Из дневника
Алексея Монахова.
«24 декабря 1977 г. О потере связи с «Лагранжем» я узнал на «Джемини-Хилтон», сразу по окончании финала по сайберфайтингу. Отгремели аплодисменты, Джордж Лукас выступил с прочувствованной речью, закончившейся сакраментальным «Да пребудет с вами Сила» - как-никак, генеральный спонсор мероприятия, специально прибыл с Земли всего за час до начала финального боя… Каюсь, не удержался – взял у него автограф на буклете, посвящённом командам-финалистам, а заодно, предсказал придуманной им Вселенной грандиозное будущее и столь же грандиозную известность. В ответ старина Джордж поделился планами снять одну из сцен очередного эпизода в невесомости, что изрядно меня встревожило – нет уж, отклонений от бессмертной классики нам не надо, тем более, что речь идёт о моём любимом «Ответном ударе Империи»! Не думаю, впрочем, что он меня послушает – тем более, что сейчас организовать подобные съёмки не в пример проще и дешевле, чем снятый в «той, другой» реальности фильм «Вызов». Так что, если не создатель «Звёздных войн», то кто-нибудь другой наверняка в скором времени сделает что-нибудь подобное. Тот же Стэнли Кубрик, к примеру – недаром поговаривают о том, что режиссёр собирается браться за третью часть своей эпопеи «Космическая Одиссея»…
Но я отвлёкся на ерунду, простите. Потому как все эти кинематографические страсти – сущая ерунда, по сравнению со свалившейся нам на головы – с размаха, как пыльным мешком – новости: «Станция «Лагранж» уже пять часов не выходит на связь! Многовато, чтобы списать на задержку радиосигнала, который, как известно, составляет около шестнадцати минут, даже с учётом того, что он идёт через спутник-ретранслятор, висящий где-то между орбитами Земли и Марса. Сколько-то времени ушло на ожидание – мало ли, какие технические проблемы могли возникнуть при передаче сигнала? – но когда все лихорадочно предпринятые усилия не дали результата, о ЧП решено было сообщить, для начала – всему персоналу внеземных объектов.
Нас это известие застало в коридоре орбитальной гостиницы – мы шли в ресторан, чтобы отпраздновать победу команды «Гагарина» на турнире, и когда зазвучало по внутренней трансляции «Внимание! Передаём экстренное сообщение…» - замерли в недобром предчувствии.
Мы – это я, Юлька и Нина, супруга Димы Ветрова. Главный инженер-кулинар «Джемини-Хилтона». Нина обещала нам поистине королевский ужин: «сегодня будет парадный ужин для бизнесменов из Калифорнии, они решили пустить пыль в глаза конкурентам и устроили ежегодный конгресс на орбите – попробуете, что мы для них наготовили!» Услышав, что речь пойдёт о «Лагранже», она побледнела, как бумага, а когда прозвучали роковые слова «связь со станцией потеряна, все попытки восстановить её к успеху не привели…» пошатнулась и обеими руками схватилась за стену. Я же переглянулся с Юлькой – и прочёл в её перепуганных глазах ответ на незаданный вопрос. Не далее, как пару часов назад, ожидая начала турнира, мы обсуждали перспективы затеянного Леднёвым эксперимента, и Юлька предвкушала данные наблюдений, которые перешлёт (конечно, перешлёт, а как же иначе?) ей астрофизик.
Всё было ясно без слов: ведь именно семь часов назад, не раньше и не позже, с «Лагранжа» к «Гагарину» должен был отправиться через «космический батут» первый грузовой контейнер, и именно в это самое время пропала связь со станцией. Совпадение? Не бывает таких совпадений… Я оставил Нину, вознамерившуюся, кажется, лишиться чувств, на попечение Юльки и со всех ног припустил к отсеку дальней связи, на бегу тыча пальцем в персональный браслет…»
- Я не верю, что он погиб, Лёш! Не верю!
Это фразу она повторяла, наверное, в пятый раз. А может, и в десятый, я не считал.
