День четвертый
Килька стоит перед зеркалом убогой и полупустой общежитской комнатенки на троих и оценивающе осматривает себя.
От распахнутого настежь запыленного окна тянет душной сыростью, скошенной травой, жареными котлетами и помойкой. Небо, высокое и яркое, без единого облачка, а уставшее рыжее солнце завершающегося лета обещает жару. Галдят птицы, у мусорных баков в центре закрытого дворика лают и шуршат собаки, а из соседнего окна слышится брань, смех и музыка.
Килька поворачивается вокруг своей оси, критично оглядывает каждую мелочь, вызывая насмешки соседей по комнате. Щупает за впалые бока, за плечи, щурит близоруко глаза и бормочет:
- Н-да,… запущенный случай…
Сосед слева предполагает:
- Никак влюбился?
Сосед справа хихикает:
- Шансов нет!
Захихикали оба.
-Вы бы лучше помогли!
Сосед слева, более спортивный, и потому:
- Ты хоть и тяжелый пациент, но могу оформить абонемент в спортзал... за полцены… у меня скидка! Колись, кто она?
Килька расправляет острые плечи:
- Никто… точнее, нет ее,… я не влюбился, вы ошибаетесь…
Сосед справа кивает, насупив брови, а глаза мокрые от сдавленного смеха:
- А может это и не она вовсе, а он? Не бойся, мы терпимы… толерантность знаешь ли, это тебе не хухры!…
И опять смех.
Килька краснеет, трясет жидкими волосами, ссутуливается и принимает свой привычный вид:
- Ладно, проехали, мне пора… - одевает любимые резиновые шлепанцы на босу ногу и идет к выходу.
- Подожди! – окликает сосед слева,– Абонемент-то брать?
Килька останавливается, в фигуре терзания, но шелестит едва слышно:
- Бери… - и выходит.
Спускается по гулкой серой лестнице, выходит во двор, глядит на исписанные стены, вдыхает запах мусора, думает о том, как вокруг все отвратительно и как раньше он этого не замечал, думает об удивительном голубе, и быстрым шагом, наперерез пешеходам и автомобилям спешит на встречу.
На встречу с птицей, что и не птица уже, а огромный черный, гладкий пес, спокойно виляющий хвостом и смотрящий на друзей ласково, чуть насмешливо, и совсем по-человечьи.
- Как это понимать? – вскрикивает от неожиданности Килька.
Хворостинский, глядя хищно на жену, отвечает:
- А вот так! Голубь трансформировался в собаку, сломав перед этим камеру… - и обращаясь к Белле, – А ты боялась, только юбочка помялась! – он смеется ехидно над своей шуткой, и Килька не верит глазам.
От прежде вышколенной осанки аристократа – ничего, от прилизанности тоже. Вальяжно он восседает, растопырив колени, оперевшись на них локтями и сцепив пальцы в замок. Волосы, темные, будто еще темнее и падают на лоб, а глаза горят бешеным блеском.
Белла также, сама не своя, молчит, скованна и прозрачна и вроде напугана, но едва только ее взгляд останавливается на собаке, как все меняется. Нежность, женственность, даже и поза мягче, движения плавнее, и вся она - богиня любви.
Марк откашливается, прерывает неловкий момент:
- Думаю, к завтрашнему дню, нас ждет новое превращение и неизвестно кем станет эта собака… Быком? Слоном? Возможно, стоит вывезти животное отсюда, помещение не приспособлено к большим объемам…
- К большим объемам! – передразнивает его Андрей, – Его усыпить надо, пока не поздно, вот что я скажу!
Белла вскакивает, теперь она богиня войны и глаза мечут громы и молнии. Андрей вскакивает тоже:
- Что ты? Сядь на место! Или тебе еще раз указать, где оно? – подходит к жене, давит на плечи, принуждая усесться. Белла слабо сопротивляется, а пес издает рык. – Вот! Видите? Он агрессивен, и может быть опасен! Только усыпить!
Решительно, как никогда прежде, учитывая отношения их как опекуна и опекаемого, Килька подходит к Андрею, отрывает от Беллы и с силой пихает в сторону стула.
