В истории он навсегда останется как бывший участник легендарного квартета The Beatles. «Битл № 2» по времени присоединения к группе. Невозможно квалифицировать или количественно оценить его влияние на музыку, культуру и окружающий мир. 18-кратный обладатель премии «Грэмми», он дважды был введен в «Зал славы рок-н-ролла» (как участник The Beatles в 1988 году и как сольный исполнитель в 1999 году). А ещё у Пола Маккартни 8 премий «BRIT Awards», премии «MTV Video Music Award», «MTV Europe Music Award», «Classical Brit Awards», и это ещё не весь перечень достижений. 11 марта 1997 года королева Великобритании наградила Маккартни рыцарским званием. Живому классику рок-музыки 18 июня исполняется восемьдесят один год, и он – всё ещё действующий музыкант.
Кто-то скажет, что такие даты – это наша рефлексия на былое, ностальгический всплеск гормонов из прошлого, перенесённый в настоящее. Люди, выросшие в 60-е и 70-е, – да, что там говорить, и в 80-е тоже – несут в себя частицу дара Маккартни человечеству. Он заложил в нас формулы мелодического кода, сформировал эстетический вкус, ладовое и гармоническое предпочтение, эмоциональный отклик на ритмику рок-н-рола, кантри, фолка и соула, подружил нас с предтечей арт-рока и даже академической музыкой.
Пусть не один – у него была достойная компания – но эта синергия, благодаря личностным качествам, ещё должна была сложиться. Даже, если кто-то больше «западал» на другую музыку, люди её создававшие очень много переняли у Сэра Пола, так что не будем себя обманывать.
Среди «Великолепной четвёрки» в музыкальном отношении он был самым одарённым, талантливым и всесторонне развитым. Даже продюсер Джордж Мартин был очень впечатлен талантами и проницательностью Пола и часто обращался к нему за предложениями и советами, особенно в последние годы эры The Beatles.
Пол Маккартни известен своей обволакивающей мощью, универсальностью и широким вокальным диапазоном тенора, охватывающим более четырёх октав. В различных опросах он был признан среди величайших вокалистов всех времен, а ведь когда-то он стеснялся своего пения. Не секрет, что в основном из-за Пола гармонии Леннона и Маккартни часто были более плотными и красивыми, чем у братьев Эверли, что было нелёгкой задачей.
Один из лучших бас-гитаристов за всю историю рока, он вовсе не собирался играть на этом инструменте, а взял бас-гитару в руки, когда остальные участники группы отказались от такой роли. Пол – неплохой клавишник и самобытный гитарист, хотя сам критически оценивает свой уровень:
«Я думаю, что есть настоящие гитаристы, а ещё есть парни вроде меня, которые просто любят играть».
Он записал десятки партий в качестве ударника, заслужив похвалы «Чертовски здорово» от самого Кита Муна. Помимо этого, Маккартни освоил ещё такие музыкальные инструменты: мандолина, укулеле, контрабас, ксилофон, блок-флейта, губная гармоника, виолончель, скрипка, ситар, туба и труба.
В 1979 году Пол Маккартни был включен в «Книгу рекордов Гиннеса» как самый успешный композитор и исполнитель за всё время существования популярной музыки. Чтобы отметить невероятные достижения музыканта, организаторы наградили Пола уникальным и единственным в своем роде диском из редчайшего драгоценного металла – родия. Таким образом подчеркивались феноменальные успехи музыканта в сравнении с обычной сертифицацией музыкальных альбомов, как золотые и платиновые.
О его жизни писали немало – от смакователя интимных подробностей Говарда Соунса, до энциклопедиста Марка Льюисона. Давайте всё же обратимся к самому Маккартни и вспомним эпизоды его жизни в его собственном изложении. Большинство «битломанов» особо ценят тот ранний этап, когда всё только начиналось. Те самые истоки, откуда проистекало последующее. Вот что Пол об этом вспоминает.
Детство
«Я никогда не видел людей лучше того типа, из которого я происходил! Они не важны и не знамениты. Но они умны, как был умён мой отец. Я имею в виду людей, которые могут просто разрезать проблемы, как горячий нож масло. Именно такие люди вам нужны по жизни. Соль земли».
