Краткие биографические сведения об И. М. Казакове, сообщенные его внуком, генерал-майором Александром Григорьевичем Безгиным
Дед мой с материнской стороны Иван Михайлович Казаков родился в Новосильском уезде, в сельце Котельном, 27 апреля 1797 года. В июне 1813 года из камер-пажей произведен в прапорщики гвардии с назначением в л.-гв. Семеновский полк. Из-под осаждённого Модлина, близ которого формировались кадры резервных частей полка, в декабре 1813 года, имея всего 16 лет от роду, привел на Рейн маршевую роту. 1-го января 1814 года с полком вступил в пределы Франции, а 19-го марта того же года в Париж; и в том же году морем возвратился с полком на родину.
В 1820 году, по случаю известного столкновения полка с командиром оного Шварц (Федор Ефимович), штабс-капитан Казаков был переведен майором, сначала в Нижегородский пехотный, а через полгода в Астраханский кирасирский полк. В 1824 году И. М Казаков женился на дочери мценского помещика Н. Н. Телепневой и в 1827 году вышел в отставку в чине подполковника.
С 1830 по 1842 г. он прослужил по выборам четыре трехлетия малоархангельским уездным предводителем дворянства. В 1855 году И. М. Казаков, избранный начальником малоархангельского ополчения, сформировал дружину из местных ратников и привел ее в Крым, 15 сентября, в евпаторийский отряд, а 19 ноября 1855 году под Севастополь, на Бельбек. Умер И. М. Казаков восьмидесяти шести лет от роду, 7 октября 1883 года в своем имении Алексеевке, Малоархангельского уезда, простудившись на охоте с борзыми, с которыми он вскачь лично загнал волка.
Севастополь, 5-го октября 1907 года
Поход во Францию в 1814 году. По (неизданным) запискам прапорщика лейб-гвардии Семёновского полка Ивана Михайловича Казакова
В 1809 году я поступил в Пажеский корпус, будучи принят по экзамену в третий класс; в 1810 году переведён во второй, 1811 - в первый класс и произведен в камер-пажи. Ученье шло хорошо, и я был на счету лучших учеников. Камер-пажом я поступил "на половину Императора Александра I", который, по необыкновенной доброте своей, полюбил меня, а я обожал его и всю царскую фамилию.
Два года почти ежедневного нахождения во дворце от 4 часов пополудни до полуночи, для услуг царской фамилии, Императору и Императрице Елизавете Алексеевне, этим земным ангелам, довели любовь мою до обожания, а преданность до пожертвования жизнью.
Вся царская фамилия была не только милостива к камер-пажам, но и любила их, и была совершенно уверена в их любви и преданности, это доказывалось тем, что при фамильных обедах, где все они обедали одни, никто кроме камер-пажей не служил, и никто не мог входить в столовую, исключая камер-фурьера двора Крылова (Сергей Ильич); и тогда они были, как говорится, нараспашку, обо всем говорили без всякого этикета, и шутили и смялись, как "простые смертные"; по окончании стола приказывали нам брать при себе конфеты и фрукты, и все это поступало в наши треуголки.
Когда после обеда все расходились по своим половинам, мы провожали их, после чего нам подавали обед, и если не было вечером собрания, то нас отвозили в корпус, кроме одного дежурного, обязанность которого начиналась с 10 часов утра и кончалась в полночь.
Когда вдовствующая Императрица (Мария Федоровна) выезжала куда-либо, то дежурный верхом обязан был сопровождать ее у двери кареты; если это случалось зимой, Государыня всегда говорила дежурному: - Restez, mon cher, il fait trop froid (оставайтесь, мой милый, ведь слишком холодно), но в молодости холода нет, а верхом ездить было наслаждение, ну и упросишь и умилостивишь, так, что позволит сопровождать.
Камер-пажом я был два года: с половины 1811 года, весь 1812 г., а в июне 1813 года был выпущен в Семеновский полк, по экзамену вторым по корпусу. Прежде, до 1811 года, первые двое выпускались по экзамену поручиками, но по отмене этого в 1812 году, - прапорщиками.
Что испытал и перенес Император в столь тяжелом и столь славном 1812 году (здесь Отечественная война 1812 года), может знать только тот, кто был, как я, почти ежедневно при дворе и при царской фамилии. Когда пришла весть, что Наполеон вынужден был оставить Москву, и Император вечером вышел уведомить об этом Императриц, дежурными камер-пажами были я и О.; мы бросились поздравлять Государя; он расцеловал нас, тогда мы кинулись на колени просить его приказать сделать выпуск, чтоб иметь возможность участвовать в войне; но он сказал на это:
- Погодите, вы еще молоды и вам нет еще и семнадцати лет. Мы со слезами продолжали умолять его; тогда он велел ехать к князю А. Н. Голицыну, чтобы тот завтра доложил ему об этом.
Князь также стал отговаривать нас, говоря, "что еще рано, слишком молоды, нет еще и семнадцати лет"; но на просьбы и слезы наши дал слово доложить Государю. Мы были в восторге; но дело протянулось, так как к Пасхе назначили экзамены, и только в июне 1813 года нас произвели в офицеры, камер-пажей в гвардию, а пажей в армию.
Хоть и написано в стихах: "нет счастья на земле - на небесах оно", но это неверно, счастье и блаженство есть: "оно в чине прапорщика в офицерском мундире"; надев его, прапорщик не слышит земли под собой, а на гулянье восторг его не знает предела, так как в воображении своем он уверен, что все только на него и глядят.
После производства мы откланялись Императрицам, были угощены и получили подарки.