- Я тоже не верю, Нин. И Юлька не верит, скажи?
Она кивнула. Мы стояли в причальном отсеке орбитальной гостиницы; я, как и положено опытному обитателю Внеземелья, облачился в «Скворец». Шлем лежал тут же, на банкетке, рядом с серебристым чемоданчиком жизнеобеспечения. Мои попутчики, туристы, облачённые в салатово-зелёные гермокостюмы «Воробей» облегчённого типа поглядывали на меня с уважением.
- И вообще, с чего ты взяла, что кто-то там погиб? Ну, буря какая-нибудь на Солнце, протуберанцы там, вот связь и прервалась! Вспомни, с самого начала ведь тоже её еле-еле установили!
- Нету никакой бури. – тихо, как-то обречённо произнесла Нина. - Я специально узнавала: в обсерватории говорят, период спокойного Солнца.
…Ну конечно, на «Джемини-Хилтоне», как и на любом внеземном объекте, есть научники. И обсерватория тоже имеется, куда ж без неё?..
Тогда ещё что-нибудь – антенна у них, скажем, вышла из строя, тот же «Эндевор» маневрировал и случайно зацепил… Может ведь такое быть?
Она беспомощно пожала плесами.
- Ну, не знаю…
- Вот и никто не знает. Так что отставить уныние, вернётся твой ненаглядный Дима, весёлый и здоровый. И остальные вернутся, вот увидишь!
Я понимал, что слова мои звучат не слишком-то убедительно. За девять часов, прошедших с момента сообщения о потере связи со станцией «Лагранж», ничего нового выяснить не удалось – ни обрывка радиопередачи, пустота. Даже телеметрия, поступающая через зонд-ретранслятор в автоматическом режиме пропала, а этого на моей памяти не случалось ещё ни разу. И, конечно, радио- и телекомментаторы по всему миру смаковали эти подробности и строили предположения, одно страшнее другого. Языки бы им всем повырывать…
- Ладно, я пойду тогда. - Нина вытерла слёзы. – У меня ещё дела… много.
- Иди, конечно. Если что, сразу тебе сообщим. И не вешай нос, всё будет хорошо. Запомнила?
Она часто закивала головой. Юлька, громко всхлипнув, бросилась ей на шею, и я отвернулся. Не выношу женских слёз, никогда не выносил - особенно по таким вот безнадёжным поводам. Любому ведь мало-мальски разбирающемуся в делах Внеземелья ясно, что на «Лагранже» случилось что-то по настоящему серьёзное, и вспышки на Солнце (которых, к тому же, нет и в помине) не имеют к этому отношения.
Объятия, наконец, закончились, я проводил Нину взглядом. Юлька стояла, утирая покрасневшие глаза, по щекам к скулам блестели влажные дорожки.
- Ты куда теперь, вернёшься на Луну? – спросил я. Она пожала плечами.
- Смысл? Данные с «Лагранжа» мы теперь нескоро получим...
- …если вообще получим.
- Думай, что говоришь, накракаешь! - Она сердито сверкнула на меня глазами. – Что до Луны, то я вообще-то на Землю собиралась, в отпуск, но теперь даже и не знаю…
- Мой тебе совет: окажешься на «Гагарине», найди, кто там занимается «Лагранжем» и изложи свои соображения, в том числе и по поводу лунного «обруча». И обязательно о том, что это была первая отправка серьёзного груза через их «батут». По-моему, это особенно важно…
Она пожала плечами.
- Ну, не знаю… может, подождать Гарнье?
Я хмыкнул.
- Он, насколько я понял, сидит на Луне и на «Гагарин» не собирается. А информация вполне эта может оказаться критически важной.
Юлька упрямо тряхнула головой.
- С чего бы это? В любом случае, пока связь не установят, мы можем только гадать.
- Это верно, конечно… но ведь и варианты прикинуть не помешает?
Она помолчала, потом кивнула, соглашаясь.
- Ну, хорошо. А ты сейчас куда? Назад, на верфь?
