1920. Июнь, 29
Арестован Валентин Александрович Жардецкий — адвокат, журналист, общественный и политический деятель.
Жардецкий родился 24 июля 1884 года (по другим сведениям — годом позже) в семье коллежского советника, чиновника Архангельской контрольной палаты. Учился в гимназиях в Нижнем Новгороде, Ржеве, откуда был исключён. Сдал экзамен на аттестат зрелости экстерном в тверской гимназии. Окончил юридический факультет Московского университета. Участвовал в студенческом движении, занимая при этом достаточно умеренные позиции. С 1906 — член конституционно-демократической партии (партии народной свободы). Работал помощником присяжного поверенного, затем присяжным поверенным. С 1913 года жил в Омске. Во время Первой мировой войны работал в Омском и Западно-Сибирском комитетах Всероссийского союза городов.
После Октябрьской революции Жардецкий активно включился в борьбу с большевизмом, был одним из вдохновителей восстания второй школы прапорщиков в Омске 30 октября - 2 ноября 1917. Восставшие под руководством Жардецкого смогли первоначально занять ключевые объекты в городе, но не получили поддержки солдат и казаков. Поэтому выступление закончилось неудачей и Жардецкий был вынужден скрываться. Был арестован большевиками 24 ноября 1917 года недалеко от Ачаира вместе с бывшим областным комиссаром Н. И. Лепко и доставлен в Дом Республики, а через некоторое время под усиленным конвоем отправлен в Томскую тюрьму. Весной-летом 1918 был освобожден.
Именно Жардецкий в декабре 1918 года обратился с представлением к А.В. Колчаку, в котором просил принять необходимые меры предосторожности в отношении содержавшихся в тюрьме членов Всероссийского Учредительного собрания. Был известен как прекрасный оратор и публицист, его перу принадлежали многочисленные статьи в омских газетах. В 1919 году Валентин Александрович уехал из Омска на восток вместе с отступающей армией адмирала Колчака. Осел в Красноярске под фамилией Владимира Александровича Теренецкого.
В июне 1920 года на имя председателя Красноярской губчека Вальгрубе пришла срочная шифровка: «Красноярске находится и живет под чужой фамилией присяжный поверенный Жардецкий известнейший белогвардеец Живет он у какого-то буржуя Дополнительные данные сообщу Примите меры розыска и ареста ПредОмгубчека Берман».
Помог чекистам какой-то неизвестный доброхот. В том же июне 1920 года он писал в ЧК: «Товарищ обрати внимание на проживающего на Благовещенской ул. в д. № 37 Меркушева под фамилией Теренецкого Владимира Александр. Это никто иной как Омский друг Колчака кадет присяж. повер. Жардецкий. Омская ЧЕКА его ищет. Не обзевай товарищ птица очень редкая».
Товарищи из ЧК не «обзевали». На этом отпечатанном на пишущей машинке листке далее кто-то с неразборчивой подписью начертал рыжими чернилами: «Арестовать для установления личности».
29 июня 1920 года Валентин Александрович Жардецкий был арестован.
На втором допросе 30 июля 1920 года «Таренецкий» признал, что на самом деле он есть Валентин Александрович Жардецкий, 35 лет, присяжный поверенный, член партии «Народная свобода» с 1906 года. «Принял фамилию Таренецкий и скрывал действительную фамилию, избегая политических репрессий. Все требования советской власти, каковую признаю как власть фактическую и в настоящее время в России единственную, старался исполнять», — заявил на этом допросе Жардецкий. По заключению помощника уполномоченного предварительно-следственной части секретного отдела Красноярской ЧК Александра Волкова, обвинялся Жардецкий «в деятельном участии в формировании дружины Св. Креста, пропаганде против советской власти и присвоении чужой фамилии», в связи с чем подлежал он отправке в Омск.
Жардецкий снова оказался в Омске, где его, видимо, придавая важное значение личности, допрашивал сам Павлуновский. 17 сентября 1920 года он разрешил Жардецкому изложить показания собственноручно, что тот и сделал, заполнив ими 16 листов бумаги крупного формата с двух сторон.
Свои показания он начал со времени эвакуации из белогвардейской столицы: «С момента эвакуации из Омска и прибытия моего в Красноярск я решил с полной твердостью прекратить свою политическую деятельность. Это решение мое было принято по целому ряду причин, о которых я выскажусь в дальнейшем особо. Я поселился в Красноярске, вынужденный жить нелегально, то есть под чужим именем, и сосредоточился на помощи своей семье и частной работе для заработка. У меня на руках семья из жены, больного и слабого человека, и 6 человек детей, из которых старшему 13 лет, а младшей — 3 года. Семья вследствие эвакуации разорена, утратила все имущество и лишена всяких средств к существованию. Все это обязывало меня прежде всего думать о семье».