Назначение наше последовало не прямо в полки, а в формировавшиеся резервные батальоны, расположенные близ блокированной нашими войсками крепости Модлин; причем произведенным в офицеры разрешено было заехать к родителям, с тем, чтобы в месячный срок явиться в м. Свенцяны, где собирались кадры для формировавшихся резервов.
Такой краткий срок заставил меня поспешить к отцу, жившему в своем новосильском имении Котельном. Лишившись матери, когда мне было только два года, семья наша состояла кроме отца и сестры 19 лет, жившей при нем в Котельном, еще из брата 18 лет, выпущенного из пажей в офицеры в конце 1812 года, в полк родственника по матери, генерала Мещеринова (Василий Дмитриевич), но вместе с приездом моим к отцу, было получено известие, что брат Андрей тяжело ранен под Бауценом и лечится в госпитале в г. Бунцлау.
Грустно было расставаться с родными после столь кратковременного пребывания у них, но надо было спешить в армию. Меня снарядили, надели кожаный пояс с тремястами полуимпериалов и со слезами проводили в дорогу, из Орла на Чернигов, Бобруйск в Гродно. Из Чернигова до Бобруйска почти вся дорога шла лесами; на одной станции, смотритель советовал мне переночевать, говоря, "что в лесу по ночам пошаливают".
Со мной было два человека, из них один немолодой, служивший в Пажеском корпусе дядькой на нескольких пажей; было ружье, пара пистолетов, сабля и топор; молодость не знает страха, кровь горяча, жизнь сильна и в смерть не верит, а опасность сама ищет. Я не согласился ночевать, ночи июньские коротки, оружие есть, сел в повозку, "и катай ямщик". Стало темнеть; не доезжая пяти верст до следующей станции, лес сделался гуще, и усталые лошади едва тащились шагом по песчаной дороге; как вдруг из кустов выскочила темная фигура и схватила за повод коренную лошадь, которая уперлась и стала пятиться назад. Выхватив пистолет, я закричал: - Пусти или убью!
Разбойник начал свистеть, из чащи послышался шум; тогда я выстрелил между коренной и пристяжной, мимо, боясь задать лошадь; фигура отшмыгнула в лес; я выскочил из повозки с саблей и другим пистолетом, бросился за ней; однако оклик дядьки: - Куда вы, в лесу вас убьют, садитесь скорее, - меня образумил, - и то, правда, ускачем. Ямщик стал гнать лошадей, и мы прискакали на станцию, где смотритель мне объявил, что накануне на этом перегоне был ограблен проезжий.
Через Бобруйск и Борисов я приехал в Свенцяны, где собирались кадры для формирования резервов. Отсюда мы вскоре двинулись и, пройдя границу, переправой через Буг, пришли под Модлин в предместье его Новый двор, где был расположен формирующийся наш батальон, командиром которого был полковник Гурко (Иосиф Александрович); в этот же батальон поступали раненые и выздоравливающее офицеры нашего полка; обучались поступающие в батальон рекруты; и от батальона же выставлялись караулы на пространство против угла, образуемого слиянием Вислы с Наревом, составлявшим сильный кронверк крепости Модлин и находившимся в расстоянии версты от нашей стоянки в м. Новый двор, на конце площади которого насыпан был высокий земляной вал, защищавший площадь от выстрелов.
На этой же площади был костел с башней, из которой были отчетливо видны противолежащие верки крепости, что дало мне возможность, по поручению, удачно снять план западной и южной части крепости. Линия наших часовых находилась от кронверка саженях в 400; местность была ровная, гладкая с небольшой покатостью к крепости; неприятельские часовые были ясно видны на валу, нам слышны были их голоса и музыка их, игравшая по вечерам; а так как у нас не было пушек, то они нас нисколько не боялись.
Когда мне впервые пришлось идти содержать ночью цепь, я, выждав, пока стемнеет, вышел со взводом на сто сажень вперед и расставил втихомолку цепь из парных часовых, с приказанием говорить только шёпотом, в виду находящейся от нас в ста саженях их цепи, которая как только услышит у нас какой-либо шум, тотчас давала знать в крепость и оттуда, зная у нас отсутствие артиллерии, угощали нас ядрами и картечью.
Получив доклад от унтер-офицеров, что вся цепь расставлена от Вислы до Нарева, я присел к маленькому кусту и не помню, как заснул; только чуть стало рассветать, я насилу был разбужен унтер-офицером, просившим меня поскорее уходить за вал, чтоб не попотчивали картечью. Стоянка наша могла называться мирной: мы без орудий не могли их атаковать, а они по малочисленности не делали вылазок.
Рота, в которой я состоял, была расквартирована в полуверсте сзади местечка. Однажды ночью, в то время как я спал раздетым, вдруг забили сбор. Лишь только я спустил с кровати ноги, как смекнул, что в избе вода; живо одевшись, сел на лошадь и вижу, что солдаты переходят ручей выше пояса в воде; вместе с ними я переехал на незалитый берег, где и собрался весь батальон, и как стало рассветать, то увидели, что угол между Вислой и Наревом и площадь в Новом дворе составляют одну сплошную массу воды, которая беспрестанно прибавлялась.
Верстах в двух позади были довольно высокие холмы, покрытые лесом, нас повели туда и, выбрав удобное место, мы расположились на бивуаках, с которых при восходе солнца мы увидели, что вода подходит все ближе к холмам и, наконец, обошла их справа и слева, так, что к вечеру мы очутились на острове, вокруг которого вода разлилась верст на сорок. Избы в деревне залило с крышами, кой-где торчали из воды одни трубы; жители тоже спасались на крышах, откуда на лодках переправлялись на остров, на котором мы расположились.
Оказалось, что вода залила всю низменную окрестность между Вислой и Наревом, так что холмы, на которых мы стояли бивуаком три недели, были как на острове. Остров этот был версты на две в длину, а в ширину от пятидесяти до двухсот сажен; все зайцы и лисицы собрались туда гонимые водой - охота была отличная и производительная.