- Да. Видишь, повезло, что у них тут запланирована экскурсия на «Китти Хок». Эта публика, - я кивнул на кучку туристов в «Воробьях» - большие деньги за такой полёт платит, ну и меня подбросить согласились, задаром. А задерживаться мне тут не с руки, есть подозрение, что «Резолюшн» сейчас понадобится.
Она сощурилась, как делала каждый раз, когда ей приходила в голову какая-то мысль.
- Думаешь, корабль пошлют на помощь, к «Лагранжу», и рассчитываешь лететь с ними?
- Загадывать не хочу, но… почему бы и нет?
Я не кривил душой: шанс, и правда, был, особенно после тех бесчисленных часов, что я провёл, монтируя на «Резолюшне» пусковые трубы «тахионных торпед», и теперь всерьёз рассчитывал попасть на борт в качестве техника-стажёра.
- А зачем именно корабль? Не проще просто забросить туда через «батут» лихтер, чтобы осмотрелись и всё выяснили?
- Посылать лихтер, не зная, что там случилось – значит рисковать людьми. Не факт, что «батут» на «Лагранже» действует, не факт, что он вообще цел – и как они тогда вернутся? А если там вообще реактор вышел из строя? «Резолюшн» хотя бы сам долететь до Земли сможет и сообщить, что случилось…
Над люком загорелось зелёное табло с предупреждением на трёх языках. Туристы встревоженно загалдели.
- Ещё пять минут, торопиться некуда… - сказала девушка. – А «Резолюшн» прямо к «Лагранжу» прыгнет?
Я покачал головой.
- Вряд ли. Думаю, рассчитают прыжок так, чтобы выйти из него, скажем, в четверти астрономической единицы от станции, а там уже попробуют установить связь. Да и в оптику что-нибудь разглядят, хотя бы – на месте станция, или её уже нет вовсе?
- Опять каркаешь? – она покосилась на меня с осуждением. – А обратно как пойдут, на тахионном приводе?
- Если придётся. Осталась всё же надежда, что на «Лагранже» какие-то капитальные неполадки с энергией, тогда можно будет наладить «обруч», запитав его от реактора корабля. Моща, конечно, не так, что у «Теслы», но хоть что-то…
- А люди? Они как смогут выжить без энергии?
- Запрутся в аварийном отсеке – там энергопитание от аккумуляторов и солнечных батарей, плюс запасы воздуха, воды и провианта на месяц для всех обитателей станции. Тесно, конечно, но… лишь бы живы были!
Под потолком трижды квакнул ревун, цвет информационного табло сменился на жёлтый. Туристы засуетились, застёгивая гермошлемы. Между ними ходили инструктора, проверяя, все ли готовы.
- Всё, Лёш, пора. – Юлька приподнялась на цыпочки и поцеловала меня в щёку. – Я пойду. Держи меня в курсе, ладно?
- Обязательно.
Из дневника
Алексея Монахова.
«27 декабря 1977 г. «Резолюшн» стартовал к «Лагранжу» после стремительной трёхдневной подготовки. Она, что характерно, продолжается и в полёте: программирование трёх имеющихся на борту «тахионных торпед не закончено», их управляющие блоки сейчас внутри корпуса, ждут своей очереди. Из-за этого в состав спасательной миссии попал и Юрка-Кащей – вместе со своим научным руководителем, американским астрофизиком и физиком-тахионщиком Джоном Коуэллом, он сейчас безвылазно торчит в отданной под лабораторию кают-компании. На вопросы «ну, долго вам ещё там возиться?» отвечают невнятным мычанием и злобной руганью, но никто. Включая командира корабля Борис Волынов не обижаются. Понять это можно – по-моему, эти двое не прерывали работы даже во время прыжка.