В эпицентре бурных событий
Рассказывая о себе, Жардецкий пишет:
«В 1904 году сдал экстерном экзамен на аттестат зрелости в Твери. Однако в 1904-1905 году в университет примят не был по «политической неблагонадежности». В университет в Москву принят был лишь после дарования университетам автономии в 1905 году. Факультет себе избрал юридический, еще в 6-м классе гимназии увлеченный мыслями Роберта Оуэна «Об образовании человеческого характера» и давши себе зарок посвятить себя защите обвиняемых по суду. Осенью 1905 года был избран членом организации революционного студенчества первого Московского университетского органа, состоя в котором провел революцию 1905 года.
В августе 1906 вступил в партию народной свободы по Тверскому ее комитету. До той поры ни к каким партиям не принадлежал, оказывая технические услуги всем революционным партиям, в среде которых имел много друзей и товарищей. В частности, в 1907 году на одной такой революционерке-учительнице О. С. Лепешинской я женился и тем самым отвлек ее от опасной и, на мой взгляд, безумной деятельности.
По окончании Московского университета в 1909 году я зачислен помощником присяжного поверенного Н.К. Муравьева в Москве и, будучи его фактическим помощником и учеником, специализировался на уголовной защите. Защищал по целому ряду политических процессов. В 1913 году причислен помощником к присяжному поверенному Н.В. Тесленко и осенью переехал для самостоятельной судебной деятельности в гор. Омск. Здесь по-прежнему занимался исключительно практикой криминалиста.
В 1914 году по объявлении войны почел себя обязанным стать на общественную работу. Весь год провел в организации дела помощи семьям, призванным по мобилизации. В 1916 году организовал комитет помощи беженцам по земским и городским союзам (Собеж). В том же году повел плановую работу по созданию в Западной Сибири реальной организации Союза городов помощи больным и раненым воинам. В 1916 году закончил организацию городскую, провел съезд представителей городов и имел успех в организации краевого Западно-Сибирского комитета Союза городов».
Публицист силою обстоятельств
«Военно-общественная работа раскрывала по Сибири бесконечные перспективы живого творческого конкретного общественного дела. Я отдавался ей безраздельно, увлекаемый сознанием пользы, мною приносимой. Однако революция 1917 года всю работу разбила. После поездки в апреле 1917 года в Петроград и Москву, где я обозрел разрушающиеся центры Союзов земства и городского, и Временное правительство, которое никак не могло наладиться, и процесс распадания старых социальных связей опережал создание новых. Говорили о концентрации власти, о диктатуре, но было видно, что в главном Россия провалилась и погибает. Из этой поездки я вынес выводы самого пессимистического характера. Отсюда начинается моя политическая деятельность по чувству долга, но без радости надежд. Я в это время был членом Омского объединенного комитета общественных организаций (коалиционного). В Омске образовался комитет партии народной свободы, председателем которого меня избрали. Вскоре стала выходить «Сибирская речь», где я начал писать. Публицист силой обстоятельств…
Мое отношение к Сибирскому Временному правительству было условным. Я считал его меньшим из зол, полагая, что к делу управления должны быть привлечены политические деятели и государственные люди общероссийского масштаба, коих надо привлекать из-за границы и из России. Однако мысль эта ни малейшего сочувствия у деятелей Сибирского правительства не встретила…
Усталый и основательно подорванный, я снова попросил освободить меня от повинности заниматься политической работой, но меня снова встретили ссылками на долг. Я снова уступил и уже окончательно ввязался в непрерывную деятельность изо дня в день. Кроме своей профессии адвоката, которой я не мог бросить, я работал по газете, по комитету, по многочисленным совещаниям и стал еще членом-юрисконсультом сначала Сибирского, а затем Всероссийского Совета съездов торговли и промышленности…
К этому времени относится мое знакомство с прибывшим сюда адмиралом А.В. Колчаком. С первой встречи я питал и питаю к этому удивительной красоты душевной человеку чувство, близкое к благоговению. Политически к нему я относиться не мог. Поэтому и в блоке я решительно отказался уговаривать адмирала согласиться на принятие поста военного министра. Я видел, что ходом событий командующий Черноморским флотом, популярнейший адмирал, единственное после смерти генерала Алексеева лицо, которое может занять роковой пост, обречен на жертву. Но что то, куда влечет его поток событий, есть жертва, — это мне было ясно».