Разлив реки Вислы продолжался почти три недели, и когда к концу августа вода опала, реки вошли в берега, мы возвратились на свои квартиры.
В начале сентября было получено предписание, выслать из резерва две сильные роты в каждый гвардейский полк для пополнения убыли, понесенной в Кульмском сражении, состоявшей из 30 офицеров и 800 нижних чинов. Всё встрепенулось, обрадовалось, выбрали 700 человек, разделили на две роты по 350; командовать одной назначен капитан Дирин (Иван Александрович), а так как все хотели идти в действующую армию, то на другую согласились бросить жребий, по которому мне, младшему прапорщику, судьба поблагоприятствовала, и я назначен был вести роту.
Со всех гвардейских полков составился порядочный отряд, порученный генералу Кошелеву (Павел Иванович). Когда все собрались 2 сентября в Варшаву, мы на другой день выступили в поход. И вот мне, прапорщику, только что выпущенному три месяца из камер-пажей (16 лет), пришлось вести роту в 350 человек из Варшавы на Рейн через всю южную Германию отдельно, не видав в глаза ни одного начальника до самого Фрейбурга.
Дабы не обременять жителей, каждой роте особо дан был отдельный маршрут - мне на Бреславль, через Силезию, Богемию, Баварию. Везде нас отлично принимали, а в Мюнхене, где русских раньше не видали, приняли нас как освободителей с особым радушием. И я, прапорщик, через всю Германию провел роту до Рейна, с титулом: "Herr Capitaine".
Первый этот мой поход был отличный и совершен благополучно, несмотря на мои шестнадцатилетние проказы. Идя по назначенному маршруту, я располагался, как хотел и делал дневки, где мне вздумалось; и, вытребовав форшпанки (подводы), делал иногда в один день два перехода. У нас не было ни казначея, ни расходов, а везде все получалось под расписки, по которым впоследствии правительство расплачивалось. За Фрейбургом, где Император сделал смотр всем собравшимся гвардейским резервам, мы сошлись с армией и вступили в полки около нового года; а 1 января 1814 года перешли в Базеле Рейн и вступили во Францию.
В тот же день перешли Рейн, корпус генерала Сакена (Дмитрий Ерофеевич), кажется, во Франкфурте и прусская армия под командой Блюхера, в Кобленце. В этот день холод был до 15 градусов мороза, по Рейну шел лед, и поля были покрыты снегом. Пройдя верст 15 от Базеля, армия остановилась на бивуаках; и тут только я узнал, что такое поход и война: через всю Германию была только приятная прогулка, а на снегу в 15 градусов мороза мне показалось очень даже неприятно. Греясь у костра и распивая чай, офицеры подтрунивали надо мной и спрашивали: - Что, Казаков, хорошо ли это, как тебе нравится, ты просился на войну - где же лучше, здесь или в Пажеском корпусе.
Тут же к нашей армии присоединились и австрийские войска; общая команда над всеми, по политическим соображениям, была предоставлена фельдмаршалу графу Шварценбергу, хотя сам Император наш был в главной квартире при гвардейском корпусе. Так как на пути к Парижу находилась первоклассная крепость Бельфор, и предположено было ее обойти, то мы пошли на Везуль и Лангр. Перед нашей армией была небольшая часть французских войск, которая ретировалась даже без выстрела.
Два перехода за Лангром мне дали командировку - отвезти больных в г. Лангр и сдать их в устроенный там госпиталь. Кто бывал в походах, тот знает, как неприятны такие командировки; но делать нечего, больных посадили, положили на забранные реквизицией подводы и, получив от полкового адъютанта Панютина (Федор Сергеевич) бумаги, я сел на лошадь свою и отправился с больными, которых сдал благополучно; а затем вытребовал себе квартиру, где, поблагодарив хорошего человека, хозяина, накормившего меня и мою верховую лошадь, переночевал и на другой день отправился догонять полк. В эту поездку мне много способствовало знание французского языка.
В приказах по армии был строго запрещен грабеж (как бывает в неприятельской земле), и велено было обращаться как можно осторожнее с огнем. Все это прекрасно, но неисполнимо: как только армия приходит на место, назначенное для ночлега, тотчас наряжаются команды для фуражировки, за кормом для лошадей, за дровами, соломой, водой, - не есть ли это тот же грабеж, и близлежащие селения около стотысячной армии, ночующей на бивуаках, оказываются разоренными и разграбленными, несмотря ни на какие приказы.
Назначается офицер, с каждой роты по унтер-офицеру и 25 рядовых, что составит человек 300 с полка. Команда идет в порядке до селения, где все распускаются для поисков нужного и необходимого. Жители большей частью уходят или скрываются. Спрашивается: как сохранить порядок там, где селение растянуто на полуверсте, да еще, как это большей частью случается, в ночное время.
Первые пришедшие на бивуак скоро и легко достают нужное, а последние, поневоле должны вместо соломы стаскивать крышу, а на дрова избы разбирать; можно ли усмотреть, чтоб они не "пошершили" и не стянули бы чего вовсе ненужного. Мне случилось раз зимой, в небольшой деревушке, почти разграбленной, видеть, как стащили соломенную крышу с одной избы, в которой поместился наш главнокомандующий Барклай (Михаил Богданович), и каково же было мое положение, когда он вышел поспешно из избы и стал смотреть, как снимают солому и стропила, которые зимой не нужны, так как дождя не бывает.