Новостей о судьбе «Лагранжа» мы не имели до самого старта – и очень скоро стало ясно, почему. Стоило «Резолюшну» материализоваться в обычном пространстве, как стало ясно: на том месте, где должен находиться «Лагранж», присутствует некий искусственный объект. Локаторы «Резолюшна» нащупали его почти сразу, благо дистанция оказалась не такой уж и большой - мы завершили прыжок примерно в десяти тысячах километрах, очень неплохое «попадание», если сравнивать с целевой стрельбой, то уверенная «восьмёрка. В телескоп объект различался, как крохотная, сияющая в отражённых солнечных лучах, искорка. В эфире же царило мёртвое молчание, прерываемое время от времени каскадами помех – период «спокойного Солнца» закончился, как заканчивается всё хорошее в этом мире, так что теперь светило приветствовало нас хромосферными выбросами, отзывавшимися в приёмниках треском, воем и заполошным бульканьем.
Обнаружив вожделенную искорку сначала на экране радара, а потом и в оптическом диапазоне, мы все воодушевились до чрезвычайности – казалось, подтверждалась гипотеза о выходе из строя энергосистемы станции, причём что бы не стало тому причиной, это никак не мог быть, скажем, взрыв реактора. Случись что-то подобное - мы наверняка засекли бы на месте «Лагранжа» что-нибудь, хотя бы отдалённо напоминающее газовое облако, да и чувствительные бортовые радиометры сказали бы своё веское слово. Несколько смущало отсутствие радиопередач, даже сигнала приводного маяка – ведь даже с заглохшим реактором на станции оставались ещё солнечные батареи…
Сомнения мучили нас примерно час, после чего капитан и француз Мишель Тома, исполняющий в этом полёте функции штурмана и радиометриста, выдали категорический вердикт – это не «Лагранж»! Обнаруженный объект, хотя и, несомненно, является рукотворным и сделанным из металла, но никак не может являться станцией – разве что, её обломком, причём не особенно крупным и, увы, не подающим признаков жизни. Огорошив экипаж этим неутешительным сообщением, Борис Валентинович отдал команду готовиться к перелёту.
Дистанция до обнаруженного объекта не слишком превосходила межорбитальные перелёты, которые «Резолюшну» уже приходилось совершать, не задействуя маршевый ионный двигатель. К тому же, мучительно-долгий разгон на малой тяге, во время которого всем на борту корабля придётся мучиться неизвестностью – слишком крутое испытание для и без того издёрганных человеческих нервов. А потому Волынов решил пожертвовать частью запаса топлива 9вообще-то далеко не бездонного) для маневровых движков, сократив ожидание до минимума. В итоге, а разгон, перелёт и последующее торможение должно в совокупности уйти меньше половины суток, причём характер таинственного объекта станет ясен гораздо раньше, когда искорка в зеркале бортового рефлектора «Резолюшна» превратится, наконец, во что-то осмысленное…»
«28 декабря 1977 г. Кто такое объект на самом деле – стало окончательно ясно, только когда мы подошли к нему километров на двадцать. Ни следа массивного бублика «Лагранжа» с пристыкованным к нему кораблём-энергостанцией «Никола Тесла»; никаких признаков целого выводка лихтеров и грузовых контейнеров, которые неизбежно должны были скопиться на станции после многочисленных односторонних перебросок - ничего ровным счётом, кроме одиноко висящего в межпланетной пустоте «Эндевора». При нашем приближении корабль не подал ни единого признака жизни - ни в радио– ни в оптическом диапазоне. На месте антенны дальней связи торчит штанга с установленными на ней панелями солнечных батарей – бросив на них один-единственный взгляд, я сразу подумал, что крепили панели либо в крайней спешке, либо из последних сил, либо и то и другое вместе. Что ж, это хотя бы даёт ответ на вопрос, почему экипаж корабля не выходит до сих пор на связь – если, конечно, предположить, что внутри ещё остался кто-то живой…
«Резолюшн», затормозив, повис в полутора километрах от своего близнеца, и мы, оттесняя друг друга от экранов, иллюминаторов и резиновых наглазников перископов долго рассматривали его корпус через всю имеющуюся на корабле оптику. Одновременно Тома прощупывал «Эндевор» радаром и телескопическими щупами радиометров - так же без сколько-нибудь заметного результата. А вот визуальный осмотр кое-что дал: например, мы обнаружили, то входной люк приоткрыт, из расположенной сразу за ним камеры гермошлюза не вырывается ни единого лучика света. Такими же беспросветно-чёрными оказались позиционные огни и все пять иллюминаторов - два из них к тому же прикрывали приваренные снаружи металлические заслонки, которых там, вообще-то быть не должно. Это показалось странным, и мы тщательно рассмотрели их с максимальным увеличением. Форма, качество швов не оставляли сомнений в том, что у сварщика, как минимум, дрожали руки. Оба эти признака, небрежный монтаж солнечных батарей и кривая сварка внушали, тем не менее, некоторый оптимизм: как минимум, это признак того, что экипаж «Эндевора», если и погиб, то не сразу, а некоторое время продолжал ещё бороться за жизнь.