«Я родился в Уолтонской больнице 18 июня 1942 года. Моя мать медсестра, родом из Фазакерли, Ливерпуль. Мой отец родился в Эвертоне, бросил школу, когда ему было четырнадцать, и торговал хлопком. Мама была католичкой, отец – протестантом. Они поженились довольно поздно, и, когда я родился, им было около сорока. Мама работала акушеркой, и мы всегда жили в том же доме, где она работала. Наша семья всегда напоминала мне первых американских переселенцев, движущихся куда-то в веренице крытых повозок. Едва мы успевали освоиться в одном доме, как нам приходилось перебираться в новый – скажем, в окрестностях Спика, где еще не успели проложить дороги».
«Ливерпулю присуща самобытность. В радиусе десяти миль от него люди даже говорят с особым акцентом. Но стоит отъехать от города дальше, чем на десять миль, и ты будешь уже в самом сердце Ланкашира. Живя в Ливерпуле, нельзя не чувствовать эту обособленность».
«В детстве главной приметой Ливерпуля для меня были трамваи. Можно было проехать до самого конца трамвайного маршрута, до диспетчерского пункта, где вагоновожатый поворачивал обратно. Повсюду нас окружали напоминания о войне. Мы часто играли на месте зданий, разрушенных бомбежками, и я вырос, думая, что слова «место бомбежки» означают почти то же самое, что и «детская площадка».
«Я помню зимы, суровые, как в Сибири, когда коленки под короткими штанишками обветривались. И эти красные следы обветренности подолгу не сходили с моих коленей и бедер, на ветру их саднило. Я был бойскаутом, но значков у меня было мало, разве что полученный за участие в походе. А еще я помню миллионы автомобильных шин возле доков, где мы играли. Я часто бывал в доках, это место казалось мне романтичным».
«Мы часто ходили по Данджен-Лейн до берега реки Мерси, где стоял маяк. Однажды во время такой прогулки два парня постарше отняли у меня часы. Они жили на соседней улице, их сад примыкал к нашему, поэтому мне понадобилось только показать на него отцу: «Вот он, папа. Это он забрал мои часы». Мы заявили в полицию, их вызвали в суд, а они, болваны, начали отпираться. Мне пришлось прийти и дать показания против них. Так я впервые побывал в суде».
«Я ходил в старую, когда-то бывшую частной школу под названием «The Liverpool Institute high school». В здании было очень темно, сыро и мрачно, как в школах из романов Диккенса. Нам было уже по одиннадцать лет, поэтому мы попадали в третий класс, хотя, как правило, в школе начинали учиться с девяти лет. Все это выглядело странно. Почему я учусь в третьем классе, хотя только пошел в школу?»
«Многие терпеть не могут школу. Мне там тоже не слишком нравилось, но я не испытывал ненависти к ней, а кое-что мне даже было по душе. Я любил уроки английской литературы, потому что их вел отличный учитель. Что мне не нравилось, так это когда мне говорили, что и как делать».
«Автобус, идущий до школы, всегда бывал переполнен, но я за пятнадцать минут доходил до пирса, откуда отправлялись автобусы, и тогда мне удавалось занять одно из сидений (на верхнем этаже, впереди или сзади, в зависимости от настроения). Позднее в моей жизни начался период, когда я, сидя на втором этаже, воображал себя Диланом Томасом или кем-то еще или же читал пьесы Беккета и Теннесси Уильямса».
«В детстве мы посещали воскресную школу. Это нравилось моей маме. В остальном мы почти не соприкасались с религией, хотя все мы, конечно, привыкли к пению гимнов на школьных собраниях по утрам. Благодаря этому я полюбил немало гимнов. Когда я начал писать, помню, я спрашивал знакомых: «Как это звучит? Тебе нравится эта песня?» И мне отвечали: «Немножко похоже на гимн». Ничего более обидного слышать от людей о моих ранних вещах мне не доводилось».
«На пирсе сложились и мои взгляды на религию. Это место чем-то походило на Уголок ораторов в Гайд-парке. Там католики постоянно спорили с протестантами… На пирсе я выслушал немало религиозных споров и пришел к выводу, что слово «God» – синоним «good» (добро), только без одной буквы «о», а слово «Devil» равнозначно слову «evil» (зло), если добавить к нему букву «d». И вправду, на протяжении всей истории человек олицетворял две силы – Добра и Зла. И хотя люди называли эти силы по-разному, я считал, что это одно и то же».
