Недавно я посетила свою прабабушку Афанасьеву Нину Васильевну, ветерана труда, которой в этом году должно исполниться восемьдесят четыре года, с целью узнать все подробности её тяжёлого военного детства. Она с глубокой скорбью рассказывала про всё, подкрепляя повествование фотографиями своих родственников. Я же в изумлении оставалась неподвижной до тех пор, пока не стало смеркаться, настолько была увлечена тем, как ловко прабабушка выуживала воспоминания. После общения с ней у меня осталась стойкая мысль, что прабабушка с удовольствием бы избавилась от увиденного во время Великой Отечественной войны. Однако в памяти, как назло, всегда остаются лишь те незабвенные годы. Которые врезались в корку мозга осколком гранаты. Которые были омыты слезами миллионов женщин. Которые хотелось забыть, но что-то невидимое этому препятствовало.
Мама моей прабабушки, Бесогонова Анна Гурьяновна, родилась в 1896 году в бедной семье священнослужителя в деревне Ярумцово Киясовского района, которую позже объединили с Атабаево. О её молодости, прошедшей в качестве служанки у богатых помещиков на закате правления Николая Второго, известно очень мало. Хозяйка страдала бесплодием и была печальна оттого, что так и не оставила после себя наследников. Проникшаяся материнскими чувствами, она не загружала «Нютаньку» работой по дому, много времени уделяла урокам грамоты, обеспечивала хорошей одеждой, позволяла ходить в деревенский клуб, где Анна встретилась со своим будущим мужем — Василием Ивановичем Коробейниковым, уроженцем Атабаево. Простая, разговорчивая и спокойная девушка быстро завоевала строгое мужское сердце. Они немедля пошли заключать брак, поскольку Анна чувствовала себя за ним как за каменной стеной. Во время бракосочетания он предстал перед ней таким — высоким статным мужчиной в военной форме, с чёрными, как смоль, волосами и добродушными каштанами глаз. Анна без колебаний переехала к Василию.
До 1939 года отец семейства работал, где придётся, а затем, скопив достаточно средств, купил участок с домом в Ижевске и спустя некоторое время перевёз туда жену с двумя дочерями, одной из которых, моей прабабушке, был всего год. К тому времени они уже похоронили пятерых детей, которые легко умирали во младенчестве от кори, скарлатины и даже воспаления шейных лимфоузлов. Несмотря на несчастья, Анна жила ради Нины и Жанны, что сумели преодолеть суровые испытания во время различных эпидемий.
Тогда перед глазами уже немолодых супругов предстала безрадостная картина: полуразрушенная избушка, опасно накренившись, бросала тень на поросший высокой сорной травой огород; не внушающая доверия баня, будто тоскующе, сидела в земле, подпёршись брусьями, и изредка под натиском ветра издавала звуки, похожие на гулкие стоны; щербатый облупившийся забор покосился под тяжестью лет. С каждым шагом по направлению ко входу в старый дом затея переезда вызывала у Анны всё больше и больше тревоги; она прижимала к себе детей, не то боясь, что откуда-то вот-вот сорвётся кусок кровли и упадёт на них, не то пытаясь согреть от беспощадной метели. Лишь Василий нисколько не сомневался в целесообразности идеи. Он тут же занёс внутрь сумки с вещами и, ласково улыбаясь, обнял Анну, с уверенностью успокоил: «Ничего, Нюра, возведём заместо этой рухляди большой, пригодный дом. Скоро на завод устроюсь — а там надо только немного подождать. Скопим денег и выстроим жильё». С того дня, полностью вверив ему свою жизнь и жизнь детей, Анна молча, не жалуясь, начала хлопотать по хозяйству и засыпала с одной греющей душу мыслью: совсем рядом находилось их тихое городское счастье, совсем рядом, по соседству, жили материальная обеспеченность и благополучие, что должны были сегодня-завтра появиться на пороге. Размышления были такими простодушно наивными, словно бы синяя птица, приносящая благосостояние на своих крыльях, жила на углу улицы, спрятавшись среди крон вишнёвых деревьев.
Два года спустя зародыш долгожданного счастья был изрешечён пулями.
Началась война. Она грянула неожиданно и так беспрепятственно ворвалась в дома и квартиры советских людей, что несколько дней они, скованные цепями паралитического ужаса, не могли прийти в себя и по инерции продолжали те же привычные действия, будто уклад жизни не был потрясён грохотом снарядов, шумом массивной военной техники, криками попавшихся в убийственный плен канонады. И только по истечении краткого срока, данного на переосмысление, когда неистовый чёрный смерч избороздил все имеющиеся представления, из рук женщин попадали столовые приборы, подгорел обед, а лица исказились в гримасе предчувствия горя.