Ни один из внешних блоков датчиков, которыми можно управлять изнутри (напомню, их расположение в точности соответствовало таковому на «Резолюшне») за это время не шелохнулся. Тяжко это признать – но мёртвый снаружи корабль, скорее всего, точно так же мёртв изнутри, и приоткрытый гермолюк, скорее всего, готовит нас, непрошеных визитёров, к трагическому зрелищу – плавающие в лишённых воздуха отсеках промёрзшие насквозь тела.
Внутрь решено было идти двоим – второму пилоту Сергею Пучкову и мне. Мы облачились в «Кондоры» и вышли наружу; я с «холодильником» маневровых движков на спине страховал, пока напарник протягивал от нашего шлюза к «Эндевору» прочный стальной тросик. Закрепили его там, где и было положено – на швартовочной скобе слева от входного люка, а вот открыть приоткрыть его крышку пошире нам не удалось, несмотря на все усилия. Петли заклинило намертво, так, что внутрь можно было просунуть только руку с фонариком. Этого оказалось достаточно, чтобы осмотреть примерно треть шлюзовой камеры, и тут появился первый повод для оптимизма: внутренний люк оказался закрыт, и за ним тлела багровым угольком лампа аварийного освещения.
С этим мы и вернулись на корабль. Выслушав доклад, командир заявил, что шансы найти живых сохраняются, но чтобы это проверить, придётся не как-то справиться с заклинившим внешним люком – причём не просто открыть его достаточно широко для человека в вакуум-скафандре, но и исправить механизм, чтобы потом люк можно было задраить. Ближайшей же задачей он определил следующую: отыскать на корпусе «Эндевора» порты подключения внешних коммуникаций – шлангов, кабелей, трубопроводов и линий связи, которыми корабль присасывается к станции для технического обслуживания и предполётной подготовки, - и подать внутрь энергию и воздух. Есть ли там уцелевшие члены экипажа, которые смогут оценить этот жест – вопрос второй, сказал Волынов, - но сделать это придётся в любом случае, чтобы иметь возможность избавиться от скафандров уже в шлюзе – проводить даже первичный осмотр в громоздких, неуклюжих «Кондорах» будет не слишком удобно. Позже мы смонтируем надувной рукав переходной секции, добавил он, но сейчас именно коммуникации – наипервейшая задача.