«Одно памятное и важное событие случилось, когда мне было лет одиннадцать. Мы с мамой, папой и братом отправились в туристический лагерь в «Butlin's Filey»… Так я и стоял там нестерпимо жарким днем в школьной форме возле плавательного бассейна, когда из дансинга «Калипсо» вышло пятеро парней из Гейтсхэда. Они были одинаково одеты – в серую фуфайку с узким вырезом, клетчатые шорты и лакированные туфли, под мышками они несли белые полотенца, а на головах у них были клетчатые кепи. Они направились прямиком к бассейну; я заметил, как все оборачивались им вслед и спрашивали: «Кто это?» И вдруг меня осенило, я понял, что значит выделяться из общей толпы. На этой же неделе они выиграли конкурс талантов, и по их виду сразу было ясно, что победителями станут они».
«Мой отец был интуитивным музыкантом. В молодости он играл на трубе в маленьком джаз-бэнде. В 60-е годы я разыскал у кого-то из родных фотографию, где отец был изображен рядом с большим барабаном. Так у нас родилась идея для обложки «Сержанта Пеппера» – благодаря джаз-бэнду Джимми Мака. Дядя Джек играл на тромбоне. Любовь к музыке – это у нас семейное.
Папа играл на трубе, пока у него не выпали зубы. Позднее он попытался перейти на кларнет, но потерпел неудачу. Мы смеялись над ним. Дома он играл на пианино. У нас в доме всегда было пианино (инструмент с великолепным звуком, который и сейчас стоит у меня. Его купили по случаю в магазине «NEMS». Брайан Эпстайн был сыном владельца магазина Гарри Эпстайна, а мой отец купил свое первое пианино у Гарри. Вот так тесно все переплетено в Ливерпуле».
«У меня сохранились чудесные воспоминания детства, когда, лежа на полу, я слушал, как папа играет «Lullaby Of The Leaves» – эту мелодию я до сих пор очень люблю – или музыку эпохи Пола Уайтмена (его любил сам отец) – такие старые вещи, как «I’ll Build A Stairway To Paradise». По сей день я сохранил глубокую привязанность к пианино, пожалуй, унаследованную от отца. Наверное, это заложено в генах. Он играл на пианино с тех пор, как я родился, и до того, как я присоединился к «Битлз». Сразу ясно, откуда и что у меня взялось, стоит послушать такие старые вещи, как «Stumbling», необычайно красивую мелодию. Папа объяснил, чем она хороша; он сам дал мне музыкальное образование».
«В школе у нас никогда не было уроков музыки. А папа всегда обращал мое внимание на такие вещи, как, скажем, чередование аккордов в начале «I’ll Build AStairway To Paradise». Позднее он уговаривал нас, «Битлз», разучить эту песню. А я отвечали «Папа, «Stairway To Paradise»? Ну, что ты!». Как-то мы слушали одну из моих ранних песен, «Like Dreamers Do». Мы с Джорджем переглянулись, и он заявил: «Это влияние твоего отца, «Stairway To Paradise». Выходит, своей музыкальностью я во многом обязан отцу».
«Папа был неплохим пианистом-самоучкой, но, поскольку его никто не учил играть, он всегда отказывался учить меня. Я просил: «Поучи меня немножко», а он отвечал: «Если хочешь учиться, учись, как полагается». Это старое правило: хочешь что-нибудь освоить – найди учителя. Я был бы только рад, если бы моим учителем стал папа, но я понимал, почему он отказывается. В конце концов я научился подбирать мелодии по слуху, как делал он».
«Потом я взял несколько уроков, но с этим у меня всегда возникали трудности – в основном потому, что я не был знаком с учительницей и чувствовал себя не в своей тарелке в доме пожилой дамы, где все дышало старостью. Мне от этого становилось неловко. Я был еще совсем ребенком. Мне нравилось то, что она показывала мне, но потом она начинала перечислять задания на дом: «К следующей неделе тебе придётся выучить это и это».
Мало того, что мне приходилось бывать на уроках, так мне еще и задавали домашние задания! Это была настоящая пытка. Я терпел её четыре или пять недель, а потом домашние задания стали настолько трудными, что я не выдержал. Я так и не научился музыкальной грамоте и чтению нот, но смутно подозреваю, что это умение могло бы многое изменить в моей жизни».