К счастью, Ижевск был одним из тех городов, которые поразило лишь косвенно. Местные жители могли лишь провожать глазами движущиеся прочь за пределы Удмуртской Республики составы, нагружённые тоннами оружия, день и ночь грохочущие по железной дороге. Однако в жилых домах ещё долго не утихал женский плач: Родина провожала на фронт своих сыновей, и даже тем, кто вчера сидел на школьной скамье, пришлось надеть гимнастёрку; а те, кому по какой-то причине повезло остаться, ступили в недра горячих цехов — изготавливать винтовки, карабины, запчасти для пушек, противотанковые ружья и пулемёты. И никто не мог сказать, где было проще: в окопе, под аккомпанемент летящих снарядов, или в освещённых раскалёнными углями стенах заводов, среди не прекращающих работу станков, где люди не падали замертво лишь потому, что дома томились в ожидании голодные семьи.
На Василия наложили бронь и отправили на производство сталеваром. С красивого, цветущего лица навсегда исчезла улыбка, сменившись сосредоточенной хмуростью. Все планы потонули, перемешались с плавленым металлом, не оставили после себя ни малейшего напоминания о том, что ещё неделю назад являлось статичными мечтами, которые, казалось, должны были воплотиться в жизнь буквально через несколько месяцев, если бы не фашисты. Вопреки своей вредной профессии, он до последнего обогревал жену и детей безграничной любовью, старался при возможности ходить за километр к колонке с водой, что-то мастерить для хозяйства — делать что угодно, только бы не оставаться без дела — это он презирал. Увеличенный паёк целиком, нетронутым, приносил в семью; сам же обходился рядовой нормой и ледяной водой, так как около печей пот всегда тёк непрерывно. Холодная вода и жара от котлов, с которой приходилось выбегать на мороз в изношенной одежде, стали его палачами. В 1942 году, в середине весны, Василий в пятьдесят лет умер от воспаления лёгких, и с того момента на Анну навалились все заботы, от которых она едва не сошла с ума.
Когда я спросила прабабушку, что ярче всего отобразилось в сознании из периода её военного детства, она ответила: «Запомнился голод. Страшный голод. Такой голод, который толкал людей на преступления, и некому было на это пожаловаться. Но мама всегда вела себя благочестиво и не позволяла себе отбирать чужое». С апреля 1942 года Коробейниковы существовали на одну лишь пенсию по потере кормильца, выражавшуюся в продовольственных карточках. Приходилось занимать очередь, как только забрезжит свет, то есть около четырёх часов утра, чтобы получить на троих человек полбуханки чёрствого хлеба, которые отчаянно растягивались на весь день. Сердобольные соседи почти ежедневно делились со вдовой литром молока, иногда отдавали часть заготовленных дров. Летом с пищей было гораздо лучше: сеяли рожь, активизировались колхозы, и многие деревни принимали рабочую силу городских жителей. Так, Анна каждые выходные отправлялась в ближайшую деревню, оставив детей под беспечным присмотром соседей, и два дня не выпускала из руки серп, занимаясь в поле жатвой, после чего на спине несла домой огромный мешок муки. Неурожайные годы склоняли народ есть гнилой картофель, лепёшки из лебеды, ромашковые бусинки. В особо засушливый год Анна как-то заметила пропажу с грядок огурцов и репы, после чего решила подежурить в канаве ночь. Ей удалось уличить в воровстве одну из соседок по улице, но браниться с попавшими в то же положение, что и она, Анна не желала, поэтому сама относила бедствующим людям овощи со своей земли, за что заслужила всеобщую признательность и любовь.
В сентябре 1942 года Жанна пошла в первый класс. Прабабушка никак не могла смириться, что теперь сестрёнка рано утром уходила на четыре часа в школу, с криками и плачем бежала за ней и упрямо сидела в коридоре перед классом, пока не закончатся уроки. В обед всем детям выдавали по маленькому кусочку хлеба, посыпанному сахаром, и сострадательная учительница не обделяла едой и прабабушку. Неразлучны сёстры были и тогда, когда торговали на рынке хлебными лепёшками и когда одно время вместе с матерью посещали рабочих, возводящих железную дорогу Ижевск – Балезино, чтобы отнести и им немного еды. Почувствовав себя частью большого дела, они были под впечатлением от масштабов развернувшегося строительства и навсегда запомнили приветливость татар, удмуртов и русских, которые на общих началах прокладывали не просто железную дорогу, но путь к победе над фашистским миром.