Когда же жандармы и казаки стали сгонять с крыши фуражиров, то Барклай, смеясь, приказал их не трогать, чтоб не замерзли и не остались бы без пищи. Не есть ли это чистый, систематически организованный разбой и грабеж, которого нет возможности избежать. Когда армия наша проходила Шампань и Эпернэ, фуражиры нередко прикатывали, вместо воды, бочки с вином. Скот был брошен по полям и деревням, так что мяса иногда бывало очень много и резались такие "коровы-красавицы", которых трудно нарисовать; а начальники, от которых поступали строжайшие приказания не жечь и не грабить, преспокойно кушали чудную говядину, сваренную в хорошем вине.
Вот неизбежные плоды войны, всей тягостью ложащиеся на несчастных жителей, на поля которых приводят армии по научным, тактическим и стратегическим распоряжениям. Это есть великая война, а разбойничанье - малая.
До города Труа мы дошли без сражений; первое сражение было под Бриенном, городе, где Наполеон получил образование, он же его и защищал. Сражение не было ни выиграно, ни проиграно: обе стороны удержались на своих позициях. В сумерки мне пришлось опять идти на фуражировку; командировка эта, самая горькая и несчастная. Распустив команду и назначив сборное место, остался я с одним только старшим унтер-офицером. Увидев, что в костеле по окнам мелькают огоньки, я вошел в него; там была толпа солдат, которые "шершили" (их термин) от слова "chercher".
В пылу негодования я стал кричать: - Выходи вон, что вы забыли, что это храм Божий или вы нехристи... Огоньки мигом потухли и послышался глас, не с небеси, а с хору: - Убирайся сам скорее, а то вылетишь в окно. Как приятно слышать такие речи. Унтер-офицер сказал: - Уйдемте, ваше благородие, тут сброд целой армии, а наших нет. Вот оборотная сторона медали для чина прапорщика.
Не доходя немного до Ножана, мы услыхали пальбу, но вместо того, чтоб поспешить туда на помощь, нас остановили и вскоре поведи назад на прежние бивуаки; причиной тому было полученное в главной квартире известие, что Наполеон разбил Блюхера и заставил его отступить; потом бросился на Сакена, напал врасплох, разбил отряди генерала Олсуфьева (Захар Дмитриевич) и взял в плен под Лаоном генерала Сен-При (Эммануил Францевич).
Так как к Парижу наступало три армии, которые старались концентрироваться, чтоб в одно время подступить, то Наполеон, допустив их ближе, разбил по одиночке и бросился под Ножаном на наш авангард, который должен были ретироваться, вследствие чего заставил и нашу главную армию, состоящую из гвардейского и гренадерского корпусов и из прусской и австрийской гвардии поспешно отступать, наседая на наши арьергарды так, что, отступая, мы не успевали варить пищу и по той же дороге дошли опять до Лангра и Везуля.
Пруссаки шли вместе с нами, и их солдаты разговаривали с нашими. Пруссаки говорили нам: - нах Москау, на что русские отвечали: - нет, брат, прежде пойдем нах Берлин. С австрийцами такого ладу не было, а на фуражировках бывали и драки. Таким образом мы очень поспешно ретировались, чтоб не сказать, бежали от Наполеона; и дойдя до Лангра, все полагали, что отступим за Рейн.
Но переночевав в Лангре, нас двинули вправо, а против Наполеона на шоссе были оставлен сильный кавалерийский отряд под командой генерала Винцингероде, который должен был ретироваться до Базеля на Рейне. Армия же наша из Лангра, оставив шоссе, двинулась форсированным маршем двумя колоннами впереди, по приведенной на карте линии, через Шампань на Мо и на Париж.
Наполеон попался на эту штуку: они сделали два перехода за Винцингероде к Рейну, а мы два большие перехода к Парижу. Такой рискованный фланговый марш, конечно не Шварценбергом были придуман, а самим Императором и начальником его штаба Дибичем.
В приказах было отдано, "чтоб не было отсталых", и действительно их не было. Против нас не было никакого войска, и только под Фер-Шампенуазе мы перерезали путь шести тысячам конскриптам (здесь новобранцам) под командой маршала Сульта. Кавалерия наша, составлявшая наш авангард, тотчас атаковала их, но они построились в каре и отбили наших казаков.
Французы стали ретироваться; армия, шедшая двумя колоннами, была растянута более чем на десять верст; потребовали те полки кавалерии, которые были в голове колонн и по мере прибытия их на рысях пускали в атаку; но безуспешно: неприятель выдерживал кавалерийские атаки и ретировался в порядке, пока не подошла артиллерия и картечными выстрелами расстроила каре.
Отступление французов обратилось в бегство; кавалерия преследовала, рубила и брала много в плен, но усталая после форсированного марша в сумерки остановилась, а армия только к вечеру дошла до Фер-Шампенуаза. После перехода через Мо, там был оставлен корпус, чтоб удержать Наполеона, который, видя невозможность не только удержать, но и догнать нашу армию, поворотил на Фонтенебло. Сакен и Блюхер также подходили к Парижу и 17 марта остановились близ Парижа: гвардейский корпус у Belleville и деревни Pantin на шоссе, гренадеры - левее Buttes Chaumont; Сакен против canal de l’Ourecq, Блюхер - около Montmartre.
Вечером мне прислали наряд: 18 утром к рассвету явиться в корпусную квартиру на ординарцы к генералу Ермолову (Алексей Петрович). Не могу дать себе отчета, был ли я доволен этим назначением или нет, кажется, что я бы лучше желал быть во фронте, полк как будто своя семья, и на людях и смерть красна, а ординарец, известное дело, его рассылают всюду и не берегут, как адъютантов. Форма ординарца очень проста, как и походная: сюртук, фуражка, шарф и ногайка, необходимое орудие для лошади.