Идеологический поиск в тяжёлых условиях
«Некоторое удовлетворение давала мне газета «Сибирская речь». В ней я был главным сотрудником. Редакция состояла с осени 1918 года из ближайшего редактора А.И. Булдеева, С.А. Ауслендера и меня. Газета имела тенденцию скорее журнала, чем газеты, и в смысле органа информации не ладилось, и мы этим не столь интересовались. Нашей задачей был идеологический поиск. И в смысле программном она была программна как орган русской национальной культуры. По основе она отвечала идеологии к. д. (конституционных демократов), но отвергала всякую банальность. Газета не была популярной, ее материал был тяжеловат для читателя невысокого уровня развития. Технически она издавалась плоховато, и выпуск ее номеров едва ли превышал 6–7 тысяч номеров, обычно же он был около 4–6 тысяч.
По этой газете я познакомился и лично сблизился с покойным ныне профессором Д.В. Болдыревым. Часть его семьи жила у меня на квартире, и сам Дмитрий Васильевич ежедневно бывал у меня — я говорю о лете 1919 года. Этот человек одинаково исключительно привлекательный, духовной красоты и таланта, исключительно крупного, яркого и многогранного, как большой алмаз, таланта философского, творческого мышления и слова, которого он был полновластным хозяином. Труднейшую сущность умел выразить с легкостью богодухновенного поэта. Д.В. Болдырев был великий мечтатель, избранный рыцарь духа и в то же время рыцарь православной церкви. Он был верующий глубоко и страстно — подлинный христианин. Он увлекался мыслью о создании дружин Св. Креста. Это была очень острая мысль, которую правомерно развивать лишь определенно церковному человеку. Д.В. Болдыреву я оппонировал и старался охладить его расчеты. Я, не будучи определенно церковным человеком, разумеется, не могу быть вполне компетентным в данном случае. Но в значительные результаты Д.В. Болдырева по Сибири я не верил, а стороны ответственности перед церковью я не мог указать. Д.В. Болдырев — природа целостная и страстная — шел вперед неудержимо и фанатически. Ему, несмотря на короткий срок, около 3 месяцев, многое удалось достигнуть. Дело было организовано. Во главе дружин в военном отношении был властью назначенный генерал-лейтенант Голицын, а формирование и гражданская часть ведались особым совещанием общественных деятелей.
Если бы я пожелал участвовать в организации дружин Святого Креста, я вошел бы в это совещание — иной формы участия и быть не могло. Но я в совещание не входил и никакой, по части этих дружин, общественной ответственности не несу. Считаю долгом это оговорить, ибо, повторяю, недостаточно церковен для принятия на свою совесть такого дела. По своему разумению я против плана Д.В. Болдырева, ему возражал и в организации дружин Св. Креста. В частности, основной для формирования дружин месяц — сентябрь я провел в корреспондентской поездке своей по фронту…
Я видел крестьянские избы, школы и православные церкви, пробитые русскими снарядами, изрешеченные русскими же пулями. Видел опустевшие дома, откуда русские бежали от русских. Видел вереницы раненых с простреленными и порубленными членами — русское тело, поврежденное русской рукой. Наконец, я видел тысячные толпы пленных, наших же родных российских мужиков, голубоглазых и простодушных, которые вздыхали: «Застращали нас, вот и ждем…»
Со смутным и сложным чувством я вернулся в Омск, подавленный силою проклятия, которое налегло на мою родину… При начавшейся новой волне эвакуации я не счел себя вправе торопиться с отъездом, и здесь я глубоко виню себя за семью. Я задержался в Омске и тогда, когда отсюда уехало гражданское правительство. «Я уеду, когда уйдет отсюда Верховный», — сказал я себе».
Служил России как умел
«Свой долг я выполнил до конца. Я не спасал себя, не был предусмотрителен. Я этим создал тяжелую судьбу для своей семьи и потерял все. Никто не смеет, не будучи бессовестным, сказать обо мне, что я думал о себе, когда гибло дело. России, русскому народу, русскому обществу я служил как умел, как мог. Принятое на себя обязательство я исполнил, и что я однажды обещал, то и делал. Временное правительство я обязался поддерживать и, как ни скребли на сердце кошки, я его поддерживал. Коалицию, в которую не верил, обязался поддерживать и заплатил за эту поддержку тюрьмой в 1917 и 1918 годах.
Верховного правителя я обязался поддерживать и служить его делу, и все, что мог, хотя изнемогал, я делал. Но всяким силам есть конец. Прежде всего, я изнемог, меня также захватила реакция. Я тоже только прошу об одном — оставить меня в покое…
Я пришел к выводу, что гражданскую войну в России надо закончить во что бы то ни стало и утвердить в ней прочный гражданский мир. Если Россия, ее народ желает власти коммунистов — пусть и будет власть коммунистов. Неправильности сгладит жизнь в органическом процессе развития.