«Отец написал песню – насколько мне известно, всего одну, – и много лет спустя я сказал: «Папа, помнишь песню, которую ты написал – Walking In The Park With Eloise?» Он возразил: «Я не написал ее, а просто подобрал». Я все равно рассказал ему, что записал эту песню вместе с друзьями в Нэшвилле. Одним из этих друзей был Чет Аткинс, а он привел Флойда Крамера. Мы собрались и сделали эту запись специально для моего отца».
«Папа всё твердил: «Учись играть на пианино, тогда тебя будут приглашать на вечеринки». Сам он всегда играл в Сочельник – в этот праздник наша семья устраивала большие вечеринки. Праздников лучше, чем эти, я не помню, в такие дни все мы собирались вместе. Когда я разговаривал с Джоном о его детстве, я осознавал, насколько лучше мне жилось. Наверное, именно поэтому я вырос таким открытым и в особенности таким сентиментальным. Я не прочь быть сентиментальным. Мне известно, что многие считают это недостатком. А я воспринимал сентиментальность, напротив, как достоинство».
«На новогодних вечеринках по традиции играл мой отец. Я стал подменять его, только когда он заболел артритом и больше не мог играть подолгу. Джек Олли, пожилой мужчина, женатый на моей кузине, приносил для меня пинту пива и ставил кружку на пианино. Он стоял, слушал мою игру, попивал из своей кружки и повторял: «Неплохо, неплохо… мне нравится». Больше он ничего не говорил, зато покупал мне выпивку».
«В мой репертуар входили песни «Red Robin» и «Carolina Moon», но я играл их не сразу. Мой замечательный дядя Рон подходил и говорил: «Хорошо играешь, сынок. А ты знаешь Carolina Moon?» Тут я отвечал: «Да». Он продолжал: «Так вот, не играй ее, пока я не попрошу. Я дам тебе сигнал». Я ждал, пока все не развеселятся. И когда вечеринка была уже в разгаре и создалась подходящая атмосфера, часов в одиннадцать, дядя подходил ко мне и похлопывал по плечу: «Ну, сынок, давай». Как только начинала звучать «Carolina Moon», все разражались радостными криками. Дядя оказывался прав: всему свое время. Мне приходилось играть часами, это была отличная тренировка, большая замечательная практика. Позднее на вечеринках меня часто просили сыграть «Let It Be» и другие мои песни, но мне почему-то не хотелось. Они были совсем не к месту».
«В четырнадцать лет я пережил страшное испытание – смерть мамы. Позднее я узнал, что она умерла от рака. А в то время я не знал, что с ней случилось. Мама хотела, чтобы мы говорили правильно, и сама старалась изъясняться на безукоризненно правильном литературном английском языке… Угрызения совести чаще всего мучают меня, когда я вспоминаю, как подтрунивал над её произношением. Помню, когда она умерла, я долго ругал себя: «Болван, зачем ты так поступал? Почему смеялся над ней?» Кажется, я только сейчас начал избавляться от чувства вины».
«Смерть мамы сломила моего отца. Это было хуже всего – видеть папу плачущим. Прежде я никогда не видел, чтобы он плакал. Для семьи удар был ужасным. Когда вдруг понимаешь, что и родители способны плакать, взрослеешь очень быстро. Плакать позволено женщинам, малышам на детской площадке, даже тебе самому – все это объяснимо. Но, увидев, как плачет отец, понимаешь, что случилось что-то действительно страшное, и это потрясает твою веру во все...»
«Мы с Джоном были крепко привязаны друг к другу, потому что и он рано лишился матери. Нам обоим знакома сумятица чувств, с которой нам пришлось справляться, но, поскольку в то время мы были подростками, это далось нам легко. Мы оба понимали, что случилось то, о чем невозможно говорить, зато мы могли смеяться вместе, потому что пережили одно и то же...»
«После смерти мамы на нас свалилась уйма хлопот: мне пришлось топить печь и заниматься уборкой. Но нам хватало времени и на развлечения… Я научился готовить кое-какие блюда. Я сносный повар. Часто я брал банку помидоров и варил их, чтобы приготовить отличное томатное пюре. Даже когда мы начали приобретать известность, играя в клубах Ливерпуля, отец часто появлялся в клубе «Кэверн» и совал мне фунт сосисок на ужин».