18 марта рано утром явился я к Ермолову:
- К вашему превосходительству от лейб-гвардии Семёновского полка на ординарцы прислан.
- Как ваша фамилия?
- Прапорщик Казаков.
- А, любезный, ты из камер-пажей, да я и с отцом твоим знаком. Смотри, - будем нынче хлопотать и трудиться, а завтра может быть и отдых, - и в Парижа побываем.
- Да, ваше превосходительство, если не убьют.
- Ну, это кому что придется.
Сев на лошадь, генерал поскакал по шоссе к Бельвилю, где на левой руке, на довольно большой возвышенности стоял Бельвильский замок, откуда верстах в двух был виден Париж; внизу этой возвышенности расположены: деревня Пантен, через которую идет шоссе по ровной и гладкой равнине до самого города и предместье Ла Виллет, от которой тянутся сады с каменными оградами каждого хозяина; за ними высота эта продолжается в виде полукруга и кончается в полуверсте от города уступами, в которых были карьеры (каменоломни) Бютт Шомон.
Неприятель занимал деревню Пантен, Бельвиль и Бютт Шомон и окраину города до высоты Монмартра. Наша и прусская гвардия составляли центр, гренадерский корпус - левый фланг корпус Сакена - правый фланг, а фельдмаршал Блюхер - еще правее, против Монмартра.
18 марта, в шестом часу утра на крайнем правом и левом флангах началась пальба, а в центре началась атака. Авангард наш вытеснил неприятеля из Бельвиля и деревни Пантен; тогда неприятельские стрелки заняли сады за деревней, расположенные вдоль бельвильской высоты, за которой не очень крутой покатостью начинались Бютт Шомон. По выбитии неприятеля из ближайших садов, он занял Шомонскую высоту и каменоломни, которые полукругом тянулись от Бельвиля к Парижу.
Сады деревни Пантен составляли сильную позицию, будучи огорожены каменными стенками частных владельцев, служивших удобной защитой неприятелю. По очищении бельвильской высоты, Император с блестящей свитой занял ее; и все сражение от Бютт Шомон до Монмартра было видно нам как на плане. За деревней Пантен на шоссе была неприятельская батарея, которая не дозволяла нашим войскам дебушировать на поле, так как направо и налево тянулись сады с каменными стенами, а улица имела вид ущелья, через которое едва можно было пройти.
Император, желая дать случай прусской гвардии отличиться, приказал генералу Ермолову атаковать и взять батарею. Меня отправили с приказанием. Как только я доложил генералу, то прусаки закричали "ура" и колонной повзводно, с музыкой как на ученья вышли из-за горы и вступили в улицу. Длина всей улицы была сажен во сто. Батарея открыла учащенный огонь, но пруссаки бросились вперед бегом с криком "ура" и, несмотря на значительные потери, взяли ее и тем заставили неприятеля ретироваться к Парижу и на Бютт Шомон.
По очищении прусской гвардией деревни Пантен и взятии батареи, стрелковая цепь быстро двинулась вперед, тесня неприятельскую. Пруссаки возвратились за деревню, чтоб не терять напрасно людей; и наша гвардия встретила прусскую восторженным "ура" в отплату им за то, что они встретили нашу гвардию после Кульмского сражения таким же "Ура!
Атака пруссаков и взятие ими батареи были произведены на глазах Императора, продолжавшего оставаться на Бельвиле, куда возвратившись, я уже не застал генерала Ермолова, поскакавшего по направлению садов, в которых еще держались французские стрелки. Вдруг слышу оклик: - Ординарец к Императору.
Я подскакал и получил от Государя приказание к генералу Ермолову, чтобы он занял Лэ Бютт Шомон, куда ретируются французы. Пробираясь около стенок садов, за полверсты левее Бельвиля, я увидел батальон пехоты, стоявший развернутым фронтом, чтоб не терять людей в скученном строю. Генерал Ермолов стоял с небольшим конвоем казаков на левом фланге батальона. Я остановил лошадь перед третьим рядом и докладываю генералу приказание; но так как стрелки наши выбили неприятельских до последней стенки и те бегом отходили на покатость Шомонских карьер, через что стрельба шла беспрестанная, то генерал закричал мне: "Подъезжай ближе".
Лишь только я тронул лошадь и миновал последний ряд, как ядро выбило всех трех человек, стоявших один за другим в третьем ряду. - Ну, я тебя спас, - сказал Ермолов. Выслушав приказание Государя взять Шомонские карьеры, он велел вызвать стрелков налево и густой цепью атаковать высоты, и сам в шляпе с султаном и в ленте поехал на левом фланге стрелков, приказывая наступать вперед и вперед.
Пули сыпались, ранив двух казаков; из его ординарцев оставался я один, другой, финляндского полка Корсаков, был им куда-то услан; тогда, я еще в духе камер-пажа, говорю ему:
- Ваше превосходительство, вы составляете цель, двое из вашего конвоя уже убиты, и меня уколотят, а мне хотелось бы побывать в Париже.
- Ну, молчи, еще молод, а ступай, скорее, доложи Государю, что я сейчас возьму Лэ Бютт Шомон и проси прислать батарейную батарею и Семеновский и Преображенский полки.
Я поскакал во весь карьер и полверсты пришлось скакать под выстрелами неприятельской цепи до каменного забора, где был переулок. Только что подскакал к повороту, как из самого переулка выскакивает легкое конное орудие в четыре лошади, поворотившее налево, так, что моя лошадь ударившись в лафет или спотыкнувшись, упала на левый бок, так неожиданно для меня, что левая моя нога осталась под нею и заднее колесо орудия переехало через нее позади передних ног и прошло так близко около моего носа, что оторвало ремень от ногайки, висевшей у меня через плечо.