- Угомонись! – в голосе металл. – И ты тоже! – обращаясь к Белле, – Никто никого не усыпляет пока! Здесь надо хорошенько подумать…
Андрей останавливается как вкопанный, не ожидал от вчерашнего студента такой наглости, разворачивается к нему и осипшим от ярости голосом почти визжит:
- Да как ты смеешь? Щенок детдомовский! Я же тебя из дерьма вытащил… меня, декана… толкать?
Килька на минуту теряется, но, то лишь на минуту, чтобы затем сжать кулаки и принять позу борца. Тут уже Марк не выдерживает, встает между соперниками:
- Друзья! Прошу, успокойтесь!
- Не друг, он мне, да и не был никогда другом… - все с тем же металлом в голосе отвечает Килька, не меняя позы.
Андрей усмехается зло, глядит в сторону пса будто с вызовом, и развернувшись наотмашь бьет в пегое, скуластое лицо. Килька не ожидав, и не сгруппировавшись перелетает через комнату, и падает рядом с собакой. Белла вскрикивает, Андрей встряхивает рукой, а Марк спешит к Кильке с целью поднять его стонущего. Устремляет притупленный взгляд на Хворостинского:
- Полагаю, вам надо устраниться от эксперимента, хотя бы на время, и тебе, дружище, и Белле…
Хворостинский вдруг выдыхается, садится на стул, склоняет голову и запускает в шевелюру пятерню:
- Марк, ты не слышишь меня, дружище? Животное надо усыпить… это не животное, это «зверь», разве ты не видишь, как он меняет нас?
Тут уже Белла, не выдерживает, подскакивает к мужу, падает рядом, обхватывает его колени и шепчет торопливо:
- Один день! Дай ему этот день, до вечера… не ради него самого, ради эксперимента… ради науки…
Андрей вглядывается в ее лицо, опускает ладонь ей на макушку, гладит нежно, проводит по пылающей щеке, щипает играючи, отталкивает, встает и скрывается за дверью. Белла остается на полу, с опущенным взглядом, а когда поднимает глаза, то столько в них эмоций от бесовщины до ликования, столько теней и бликов, что Марк пугается, и от неожиданности также садится на пол.
Теперь все на полу – Килька с окровавленной губой, Белла, ужасная и прекрасная, Марк крупный, дебелый, с потерянным взглядом и лицом не умеющим выражать чувств и пес, спокойный и равнодушный, знающий многое наперед, и насмешливо наблюдающий за создателями.
Первой очухивается Белла:
- Пойду, догоню супруга, не то умчится на моей «девочке», ищи потом… - многозначительно смотрит на разбитую губу Кильки, кивает Марку, а псу отдельные почести – его она гладит, обнимает легонько за шею и целует в лоб. Собака лижет в ответ ее руку и шумно вздыхает, будто не желая отпускать.
Марк и Килька остаются наедине с собакой и с сомнениями, а Килька прерывает молчание:
- Запишусь я все-таки в спортзал,… - от собеседника не добьешься ни одобрения, ни понукания. – ведь совсем не умею постоять за себя…
Марк встает, и помогает встать Кильке, лицо пусто и задумчиво, и видно, что не может он что-то вспомнить, что-то сопоставить, сложить, и прийти к выводу, хотя и близок как никогда.
Килька ласково лопочет псу:
- Прости друг, здесь я был бессилен…. – по невозмутимости пса видно, что он прощает, зато Марку режет слух.
- Хворостинский не друг тебе, а этот… друг?
Килька спешивается и быстро переводит тему:
- Друг, не друг, что дальше делать?
- Возможно, ждать, должны же мы хоть раз стать свидетелями превращения, а возможно… чего я не исключаю, глядя на Хворостинских, и усыпить…
Килька вздрагивает, вытягивается лицо:
- Марк, ты же ученый, ты гений, и только что добился сдвига в научной работе! И из-за бредового поведения семейки переживающей кризис, ты угробишь все к чему шел так долго? – он набирает в легкие воздуха и выдает довод, что решит все, довод, перекрывающий пути к отступлению, довод, стирающий воспоминания и дурные предчувствия, – Мы на пороге великого открытия! Вернее, мы уже в нем, и если удастся снять перевоплощение, мы откроемся научному сообществу! Мы прославимся, Марк!