Музыка
«На день рождения отец купил мне трубу в «Rushworth and Dreaper's Music», и я сразу полюбил её. В то время иметь трубу считалось все равно что быть героем. Все знали Гарри Джеймса, «человека с золотой трубой», а в 50-х появился Эдди Калверт... В то время их было множество, и потому все мы мечтали стать трубачами».
«Какое-то время я был верен трубе. Я разучил песню «The Saints», которую до сих пор могу сыграть в до-мажоре. Я выучил всю до-мажорную гамму и пару мелодий. А потом понял, что не смогу петь и одновременно играть на трубе, поэтому спросил отца, можно ли мне обменять трубу на гитару, которую мне всегда хотелось иметь. Он не стал возражать, и я выменял на трубу акустическую гитару «Zenith», которую храню до сих пор».
«Впервые я спел на сцене песню «Long Tall Sally». Кажется, тогда мне было 14 лет, не помню. Мы с родителями отдыхали в кемпинге Butlin's Filey в Уэльсе, а в нем устраивались, «конкурсы талантов». Один из наших дальних родственников был организатором конкурса, он и позвал нас на сцену. Я прихватил с собой гитару, хотя не знаю, играл ли я тогда на ней. Я вышел с братом Майклом, который очень бледно выглядел – он недавно оправился после перелома руки, поэтому вышел с белой повязкой».
«Для первой гитары она была в самый раз. Но я абсолютно не мог представить, как на ней играть. Я не понимал, что проблема состояла в том, что я был левшой. И это недоразумение продолжалось до тех пор, пока я не увидел фотографию Слима Уитмена, который так же был левшой, и я понял, что у меня гитара неправильно повернута. У всех вокруг были гитары для правшей, но я научился брать аккорды по-своему: A, D, E – большего мне не требовалось. Я начал писать песни, потому что теперь мог играть и петь одновременно. Свою первую песню я написал, когда мне было четырнадцать лет. Она называлась «I Lost My Little Girl».
«Сегодня утром я проснулся и никак не мог собраться с мыслями.
И только потом я понял, что я потерял мою малышку».
«Эта забавная, сентиментальная песенка построена на трех аккордах: G, G7 и С. Мне нравилось, когда одна мелодическая линия уходила в низкую тональность, а другая, наоборот, в верхнюю. Кажется, я называл это движением в противоположные стороны.
Песня была совершенно невинной. Все мои ранние песни, в том числе и эта, написаны на «Zenith» – и «Michelle», и «I Saw Her Standing Here». На этой же гитаре я разучил «Twenty Flight Rock», песню, благодаря которой позднее попал в группу The Quarrymen».
Путь в «Битлз»
«Джон был местным стилягой. Его знали даже те, кто не был с ним зраком… В Ливерпуле было немало агрессивной молодежи и стиляг, от которых следовало держаться подальше. Те, кому, как Джону, приходилось жить своим умом, обязаны были и выглядеть соответственно. Поэтому он носил длинные бачки, длинный драповый пиджак, брюки-дудочки и туфли на каучуковой подошве. Из-за этого Джон всегда был готов защищаться. Я наблюдал за ним издалека, из автобуса. А когда он входил в автобус, я не осмеливался взглянуть на него, чтобы не нарваться на драку, ведь он выглядел гораздо старше».
«Так было до того, как мы познакомились. Айвен Воан, мой друг, родился в один день со мной. Кроме того, Айвен дружил с Джоном. Однажды Айвен сказал мне: «В субботу в Вултоне будет праздник (он жил рядом с Джоном в Вултоне). Хочешь пойти?» А я ответил: «Пожалуй, я вроде свободен».
Это случилось 6 июля 1957 года. В то время нам было пятнадцать лет. Помню, как я пришел на праздник; там повсюду играли в кегли и бросали кольца – все как обычно, – а на помосте перед небольшой толпой слушателей играла группа».
«Первым делом я направился к сцене, потому что мы, подростки, увлекались музыкой. Парень с волнистыми светлыми волосами, в клетчатой рубашке, миловидный и вполне приличный на вид, пел песню, которая мне нравилась: «Come Go With Me» из репертуара The Dell Vikings. Слов он не знал, но это было неважно, потому что никто из нас не знал слова. Там был припев, в котором повторялись слова: «Идем, милая, идем со мной, я люблю тебя, милая». Джон пел: «Идем, идем, идем в тюрьму».