По миновании этой опасности, лошадь моя вскочила, и я встал, цел и невредим, и тут я только узнал, что это неприятельское орудие, удирающее от кучки казаков. Видя, что лошадь моя не жалуется ни на что, я сел опять и поехал на бельвильскую высоту, где находился Император.
Бельвильская высота сзади садов деревни Пантен поднимается уступом сажен на восемь и так крута, что на нее пешком нельзя взобраться, а надо объезжать на полверсты к шоссе, откуда она поднимается длинной пологостью, за которой был перевязочный пункт, где, проезжая мимо, я видел, как отрезывали ногу офицеру-барону Корфу (?), в то время как тот курил трубку из длинного чубука.
Взобравшись на высоту, я поскакал к свите и доложил генералу Дибичу (Иван Иванович) о поручении генерала Ермолова. Император, узнав меня, спросил: - Что такое? Когда я доложил, что просят в подкрепление Преображенский и Семеновский полки, Государь ответил: - Нет, - лейб-Гренадерский и Павловский полки, а батарейной батарее, по занятии Бютт Шомон, открыть огонь по городу.
Я поскакал к резерву, где находилась батарея. Командующий оною полковник Таубе записал мою фамилию, вывел батарею на шоссе и приказал прислуге сесть на лафеты и передки, а мне указать, где генерал Ермолов и куда вести батарею. Крупной рысью понеслись мы по шоссе через деревню Пантен, проехав которую, взяли налево полем на Бютт Шомон. Высота эта была уже очищена от неприятеля, и стрелковая цепь наша, как бы на ученье, подвигалась к предместью города. Взобравшись на высоту, где Париж был виден в полуверсте, как на ладони, батарея выстроилась и открыла огонь по городу.
На правой стороне шоссе за деревней Пантен была ровная местность до Монмартра; там корпус Сакена вел атаку, подавая руку пруссакам, атакующим Монмартр. Лейб-гренадеры и Павловский полки, рассыпав стрелковую цепь, двигались к городу. За версту была видна атака французской кавалерии на стрелковую цепь, которая отстреливалась, собираясь в небольшие кучки, а проскакавшие в промежутки французы были атакованы нашими гусарами, которые порядочно порубили их; все это было исполнено как бы на ученье или на маневрах.
Оставив батарею, громившую город, я поскакал сзади нашей цепи и нашел генерала Ермолова на шоссе, проезжавшего возле двух орудий, посылающих одно за другим ядра в палисады, устроенные шагов на двести позади предместья на поперечной улице.
День клонился к вечеру; было уже 4 часа; цепь наша дошла до самых домов; французы убрались за укрепленную поперечную улицу; из домов продолжались выстрелы, а наши выбивали из них оставшихся и "шершили" по домам.
По открытии с Бютт Шомон огня, снаряды долетали до средины города; против батареи показалось белое знамя; батарея прекратила стрельбу, и парламентер был отправлен к Императору. Вскоре прискакали адъютанты с приказанием прекратить сражение. Генерал послал меня по цепи с распоряжением остановиться и не стрелять, но люди были слишком возбуждены и все выпускали заряды.
Здесь приходится описать местность, чтоб понять эпизод, произошедший неожиданно. С правой и с левой стороны дороги начинались каменные трехэтажные дома, выдающиеся сажен на 200 от окружающей город улицы. Дома, как видно, недавно выстроенные и не совсем еще отделанные, были сзади обнесены огородами и все вместе составляли выступ из города. С правой стороны, за домами под прямым углом к улице, оставалось поле, где находился Уркский канал и его резервуар Ла-Виллет, а позади его большая, высокая в три яруса и широкая с уступами башня, усеянная солдатами.
Генерал (Ермолов) расположился за домом по правой стороне дороги, одно орудие оставив на шоссе, другое поставил правее, так, чтобы можно стрелять в башню. Когда стрельба совсем прекратилась (не знаю как другие, но я был очень рад, что остался жив и не ранен и что буду в Париже), генерал уже хотел слезть с коня, как с башни послышался крик: Mon general, approchez vousе! Venezе! (Генерал, приблизьтесь, - пожалуйте).
Генерал выехал из-за угла и мы за ним, но как только показались, вдруг с башни раздалось несколько выстрелов, и один конвойный казак упал раненый; все осадили за угол. Генерал приказал подать фитиль, и орудие грянуло картечью в башню, с которой полетело вниз несколько человек.
- General, venez seal. Се sont des ivrognes qui ont tire, - venez seul nous vous garantissons sur l'honneur (Генерал, пожалуйте одни. Это пропойцы стреляли, подъезжайте одни, мы честью ручаемся за вашу безопасность). Он поехал один и подъехал к башне. Они стали извиняться перед ним. Генерал им сказал, что парламентеры их поехали в Бельвиль к Императору, и что война кончена.
Возвратившись за дом, генерал Ермолов приказал спешиться и велел подать закуску. Не успел я взять кусочек хлеба, как с левой стороны опять раздалось несколько выстрелов. - Казаков, поезжай туда, выгони этих мародеров. Приказ - и исполняй его без отговорок. Я велел двум казакам ехать за мной, но генерал сказал: - Поезжай один, иначе тебя убьют.
Поехал и, поравнявшись с поперечной улицей, где по стенам были расставлены солдаты, я, махая платком, подъехал к стене и говорю им: Comme il y a armistice, et vos parlementaires sont aupres de l'Empereur, la guerre doit etre finie. Je suis envoye pour faire cesser les coups de fusils que l'on tire du cote gauche. - Peuton parvenir par cette rue? - Oui mon officier (Так как заключено перемирие и ваши парламентеры у Императора, то война должна быть кончена. Я послан прекратить ружейные выстрелы, раздающиеся слева. - Можно ли пробраться этой улицей. - Можно, господин офицер).