Собирая к одному месту все эти соображения, я пришел к тому, что лояльным по отношению к советской власти я могу быть вполне добросовестно и моя самоликвидация весьма облегчена.
Я желаю присоединиться к тем русским, которые, будучи ни коммунистами, ни социалистами, желают жить и работать в своем Отечестве. Политической деятельности я для себя не желаю. Да она для меня и невозможна. По своему существу я деятель мирного времени и открытой мирной арены. Для кооперации я не гожусь. Я в нее не верю и абсолютно для нее не приспособлен. Открытая же политическая деятельность в Советской России отменена.
Мне думается, что я не могу быть бесполезным России всякой, в том числе и советской. Это было бы абсурдом. В стране с выбитой интеллигенцией не может быть бесполезным деятель, слава Богу, еще не сошедший с ума, практический юрист, не прохожий и не последний в адвокатуре, общественник со стажем и невольным немалым опытом в наблюдении и осмыслении явлений государства.
Чего я хотел? Я хотел бы, чтобы советская власть ликвидировала полностью свои претензии ко мне путем прекращения дела, амнистии, помилования — дело не в форме. Хотел бы, чтобы мне дана была возможность уехать в Москву и там заняться работой по моим знаниям и подготовке, желательно, чтобы и по судебной защите. Хотел бы получать возможность подготовки к профессуре. Хотел бы оставить обзор сибирского периода, для чего получать доступ к материалам, также составить мемуары, которые были бы внесены в государственное хранилище для долгосрочного хранения в тайне.
Я не хотел бы оставаться в Сибири, где у меня достаточно недоброжелателей по недоразумению или вследствие мелочности, где я не гарантирован от клеветы и мстительности доносов. В Москве я заурядная единица, и, кроме того, в Москве меня знают лично некоторые деятели советской современности… Я надеюсь, что от меня не станут ждать ни выражения рабьей униженности, которые не нужны и противны и на которые я не способен. Надеюсь также, что от меня не будут требовать предательства, на которое я не способен по своей натуре…»
Надеждам бывшего присяжного поверенного, знатока права, на законность и справедливость сбыться не пришлось. Сотрудник Омской ГубЧК Ошмарин написал в заключении по его делу:
«Жардецкий Валентин Александрович, Присяжный Поверенный, принимал самое деятельное участие в Правительстве Колчака, был фактическим редактором кадетского органа «Сибирская Речь» и сам состоял в партии К. Д. Деятельность Жардецкого известна каждому сибиряку, испытавшему сладость колчаковщины, а посему полагал бы применить высшую меру наказания к Жардецкому».
5 октября 1920 года Павлуневский на этом заключении собственноручно начертал: «Постановление. Жардецкого расстрелять».
Это постановление, кроме автора Павлуновского, подписали председатель Омской губЧК Гузаков и кто-то от Сиббюро (подпись неразборчива).
7 октября 1920 года в 2 часа 15 минут Валентин Александрович Жардецкий был расстрелян.
В июне 1994, в год его 110-летия, прокуратурой Омской области он полностью реабилитирован.
Источники и литература:
- Процесс над колчаковскими министрами. Май 1920. М., 2003;
- Известия ОГИКМ. 1993. № 2. С. 129-130;
- Поляки в Томске (XIX-XX вв.): биографии / Автор-составитель В. А. Ханевич. Томск: Издательство Томского государственного педагогического университета, 2012.С.181-182.
1931. Июнь, 29
В Томск для размещения в закрытую колонию ГУМЗ прибыл прямой маршрутный этап заключенных из Москвы в количестве 225 человек, осужденных Московской тройкой ПП ОГПУ на разные сроки.
3 июля — очередной этап в количестве 185 человек. Из общего числа прибывших — 42 женщины. 9 июля — следующие два этапа в количестве 460 человек.
Из документа «Отношение начальника Томской ИТК с домом заключения в управление мест заключения Западно-Сибирского края о трудностях с размещением прибывающих заключенных и организацией их использования на работах» от 12 июля 1931, с грифом «Совершенно секретно»:
«...оформление документов на прибывш. партии было настолько безобразно, что при приемке первого этапа 29/VI с/г. в 225 чел. мы вынуждены были составить акт об этом... Прибытие указанных партий к нам без соответствующих нарядов Ваших и ГУМЗ и соответствующих предварительных извещений, при нашем переполнении, явилось настолько неожиданным, что эти этапы и этот контингент прибывших заключенных, с которым нам в практике сталкиваться еще не приходилось, парализовали на время нашу работу в части использования их на работах»...