Кроме того, добавил он, стоит попробовать установить связь с теми кто может оставаться внутри. Интерком, который мы подключим через разъёмы на корпусе, может и не заработать - зато наверняка сработает древний, как мир способ, именуемый «перестукивание». Сделать это несложно: достаточно прижать шлем к корпусу «Эндевора» и постучать гаечным, к примеру, ключом. Звук разнесётся по всем отсекам корабля, и если там остались ещё живые - они обязательно услышат и ответят точно таким же способом…»
На стук ответили – неуверенно, с перерывами, но ответили же! Слов не могу найти, чтобы описать взрыв радости у каждого на борту: «Живы! Стучат!..» Кажется, все до одного были готовы залезть в скафандры и ломиками, монтировками, голыми руками отковыривать люк, так не вовремя преградивший нам путь. И попробовали бы, будь на борту лишние вакуум-скафандры, да и поместиться возле люка могли максимум, двое – не пихаясь при этом локтями и не мешая друг другу…
Он застрял в шлюзовой камере – рослый широкоплечий человек в ярко-оранжевом «Скворце», с прикреплённым к спине чемоданчиком жизнеобеспечения. Как мы узнали позже, изучив записи корабельного журнала, Джанибеков распорядился оставить на «Лагранже» все четыре своих «Кондора», оставив лишь «Скворцы», как и положено, по одному на каждого из членов экипажа и «отпускников». И когда после исчезновения «Лагранжа» заряд батарей стремительно иссяк в безнадёжных попытках связаться с Землёй, и стало ясно, что помощи ждать неоткуда – он вышел наружу, облачившись в гермокостюм, никак не предназначенный для работы за пределами корабля. Надо было попытаться установить снаружи аварийный комплект солнечных батарей, чтобы хоть ненадолго, хоть на несколько лишних дней продлить ожидание – или агонию. Но другого шанса не было, без электроэнергии сдохнет система очистки воздуха, и даже запас кислорода не очень-то поможет, отравление СО2 быстро сделает своё дело, а перекачать кислород в чемоданчики «Скворцов» и дышать им, дожидаясь помощи – увы, конструкция гермокостюмов такого не предусматривала. Изготовить же соответствующие приспособления было не из чего и нечем – отправляясь в прыжок к Земле, Джанибеков самолично распорядился снять с корабля всё, что только можно – лишь бы взять на борт побольше «отпускников».
Имелся, правда, ещё один вариант: что распить на четырнадцать человек (именно столько живых людей было тогда на «Эндеворе») припасённую штурманом бутылку «Кувуазье» и открыть шлюзы, чтобы разом покончить со всей этой маетой. Но это было оставлено на самый крайний, распоследний случай – а пока командир облачился в персональный «Скворец», распихал по карманам немногие нашедшиеся на борту инструменты и через шлюзовую камеру вышел в открытый космос.
Он справился, и мы никогда не узнаем, каких усилий это стоило. Как не узнаем и того, как он ухитрился буквально в последний момент, когда фотоэлектрические панели уже были установлены и подключены, распороть на груди ткань гермокостюма. А может, это случилось раньше - но командир не бросил начатое, самое важное в своей жизни дело, пока не убедился, что всё заработало и панели бают спасительный ток?
Всего этого мы никогда не узнаем. Зато нам известно, что Джанибеков сумел-таки добраться до шлюза, но замешкался и случайно (а может, теряя сознание от последствий декомпрессии?) заклинил правой рукой почти закрывшуюся крышку люка. Так он и висел под потолком шлюзовой камеры, невидимый для тех, кто пытался заглянуть в неё снаружи, через узкую, в ладонь, щель. Когда нам с Серёгой удалось-таки отжать крышку, то первое, что я увидел – это торчащее из разодранного рукава «Скворца» культю, всю в комках кровавого льда, и сахарно-белый обломок кости – зрелище, которое долго ещё будет навещать меня по ночам.
В живых остались семеро из четырнадцати. Пятеро погибли, отравленные СО2 – газоанализаторы не работали, и люди в «Эндеворе» не сразу поняли, что происходит. Уснувших пытались откачать, но безуспешно, а когда ресурс «чемоданчиков» подошёл к концу и осталось только откупоривать коньяк – один из уцелевших, монтажник и пилот буксировщика Василий Гонтарев, из последних сил перетащил теряющих сознание спутников в тесный аварийный шлюз и пустил туда чистый кислород, вытесняя отравленную атмосферу прочь. Там они продержались ещё сутки с лишним - без электропитания, воды, провизии, в медленно остывающем дюралевом гробу – пока не услышали звонкое металлическое «так - та-та-так – так-так». Гонтарев схватил пустой аварийный баллон и принялся колотить им в переборку. Ему казалось, что он едва не проломил её своими отчаянными ударами, но на самом деле, мы, прижавшись забралами шлемов к обшивке, едва уловили слабый стук, и поверили, что всё-таки успели.