«Отсутствие текста он восполнял вставками из разных блюзов, и это восхищало меня, к тому же он хорошо пел. У него была своя скиффл-группа: самодельный бас, ударные, банджо – словом, весь необходимый набор. Группа называлась The Quarrymen, потому что Джон учился в школе «Куорри-бэнк», и они мне понравились.
Мы побродили вокруг, а потом вместе с Айвеном прошли за кулисы. Группа как раз перебиралась в помещение, ей предстояло вечером играть на церковном празднике. Кое-кто из ребят пил пиво. Пожалуй, я был еще слишком мал, чтобы пить, но не отказался. Я старался выглядеть взрослым, таким, как шестнадцатилетние парни, которые уже пьют, но еще не бывают в пабах».
«Мы отправились на вечерний концерт, и он оказался неплох, хотя во время него чуть не вспыхнула драка. Мы услышали, что скоро явится банда из Гарстона. Я уже был не рад, что ввязался в это дело, ведь я пришел только за тем, чтобы провести время, а попал в лапы «мафии». Но все обошлось, и я сел за пианино».
«Джон был уже навеселе, он стоял у меня за спиной, наваливаясь на плечо, и дышал перегаром. Все мы успели выпить. Я думал: «Черт, а это еще кто такой?" Но ему нравилось то, что я играл, – «Whole Lotta Shakin' Goin' On» в до-мажоре, а еще я знал «Tutti Frutti» и «Long Tall Sally». Потом я заиграл на гитаре, держа ее по-своему. Я сыграл песню «Twenty Flight Rock», все слова которой я знал. «Куорримен» были потрясены тем, что я действительно знаю и умею петь эту песню. Вот так я и попал в The Beatles».
«Все слова я знал, потому что мы с другом Йеном Джеймсом только что выучили их. Мы с ним прослушивали пластинки и записывали слова. Достать запись «Twenty Flight Rock» было нелегко. Помню, нам пришлось заказывать ее и ждать несколько недель. Пластинки мы покупали либо в магазинчике у Карри, либо в «NEMS». Часто мы заходили, просили разрешения прослушать пластинку, но потом не покупали ее. Продавцов это раздражало, но нам было все равно – мы успевали запомнить слова. Большой коллекции пластинок у меня никогда не было».
«Ливерпуль, Ньюкасл, Глазго и другие провинциальные города хороши тем, что там есть немало мест с громкими названиями. Так, одно из первых выступлений "Куорримен" в Ливерпуле состоялось на Бродвее. (Мы как раз сделали свою первую запись в маленькой студии в Кенсингтоне, Ливерпуль.) Для моего первого выступления мне дали соло на гитаре в «Guitar Boogie». Я легко играл его на репетиции, поэтому все решили, что это должно быть мое соло. Все шло прекрасно, но во время концерта мои пальцы вдруг стали неуклюжими, и я подумал: «Какого черта я здесь делаю?» Я просто слишком перепугался, это случается, когда все смотрят на гитариста. У меня ничего не вышло. Вот почему в группе появился Джордж».
«Я знал Джорджа по совместным поездкам в автобусе. Прежде чем мы поселились в Оллертоне, я жил в Спике, в районе, который называли промышленной зоной. Джордж жил на расстоянии одной автобусной остановки от меня. Отправляясь в школу, я садился в автобус, а на следующей остановке заходил Джордж. Мы были почти ровесниками, поэтому однажды мы разговорились – впрочем, я посматривал на него свысока, потому что он был на год младше. Мы ехали вместе в автобусе, болтали, и обнаружилось, что он интересуется гитарами, как и я, а также музыкой... Мы частенько «зависали» вместе и стали хорошими друзьями»
«Я рассказал Джону и остальным ребятам из группы "Куорримен" о парне из школы по имени Джордж: «Он здорово играет на гитаре, поэтому, если вам нужен гитарист, лучше, чем он, вам никого не найти». Они ответили: «Ладно, только надо послушать, как он играет».
Джордж умел играть песню «Raunchy» так, что она звучала, как на пластинке. Однажды вечером мы все забрались на верхний этаж автобуса, и я сказал: «Давай, Джордж». Он взял гитару и доказал, что он и вправду умеет играть, и все согласились, что он выдержал испытание. Как когда-то было со мной, когда выяснилось, что я знаю слова «Twenty Flight Rock». А про Джорджа ребята сказали так: «Еще молод, конечно, но «Raunchy» играет здорово, это точно». С тех пор Джордж стал нашим штатным гитаристом. Позднее Джон начал играть соло в стиле Чака Берри, но чаще все-таки уступал сольные партии Джорджу, а сам прославился как ритм-гитарист».