Тем временем дом медленно разрушался: часто обваливались верхние доски и засыпали землёй пол, ломалась мебель. В такие деревянные дома, старые и прохудившиеся, обшитые изнутри картоном, на который клеились выцветающие со временем обои, заглядывали грызуны, и нельзя было обойтись без миниатюрного мурлыкающего хищника — кошки. В этом Анна убедилась, когда однажды в два часа ночи квартиранты, двое молодых парней, стали переругиваться: «Достали эти мыши уже. Сейчас возьму да заколю их вилкой!» — «Ты что! Детей ведь перебудишь! Брось ты это дело». Не меньше уставшая от мышей, Анна быстро завела серую с тёмными тигриными полосами кошку. Юркая и ласковая Машка не только отлично справлялась со своей работой, но и была нянькой для прабабушки и её сёстры: днём развлекала играми, а ночью сторожила их сон, порой сворачиваясь на шее, словно воротник. За её бдительную службу полагалось молоко, а мясо и так было сосредоточено в добыче, поэтому кошке не приходилось жаловаться на недоедание. Ей разрешалось выходить за околицу, и не удивительно, что рано или поздно она должна была вернуться домой беременной. Так Машка принесла потомство в виде четырёх котят, и жили и росли бы они спокойно под зорким оком матери, если бы не сосед, решивший отравить кошку за воровство цыплят с его участка. Анна была безутешна. В ней проснулась спрятанная глубоко в душе боль от осознания возможности погибнуть точно так же, как и несчастное животное: отравиться в один момент от каких-нибудь грибов или неизвестных ягод, потому что, когда желудок ныл от пустоты, здравый рассудок уступал место желанию утолить голод. Затем её взгляд встретился с испуганными глазами дочерей, упал на коробку с копошащимися внутри беззащитными котятами, остановился на фотографии усопшего мужа, вернулся к пустым вёдрам и коромыслу — и она, стиснув зубы, продолжила работу. Будучи крайне жалостливой и любящей животных, Анна дала себе слово поставить их на лапы и позаботиться о приёмной семье. По ночам, как только раздавался тоненький писк, она вставала каждые два часа, чтобы проверить состояние котят. В одну из таких бессонных ночей проснулась моя прабабушка. Не найдя рядом матери, она встала с кровати и направилась на кухню. В тусклом свете лучины было различимо испещрённое морщинами лицо женщины, напряжённо смотревшей то на молоко в блюдце, то на пищащую кучку слепых котят. Тени от огонька играли на обвязанных венами руках, проникали в поблёкшие глаза, пытаясь зажечь потухший взгляд. Ласково воркуя, Анна взяла пипетку, села возле коробки и начала постепенно вливать в открытые пасти тёплое молоко. В пять лет прабабушка получила запомнившийся на всю жизнь урок милосердия.
Основным лейтмотивом войны стали чёрные, будто покрытые сажей, окна каждого дома. Прабабушка отлично помнила, как её мама брала тёмные ткани и материи, похожие на брезент, и приколачивала их к оконным рамам. Ни один ижевчанин не готов был встретиться с немецкими солдатами или быть обстрелянным с истребителя, поэтому плотные шторы и длинные занавески были необходимой частью быта. Ночью люди за ними чувствовали себя в безопасности, хотя бы на время, но всё равно старались говорить как можно тише, чтобы не привлечь ненужное внимание. И так проходила скрытая от всех глаз жизнь: приглушённые голоса, едва различимые от шума ветров, шептались о светлом будущем, в которое они ни на секунду не теряли надежды.
Родовое гнездо семьи прабабушки всё же было снесено после смерти Анны Гурьяновны в 1978 году. Выйдя замуж в восемнадцать лет, прабабушка вскоре переселилась к супругу Геннадию. Какое-то время там проживали Жанна и её муж, но и они вскоре переехали в новую квартиру. Сёстры предлагали матери продать участок, чтобы на полученные средства обеспечить комфортное жильё в центре города, однако та была категорически несогласна, и ничто не могло повлиять на её мнение. До самой смерти она продолжала самостоятельно заниматься хозяйством, посещать могилу мужа и следить за её состоянием. Благодаря ей сохранилось несколько прижизненных фотографий прапрадеда, где он, молодой, полный сил и великих устремлений, с уверенностью смотрит в объектив, одетый в солдатскую форму с погонами, – только пришедший из армии. Память об утраченном счастье, о нежной любви, которая была погублена, расплавлена в горячих цехах, никогда не оставляла Анну. Возможно, именно поэтому она осталась в этом медленно проваливающемся в землю домишке, где вещи не изменили своего облика даже за несколько десятков лет, где время застыло на отметке без пяти минут война, где окна смотрели не на развивающийся быстрыми темпами индустриальный городок, а на блёклые, безжизненные улицы и вечно графитовое предгрозовое небо. Возможно, именно поэтому и прабабушка, часто посещавшая в любое время суток гостеприимную маму, никак не забудет приятный женский голос, баюкавший её в детстве, делящийся переживаниями о том, что военные действия вновь начнутся после недолгого затишья. Возможно, именно поэтому они обе, когда замолкали на несколько мгновений и прислушивались к звукам дома, из раза в раз улавливали одно и то же – отражающиеся шелестом на фоне гудящего Ижевска перешёптывания, мечтательно размышляющие об окончании смертоносной эпохи…
26 апреля 2022 г.