Я поехал шагом с белым платком в руках и слышал не очень лестные отзывы о себу: Chien de russ - sacre b... de cosaque (русская собака ... казачий). Это меня заставило остановиться и заговорить с ними. - Что я вам сделал, господа, что вы меня так третируете, я исполняю только свой долг, так как послан своим генералом прогнать мародеров, позорящих армию.
- Эээ, да он говорит по-французски, вы значит не русский? - Русский до ногтей. - Извините, г. офицер, человек тот, который позволил себе оскорбить вас без всякого повода - невежа или пьяница. - Известно ли вам, что заключено перемирие и что ваши парламентеры находятся у Императора.
Проехав полверсты тихим шагом, услыхал шум и говор влево, где были отдельные строения, и там я увидел пехотного егеря, спорившего с местным жителем, который бросился ко мне: - Mon officier sauvez moi (Спасите меня, господин офицер). Я закричал егерям: - Что вы тут делаете? Мародерничать!? Сейчас вон! Где ваш полк? Вон, негодяи! Марш! Они отправились задами. Тогда я обратился к хозяину: - Donnez moi je vous prie un morceau de pain, je meurs de faim (Умоляю вас дать мне кусок хлеба, я умираю с голода.
Он бежит и выносит мне белый хлеб и миску бульона. С каким восторгом я съел это. Оглянувшись, я увидел возможность возвращаться назад полем позади всех строений. Когда вернулся к генералу, стало уже смеркаться. Он, сидя на диване, попивал с приехавшими к нему адъютантами шампанское, которого притащили к нему целый ящик.
Мне также налили целый стакан, но я и половины не мог его выпить. Тут генерал отпустил меня, и я впотьмах отправился отыскивать полк, оставшийся на бивуаке около замка Бельвиль. Таким образом кончилось сражение под Парижем, который сдался вечером 18 марта. Напившись чаю, усталый и измученный, я уснул как убитый.
Рано утром меня разбудили, и я, одеваясь, был поражен необыкновенной картиной, которая никогда не исчезнет из моей памяти. Было 19 марта. Яркое весеннее солнце освещало удивительную панораму. Париж был виден как на ладони. Бивуак представлял необыкновенное зрелище: из замка, близ которого ночевал полк, было все вынесено, расставлено и разложено по всей горе: - повсюду видны были столы, стулья и диваны, на которых лежали наши гренадеры; другие на ломберных столах чистили и белили амуницию; иные одевались и охорашивались перед трюмо; ротные фельдшера брили солдат; другие сами брились перед огромными зеркалами и фабрили усы.
Гудел говор несметного множества людей; смех и радость отражались на всех лицах. Шутки и остроты так и сыпались. Кто смотрел в зрительную трубу, говорили: славное местечко, братцы, - хорошо бы там "пошершить"; и зачем они сдались, мы бы там похозяйничали. А старые гренадеры отвечали на это: - Что вы врете, болваны, разве забыли строжайший приказ - не жечь, не грабить и не разорять ничего.
Рано утром потребовали в полковую канцелярию ротных писарей, и те принесли оттуда приказы: одеться в парадную форму; полку собраться к 10 часам утра по правой стороне шоссе у самого города и в полковой колоне ожидать приезда Императора. В 9 часов полк стал собираться внизу у д. Пантен в колоны. Наш полковой командир генерал-майор Потемкин (Яков Алексеевич) молодцом подскакал к полку, поздоровался и поздравил с победой и миром, заключенным с временным правительством Парижа, провозгласившим падение Наполеона.
Еще накануне вечером, Государь после сражения объявил, что он утвердил новую форму: рейтузы с нашитыми красными лампасами и что сам нынче явится в ней; почему и приказал, чтобы полк был в новой форме. Тогда генерал Потемкин еще вечером послал в Париж полкового казначея Лодомфского купить сукна, а ночью всем офицерам нашили лампасы. После приветствования полка генералом Потемкиным, полковой адъютант Федор Сергеевич Панютин поскакал по батальонам, вызывая господ офицеров пожаловать к генералу; мы все тотчас вышли к нему; и генерал благодарил нас то, что мы все были уже с красными лампасами, а мы в свою очередь поблагодарили его за присылку нам алого сукна, которого сами мы не были в состоянии достать.
Полк действительно был в отличном состоянии и вышел, как выходил на парад в Петербурге. До Парижа было версты две, когда полк по отделениям двинулся направо по шоссе, но здесь предстала весьма непривлекательная картина: по всему пространству направо и налево было много неубранных трупов людей и лошадей, и валялись разбитые орудия. Проходя мимо убитых, солдаты набожно крестились и говорили: - Бог не судил им видеть торжество наше.
Подходя к первому дому, где вчера останавливался генерал Ермолов, мы свернули вправо и, построившись во взводные колонны, примкнули к Преображенскому полку. Тут собрался весь гвардейский корпус, прусская гвардия и часть австрийской. Главная квартира находилась в нескольких верстах далее деревни Пантен (не помню название); когда из этой деревни показалась блестящая свита Государя, прусского короля и князя Шварценберга, последовала команда: - Смирно; дирекция налево.
Император подъехал к левому флангу. На царское: - Здорово, ребята! грянуло громкое "Ура", подвигавшееся по мере приближения Императора. Объехав полки, Государь скомандовал: - К церемониальному маршу, повзводно, скорым шагом марш! Барабаны забили, и музыка заиграла.