«К тому времени Джон уже поступил в школу искусств. Мне было пятнадцать, а Джону почти семнадцать. В то время эта разница казалась огромной. Мы хотели, чтобы нас считали взрослыми, и нас беспокоило то, что Джордж выглядит слишком молодо. Мы думали: «Он еще не бреется… Как бы сделать так, чтобы он выглядел постарше?»
«Однажды мы с Джорджем пошли в кино на «Школьные джунгли». В фильме играл Вик Морроу, и это было здорово. Но самое главное, основной музыкальной темой оказалась песня Билла Хейли «Rock Around The Clock». Когда я услышал ее впервые, у меня по спине побежали мурашки, поэтому мы просто не могли не пойти на этот фильм, мы сделали это ради одной песни.
На этот фильм не пускали подростков до шестнадцати лет, а я с трудом сходил за шестнадцатилетнего. Несмотря на детское лицо, я еще мог притвориться взрослым, а Джордж – никак. Он держался, как большой, но выглядел по-детски. Помню, он вышел в сад, зачерпнул земли и принялся втирать ее в верхнюю губу, чтобы грязь выглядела как усы. Это было смешно, но я думал: «Так уже лучше, мы прорвемся». Так и вышло. Фильм был о подростковой преступности, он разочаровал нас: сплошная пурга!»
«Как-то раз мне удалось увидеть Билла Хейли в "Одеоне". Кажется, билет стоил двадцать четыре шиллинга. Поэтому пойти смог я один — больше ни у кого не нашлось таких денег. Конечно, и у меня не было доходов, но я долго копил. Я весь дрожал и думал только об одном: я должен попасть на концерт. Помню, я отправился туда в коротких брюках – и это на рок-н-ролл! Это было классно, но все первое отделение играл оркестр Вика Льюиса. Я чуть не вышел из себя – так мне хотелось поскорее услышать Билла».
«Бывали минуты, когда мне становилось тоскливо, но я слышал какую-нибудь песню, и она помогала мне воспрянуть духом. Мы с другом Иеном Джеймсом оба носили пиджаки в крапинку, с клапанами на нагрудных карманах и часто бывали на ярмарках и в тому подобных местах. А когда нам становилось паршиво, мы шли домой, ставили пластинку Элвиса «Don't Be Cruel» и успокаивались. Она способна исцелить любую тоску».
«Помню, однажды я оказался в актовом зале школы – у нас выдалось свободное время, и все болтались там. Кто-то принес музыкальную газету, в которой хвалили песню «Heartbreak Hotel». Элвис выглядел так классно! «Это он, он – Мессия!» А потом мы получили доказательство – услышали саму песню. За ней последовал первый альбом Элвиса, который до сих пор нравится мне больше всех его записей. Он звучал так здорово, что мы без конца ставили эту пластинку и учились играть его песни. Всем, чем мы занимались, мы обязаны этому альбому».
«Огромное влияние на нас оказал и Чак Берри, и его песня «Johnny B.Goode». Мы уходили в спальню Джона, где стоял его маленький проигрыватель, и слушали записи Чака Берри, пытаясь заучить их. Помню, именно там я выучил «Memphis, Tennessee». По телевизору я видел и Эдди Кокрена – кажется, песню «Oh, Boy!». Многие другие певцы, такие, как Клифф Ричард и Марти Уайлд, тоже пели неплохо, но Эдди одним из первых начал аккомпанировать себе на гитаре. Он играл «Milk Cow Blues», у него была гитара «Gretsch» с тремоло «Bigsby», и это выглядело шикарно».
«А потом появилось множество других исполнителей. Бадди Холли ни на кого не походил, он был родом из Нэшвилла и познакомил нас с музыкой в стиле кантри. Мне до сих пор нравится стиль пения Бадди. И его песни. Главная особенность "Битлз" – то, что мы начали с создания своих песен. Сейчас это воспринимается как должное, а в то время так никто не делал. Мы с Джоном начали писать благодаря Бадди Холли. «Вот это да! Он сам пишет и играет музыку!»