Марк не может скрыть гордости и нетерпения доделать до конца начатое, не зря он был инициатором эксперимента, и перетащил в арендованный офис оборудование покойного отца. С другой стороны, червячок страха перед неизведанным, странности друзей и собака, искусственно созданная из частицы с отрицательным зарядом. Решимостью Марк не блещет, да и не способен усыплять никаких животных кроме мышей, и потому:
- Подождем… настрой пока камеру… - подходит к собаке, протягивает руку погладить, но одергивает и отходит подальше. Что-то неуловимо опасное чувствует, что-то глубокое и темное как бездна.
Килька возится недолго с камерой, затем садится напротив Марка, мечтательно вздыхает:
- Ждем… теперь только ждать…
*************
До вечера сидели молча, перекинулись парой фраз и все. Разговаривать не хотелось, каждый думал о своем, и ожидание, сонное, знойное от палящего солнца, что слепит от не зашторенных окон, пыльное от летающих, словно мошки, ворсинок на свету и тягостное от безмолвия нарушаемого лишь тяжелым дыханием животного и тиканьем часов висящих на стене.
Марк, дабы размять спину, встает, смотрит в окно, любуется оранжево-красным закатом, тяжелыми от бурной листвы ветвями деревьев в роще и внезапно побледнев, распахивает створки.
Тут же гомон трассы, птичьи трели и верещание кузнечиков, природа словно соревнуется в межвидовом перекрикивании. Многоголосье врывается в помещение и в этом многоголосье, едва различимые слова:
- Дрянь! – в ответ, рокотание женского голоса. – Чего ты приехала сюда, небось думала я не узнаю? На него посмотреть? – снова рокотание, звонкий шлепок, вскрик.
Килька тоже уже у окна:
- Хворостинские?
Марк кивает, пытливо глядит в сторону пса и кровь в лицо. Нет больше черной собаки, зато есть сжатая в клубок обнаженная смуглая мужская фигура, длинная и упругая, а из-за смоляных завитков волос, поблескивают лукавым блеском, раскосые, и с поволокой угольки-глаза.
Шок. Ужас сковывает сердце Марка, и этот миг он запомнит до конца жизни. Миг, когда пути назад не стало, миг рождения Бориса.
Килька хоть и боится, подходит ближе и с опаской спрашивает:
- Эй, ты кто? Ты умеешь говорить?
Человек приподнимает голову, улыбается кротко и отвечает, а голос вкрадчивый и хриплый, вползает в мозг сладкой патокой, слепляя сознание:
- Не бойтесь, мое имя - Борис,… и да, это завершающая стадия моей эволюции…
С грохотом дергается дверь и в лабораторию врывается чета Хворостинских. На щеке Беллы лиловым, отпечаток пятерни, глаза заплаканы, но полны решимости, а в руках пакет.
Хворостинский же растрепан, подавлен и бледен:
- Прости Белла, я не знаю, что на меня нашло… - внезапно он видит обнаженного мужчину, что встает и вытягивается тонкой гибкой струной, - расходятся брови, лицо белее мела, а руки тянутся задушить.
Стоит человек без стеснения своей наготы, что сильна и прекрасна и угрожающе опасна, и на фоне алого заката – словно черная тень.
- Подойди! – мягко и бархатно призывает он Андрея, – я наг и беззащитен перед тобой! – но Хворостинский в ступоре и не в силах пошевелиться.
Белла, склонившись и не глядя перед собой, дабы случайно не увидеть голого мужского тела, кладет пакет у ног незнакомца, и отходит к мужу.
- Спасибо… я твой должник… - тянет Борис, и голос музыкой в ушах присутствующих. Он достает одежду, и не просто одежду, а лучший льняной костюм Хворостинского.
От слов благодарности, Белла краснеет, тает, и нет в ней на этот момент ни высокомерия, ни сдержанности, ни грамма холода, ни грамма льда. Жар, страсть, похоть, и все тяжкие на лице.
Борис одевается, усаживается, озирается, усмехается:
- Так это и есть место моего рождения? Занятно…
Килька суетится, предлагает кофе, Марк уходит в себя, как бывает всегда, когда он не может что либо объяснить, а Хворостинские зыркают на Бориса и оба с разными чувствами. У жены глаза стреляют молниями неприкрытого желания, у мужа – неприкрытой ревности.