Конвой заскакал вперед; Государь и свита тронулись за ним. И 19 марта 1814 года войска вступили в Париж. Погода была великолепная и теплая. На улицах народу было бесчисленное множество; все окна и балконы заняты были жителями с флагами и цветами. Торжество было во всей силе слова. Долго шли мы по улицам, потому что шли по-взводно на взводную дистанцию до самой площади Louis XV, между Тюльирийским садом и Champs-Elisèes, где Император остановился со свитой, пропуская шедшие церемониальным маршем войска.
Поравнявшись с Государем, войска заходили повзводно левыми плечом в аллею Елисейских полей, где первая гвардейская дивизия остановилась на бивуаке в куртинах, прочие же полки проходили дальше за город, направляясь кружным путем на Фонтенбло, куда прибыл со своей гвардией Наполеон. Стоянка наша была сносная. Там было много ресторанов, где мы в первый раз по вступлении во Францию порядочно пообедали.
В 5 часов по полудни, меня отыскал адъютант и объявил мне, что я назначен с взводом в караул в театр "la Grand Орérа", куда вечером имеет прибыть Император. Так как я первое лицо в полку с левого фланга, то с меня всегда и назначался наряд. Генерал Потемкин позвал меня и, отдавая приказание "не опоздать", прибавил, "что так как я недавно из камер-пажей, то Государь меня знает, и я буду знать, что мне нужно будет делать в карауле".
Я отправился с взводом в театр. Проходя через Вандомскую площадь, я сделался свидетелем странной сцены: на площади полной народа, две пары волов тянули канат, зацепленный за бронзовую статую Наполеона, высящуюся на Вандомской колонне. Тянули, тянули, но, несмотря на все усилия и старания погонщиков, не могли свалить статуи. Тогда какой-то любитель, взобравшись на колонну, закрыли статую мешком и тем удовлетворил неразумному желанию толпы, которая сама не знает чего хочет.
Толпа есть только орудие в руках агитаторов или коноводов, управляющих толпой соразмерно своими выгодами. Я были поклонником Наполеона I, его ума и великих всеобъемлющих способностей; а Франция, как пустая женщина и кокетка, изменила ему, забыв его услуги, что он, уничтожив анархию, возродил всю нацию, возвеличил и прославил ее своими удивительными победами и реорганизаций администрации, чем справедливо заслужил титул: "le Grand Napoleon".
Огромная толпа стояла на площади перед la Grand Орérа, когда я пришел туда со взводом; каждый хотел достать билет, зная, что Император будет в театре; давали, кажется "le Triomphe de Trajan" (здесь Лесюёра). Только что я устроил при входе караул, стали съезжаться начальники; в числе их приехал генерал Сакен, назначенный генерал-губернатором Парижа.
Отдав ему честь, я получили приказание отобрать восемь человек из взвода и повести их коридорами на маленький подъезд, куда подъедет Государь. Придя туда, я уже нашел там восемь французских жандармов с карабинами. Коридор были аршин шесть ширины, а потолок так низок, что гренадеры едва могли войти в киверах без султанов. Я бросился к Сакену, спрашивая, как прикажет поступить.
Сакен, войдя в эту комнату, велел снять султаны, а ружья держать у ноги, и поставил нас, с правой стороны у входа с подъезда, а жандармов, которые могли стоять и в касках и с карабинами с левой, мне же приказал двух часовых приставить к царской ложе и занять входы в партер и на сцене, что я исполнил.
На сцене меня приняли очень ласково и любезно директор Гардель и вся труппа. Все любовались на молодцов гренадер, которых я расставил по часовому у самой занавеси и при входах сзади сцены. Тут я познакомился кроме директора, с Вестрисом, с Тальмой, с Баготини, с мадемуазель Марс и с прочими известностями; везде меня водили по сцене, и я любовался сам на хорошеньких танцовщиц. В оркестр мне дали кресло; театр был уже полон, и вход мой с директором в оркестр обратил взоры всей публики: officier de la gardeе, l’offlcier de la gardeе и посыпались расспросы, но я учтиво отклонил их, сказав, что "я должен встретить Императора при карауле".
Доложив генералу, что часовые всюду расставлены, я спросил его, где мне прикажет стать, и нужно ли мне вынимать шпагу из ножен, когда караул будет стоять с ружьями у ноги, он отдал мне на все приказания и прибавил: "По приезде Государя, иди перед ним, очищай вход до самой ложи и отвори перед ним дверь, тебе это не мудрено, так как ты был камер-пажом, и Государь тебя знает". Коляска подъехала. Я отворил дверь. Генерал-губернатор встретил его. Он вошел таким молодцом-красавцем, что и описать невозможно.
Я стоял первым у него с правой стороны и держал руку у кивера; взглянув на меня, он с ангельской улыбкой сказал мне: - Здравствуй. Я чуть-чуть, не бросился его обнимать, как это было во дворце камер-пажом. Император был мне как отец, я его обожал и нисколько не конфузился. К жандармам Государь обратился со словами: - Bonjour mes enfantsе. - Vive l’Empereur! - воскликнули они. Гренадеры же наши громко и ясно ответили: - Здравия желаем, Ваше Императорское Величество.
При вступлении Императора в ложу, мне право страшно стало от начавшихся тогда неумолкаемых криков и беснований публики. Наконец грянул оркестр, и шум утих; я преспокойно отправился в оркестр и сел на указанное мне место. В антрактах опять крики и беснования.
Зная, что Государь не будет ожидать конца пьесы, я отправился к своему посту и, как он вышел из ложи, я также проводил его до особого подъезда. По окончании спектакля, когда стали расходиться, я снял часовых, и поблагодарив директора за приглашение приходить в его ложу, отправился к полку на бивуак.
Утром офицеры расспрашивали меня, как и что было в театре. Я все рассказал; о самой же пьесе ничего не мог сказать, как только то, что я видел не "триумф Траяна", а "триумф Императора Александра".