Учитывая, что на 9 июля в томской колонии уже находилось 3873 заключенных и 2340 человек содержались в корпусе домзака, начальник колонии Буинцев и домзака Кухтерин 12 июля обратились с просьбой в УМЗ часть заключенных перенаправить в Ачинск и обратить самое серьезное внимание на создавшееся в Томске положение с размещением заключенных, «дать срочные указания о порядке использования указанной массы заключенных на внешних массовых трудоемких работах...».
[ГАТО. Ф. Р-1040. Оп.1. Д.6. Л.103.; 1930-1933. Народ и власть. Из истории земли Томской, С. 335-337.]
1936. Июнь, 29
Опубликовано закрытое письмо ЦК ВКП (б) «О террористической деятельности троцкистско-зиновьевского контрреволюционного блока», с которого в СССР началась очередная кампания арестов, на этот раз в отношении бывших членов ВКП(б), обвиненных в «двурушничестве». Аресту подверглись многие бывшие видные деятели оппозиции и рядовые члены партии.
К декабрю 1936, согласно этому письму, Томской партийной организацией из членов партии было исключено 407 человек. Полностью была ликвидирована политическая ссылка в Сибири, ее обитатели отправлены в лагеря НКВД.
Среди документов Центра документации новейшей истории Томск содержится список из 407 человек, исключенных из партии, с указанием причин исключения по каждому члену ВКП(б). Несколько примеров:
«Причины исключения из партии. Как двурушник: [...] Климов отказывался от борьбы с врагами нашей партии, ни на одном партийном собрании не высказывал своего отношения к троцкистскозиновьевской банде. Находясь в томской парторганизации и зная о ряде троцкистско-зиновьевских элементах, оставшихся не разоблаченными, Климов не помог парторганизации в выявлении их. [...]
Причины исключения из партии. Как двурушник: Озерская (жена Мишина, исключенного из партии как троцкист) все время продолжала систематически доказывать неправильность исключения из партии Мишина и что, по ее мнению, Мишин не является троцкистом. [...] Озерская приютила на работе в академии оппозиционеров Рогатинскую и Волкову, скрывая от парторганизации участие их в оппозиции. Так же установлено, что после исключения из партии Мишина, Озерская намеревалась уехать в Алма-Ата, где в настоящее время работает один из руководителей контрреволюционной террористической группы Томсинский, мотивируя это тем, что ей хочется работать под руководством Томсинского, как специалиста по древней истории России. [...]
Причины исключения из партии. Как двурушник: Захаров на чистке партии, так и при проверке и обмене партдокументов, скрыл о имевшей систематической связи со своим братом троцкистом, исключенным из партии и высланным в Северный край. Ездил к брату в ссылку, отправил ему ружье и систематически продолжал иметь с ним переписку. Все от партии скрыл даже тогда, когда во время обмена партдокументов ему об этом прямо был поставлен вопрос и был задержан обмен партбилета до выяснения. [...]»
[ЦДНИ ТО. Ф-80. Оп.1. Д.714.;1936-1937. Конвейер НКВД. С.100-106.]
1937. Июнь, 29
В селе Парабель Нарымского края арестован Павел Петрович Каверин, ученый-агроном, из ссыльных.
Павел Петрович родился в городе Сапожок Рязанской области в 1893 году (по другим данным — в 1883), получил высшее агрономическое образование.
В 1930 году в городе Канске Красноярского края Каверин работал завхозом в Канской ИТЛ. 9 февраля 1930 был арестован по коллективному делу Шабанова (77 чел) и осужден Особой тройкой ПП ОГПУ СК к 5 годам ИТЛ.
Находясь в ссылке в Парабели, работал заведующим агрометеоролической станцией. Арестован 29 июня 1937. Обвинен в участии в контрреволюционной кадетско-монархической и эсеровской организации. Решением тройки УНКВД НСО от 31 августа 1937 приговорен к 8 годам ИТЛ и 8 годам поражения в правах.
Реабилитирован в сентябре 1965.
[Архив Красноярского крайсуда; Архив УФСБ КК, дело № П-14284; БД «Жертвы политического террора в СССР»; Книга памяти Красноярского края; Книга памяти Томской области.]
Полную информацию о людях, названных в этой публикации, вы сможете посмотреть в их личных карточках Томского мартиролога.
Музей располагает электронной базой данных более чем на 200 тысяч человек, прошедших за годы советской власти на территории Томской области через горнило «чрезвычаек» и «троек», раскулачиваний и массовых депортаций народов.