Борис улыбается, ласково и любяще, собирает брови в домик, волнуется грудь.
- Возрадуйтесь! Я принес благую весть,… - протягивает, призывая подождать, руку вперед, – впрочем, завтра, вы все узнаете,… соберите ученых, вы представите меня научному сообществу…
Килька съеживается:
- Но ведь ни одного доказательства…
Борис смотрит загадочно и непринужденно:
- Доказательств и не надо,… я сумею убедить их…
Радоваться бы надо Марку, но не в силах. Мечты о славе, затмевает взявшаяся в голове ниоткуда, - картина пустыни сжигаемой солнцем, да непонятное чувство гадливости при виде такого красивого на первый взгляд Бориса, но сознание вялое и туманное, а потому:
- Хорошо… вот только, август, время отпусков…
- Завтра! Вы представите меня завтра! – в голосе Бориса нетерпеливые нотки, – Времени крайне мало… - поворачивается к Белле. – Ты спасла мне жизнь, я благодарен, как бы не повернулось наше дальнейшее знакомство,… а теперь, забери мужа, и идите!
Белла в оцепенении. Долго и бесстыдно целует Андрея, разворачивает его к двери и они уходят. Борис переключается на Марка, на ровных, растянутых губах - улыбка, на щеках ямочки и брови вразлет и весь он олицетворение добродетели, если бы не глаза. Странные, цепкие, разнузданные и горящие черной смолой.
- Обзвоните коллег, я уверен, все соберутся…
Килька, обжигая пальцы, несет кофе.
Марк к телефону:
- Да, нам есть что показать,… нет, на электронку не могу! Только личное присутствие!
Борис встает, и подходит к трубке вплотную, так, что Марк ощущает его дыхание. В трубке кашель и положительный ответ. Подобное повторяется еще много раз, Марк звонит, Борис рядом и собеседник соглашается.
Килька же, трясется от нетерпения, и не зная куда поставить кофе, в итоге ставит на пол. Чашки тут же опрокинуты, будто случайно, ногой Бориса, будто эта нога не удержалась, напакостила, и она отдельно от благородного обладателя ее. Затем, бесполезные оправдания Кильки, вытирание лужи, новый кофе, и плавный взмах руки Бориса, отпускающий по домам.
*************
Молча спускаются на улицу, молча останавливают маршрутку и лишь в конце пути Марк задает вопрос:
- Килька, почему ты не снял последнее перевоплощение?
Килька на удивление твердо и без грамма былого заискивания отвечает:
- Камеру уже не починить, стекло разбито вдребезги. Просто я не хотел чтобы ты убивал его, понимаешь? – Марк не понимает. – Я чувствовал, из этого пса получится большее, гораздо большее и не ошибся…
- Что большее, не понял?
- Высшее творение! Я чувствовал присутствие высших сил! Выше нас с тобой, выше любого живущего в этом мире, это Бог!
- Не боишься ты Килька, Бога…
Килька багровеет, и решительно выходит из автобуса, с силой хлопнув дверью, вызвав тем самым недовольство водителя:
- Дверь – автоматическая! – кричит он вслед тонкой, но в этот раз прямой и полной достоинства фигуре.
Марк же едет дальше, по рассеянности чуть не выходит на остановку раньше, и всю дорогу к дому, цыкает и мотает головой:
- И откуда я помню этого Бориса? Какое влияние! Вот как сопротивляться?
Встречает Марка его старая мать, во дворе, как маленького журит, что ходит он один так поздно, мол, не видит непослушания папа, и ведет домой ужинать. Уже на кухне:
- Мам, а где мой крест, тот, из монастыря?
- Зачем?
- Нужен!
- Сейчас найду, Маркуша… - кряхтя, и дребезжа посудой в буфете, мать лезет в дальнюю укромную сахарницу, где на ощупь рыщет в поисках непритязательного серебряного распятия, снятого и забытого Марком с детства, еще со дня смерти отца.
- Вот! Запылился…
Марку все равно, распятие на шее, и ему спокойней…
Продолжение следует.