«Мы внимательно читали титры к фильмам Элвиса, чтобы узнать, умеет ли он играть на гитаре, и он и вправду умел. Чуть-чуть, хотя играл он неплохо и не портил общее впечатление. Даже некоторые гитаристы так не могут. Наблюдая за ними, мы думали: «Это уже не тот образ, не те аккорды», – и приходили к выводу: «Всего хорошего – ты нам разонравился. Не умеешь играть на гитаре – не бренчи. Отложи ее и танцуй». Зато нам сразу становилось ясно, что именно Бадди играет соло в «Peggy Sue». По этой причине нас влекло к нему, а еще потому, что на пластинках всегда значилось «Холли/Петти», – значит, он был одним из авторов песен».
«Целую вечность мы пытались подобрать вступление к «That'll Be The Day», и наконец Джону это удалось. Бадди играл его в тональности «фа-мажор», а мы этого не знали и играли вступление в «ля-мажор».
Джон был очень близоруким. Он носил очки, но только когда его никто не видел. Пока на сцене не появился Бадди Холли. А когда появился Бадди, очки вошли в моду. Джон смог выходить на сцену и видеть, для кого он играет. В те времена в нашем воображении Джон был Бадди, а я – Литтл Ричардом или Элвисом. Начинающие всегда с кем-нибудь сравнивают себя».
«Я ценил и другие записи, не только рок-н-ролл. В итоге у "Битлз" появились такие песни, как «Till There Was You»… У меня была старшая кузина Элизабет Данер. Она оказала на меня немалое влияние. У нее была хорошая коллекция пластинок. Бетти давала мне послушать такие пластинки, как «Fever» Пегги Ли… В результате я пришел к таким песням, как «A Taste Of Honey», и к другим вещам, немного отходившим от чистого рок-н-ролла в ту или в другую сторону».
«Однажды по городу разнесся слух, будто есть человек, у которого собственная пластинка «Searchin'» группы The Coasters. Колин, ударник из скиффл-группы Джона, был знаком с ним, и мы предприняли целое путешествие, чтобы разыскать его, и наконец нашли. И избавили его от пластинки... Песня «Searchin'» стала одним из лучших номеров "Битлз", мы часто играли ее в клубе «Кэверн».
«Вот так мы всё находили: ехали в автобусе куда-нибудь к человеку, у которого были пластинки, или шли на молодежные вечеринки. Ребята являлись туда со стопками пластинок-«сорокапяток», с целыми пакетами, набитыми ими. А потом совершались вопиющие злодейства. Гости напивались, а мы под шумок уносили их пластинки».
Творческий тандем
«Мы писали песни вдвоем. Я записывал их в школьной тетради и всегда подписывал вверху: «Подлинное произведение Леннона и Маккартни». Эта надпись красовалась на каждой странице. В тетрадь я заносил только слова и аккорды. Нам приходилось запоминать мелодии, в том числе и аккомпанемент, потому что я не знал, как их записать... Главной задачей было запомнить написанные песни. У нас с Джоном был неписаный закон, который гласил: если мы не в состоянии запомнить свои песни, можно ли рассчитывать, что их запомнят люди, которые только слушают эти песни?»
«Мы написали «Love Me Do» и «I Saw Her Standing There», между нами установилось что-то вроде партнерских отношений. К кому-нибудь из нас в голову приходила мысль, а потом мы начинали обсуждать ее. В том, как мы пасовали друг другу идеи, было что-то от состязания. Песня «Love Me Do» построена в основном на аккордах G, G7 и D, не слишком сложных. Губная гармошка — отличная вещь. Джон хорошо играл на ней. У него была хроматическая гармошка, почти как у Стиви Уандера, квадратной формы, и он научился извлекать из нее блюзовые звуки».
Мы развивали свои навыки. Некоторые мои строчки нравились Джону, некоторые нет. Почти все, что я писал, ему нравилось, но иногда попадались корявые строчки… Мы учились вместе, постепенно песни становились все лучше; большинство вещей, которые мы называли своей «первой сотней» (на самом деле песен было около 500 – в то время мы лезли вон из кожи, чтобы нас хоть кто-нибудь заметил), написаны в моем доме на Фортлин-Роуд».
☑ Если понравилась статья, не стесняйтесь ставить лайк и делать комментарии!
❇️Чтобы не пропустить новое, подписывайтесь на канал.
➤Другие материалы подобного рода:
