного, но как выявление сущего.
Наконец, это по своей сути инфернальный эстетизм: он отпадает от этики, идёт вразрез со скрижалями морали, но не идёт им наперекор, он действует свободно, не вредя другим, а предлагая пути к достижению духовной красоты – испытания веры, прохождение которых означает переход от материальной красоты к истинной, заточённой в каждом миге, в любом, даже отвратительнейшем событии. Смысл такого парадоксального витийства в том, чтобы развоплотить предмет, разложить на составляющие элементы и выявить бесценную крупицу высшего.
В той же парадоксальной манере лорд Генри вопрошает: «Какая польза человеку от того, что он получил целый мир, но потерял свою душу?» Очевидно, пользы никакой, если только не обернуть сумму совершенных пороков суммой будущих добродетелей – чем глубже человек проваливается в омут грязи, тем яснее понимает ценность очищения.
В конце концов, Дориан приходит к идее раскаяния, но убивает себя не от осознания того, что он аморальное чудовище, а от того, что он – безобразное чудовище, далёкое от истинной Красоты, которая прошла где-то рядом, в ком-то другом, кого он уничтожил и смял так же легко, как ребёнок сминает бабочку. Тут-то и таится главный этический вопрос – какую роль играет другой в проявлении Красоты?
Нарцисс, окажись он в Зазеркалье, где его собственное отражение составляло бы весь мир, уничтожил бы отражение и себя в нём, как Дориан, не вынеся одиночества без стороннего восхищения. Эстетика не может быть выше этики, если замыкается на себе самой. Искусство ради искусства – это красота ради красоты, которая не может осознать себя. Замкнутая система, которая не имеет точки выхода и посему не имеет смысла, пока не попадется созерцающему её, который найдет в ней смысл, идею и истину.
От человека идет красота, а не человек – от красоты. Прекрасной роза станет лишь тогда, когда найдет восхищенного ею созерцателя, а красной она станет, только если найдет поэта, который в своём восхищении даст ей имя и опишет её как нечто прекрасное. Всё взаимосвязано. Искусство отражает реальность, реальность подражает искусству.
Падение Оскара Уайльда в глазах современников как будто искупило грехи и его, и его персонажа Дориана. Впрочем, если сказочная история о новом Нарциссе и его падении доказывает необходимость сопряжения эстетики с этикой, то реальная история – обвинение Оскара Уайльда в безнравственности, ад каторги, целая кампания по преданию забвению его творчества, и его торжество как классика спустя столетия – доказывает, что общественная мораль плетётся в хвосте у красоты и впивается занозой в пяту искусства. Туше, маэстро-художник!
Искусство – тоже в своём роде Нарцисс, и если оно существует только ради себя, искусства, глядясь в озеро культуры, то после его гибели озеро-культура превращается в чашу солёных слёз, как в этюде Оскара Уайльда, и признаётся: «Я любило Нарцисса за то, что, когда он лежал на моих берегах и смотрел в меня, я всегда видело в зеркале его глаз отражение моей собственной красоты».
Сообразно этой формуле Уайльда, Нарцисс нашего времени – будь он искусством или просто созерцателем – вглядывается не в озеро, а в бездну растиражированного арта. И глядит в ответ бездна не с интересом познающего, а с плотоядным восторгом людоеда. Каким тогда предстанет Зазеркалье будущего?..