— Фух, жарко! Вот что за жизнь, а? У деда машина, у отца машина, а мы с тобой должны на своих двоих пилить по пересеченной местности. Тоже мне, в гости приехали, называется! — Григорий надул щеки, скинул рюкзак и, подтолкнув в плечо сестру, продолжил:
— А пойдем купаться? Тут же речка, вот она, за леском. Остынем, отдохнем, и уж тогда дойдем до этого проклятого Батьково. Ну сил нет, правда!
Маша, прищурившись, поглядела на высокое, чистое, выцветшее небо, потом бросила взгляд на убегающую вперед дорогу, что, петляя между какими–то хилыми посадками, дымилась и дрожала горячим паром.
— Давай! — вдруг быстро проговорила она и, кинув брату свой рюкзак, первой побежала вниз по пригорку, поскальзываясь и оступаясь, но не сбавляя шаг.
— Эй! Эй, а ну стой! — Гриша припустил следом, набросив на плечи легкие, полупустые рюкзаки…
… В Батьково они пришли уже к вечеру. Идя по деревне, кивали и улыбались прохожим, смеялись и, кидая крошки сидящим на ветках кустов воробьям, доедали купленную еще на станции булку.
Ребята приехали к деду с бабушкой. Давно тут они не были, но всё помнили, и друзей здесь было у Гриши и Марии много.
Мирон, угрюмый, насупленный, встретил их у калитки, молча пропустил вперед, а потом, рыкнув, наподдал Григорию сзади по спине и в сердцах закричал:
— И где вас носит! Вы когда должны были прийти?! Электричка пол двенадцатого прибывает! Бабка уже все глаза проглядела, уже суп сто раз подогревала, а вас нет и нет! Если бы ни сосед наш, Прохор, то я б людей поднял вас искать! Спасибо, увидели вас на речке, сообщили! Ни о ком не думаете, ничего не понимаете! Пустышки!
Гриша, втянув голову в плечи и одними губами передразнивая старика, шел по дорожке рядом с Машей. На крыльце, повязав на шее платок и воинственно сложив руки на груди, стояла баба Галя.
Молодежь поздоровалась с ней, но та лишь кивнула в ответ, поджала губы и ушла в дом.
— Приводите себя в порядок и приходите ужинать, — кинула она ребятам. — Устала я все разогревать. Блины вон остыли, так будете есть!
— Бабуль, ну ты чего! Ну не дуйся ты! — Маша попыталась расшевелить старушку, но та вырвала свою руку из мягких, ухоженных Машкиных ладошек и отвернулась.
— У меня сердце весь день ни на месте, из рук всё валится, как вас жду. А вы… Эх!..
Это Прохор, проезжая мимо реки на своем старом «Запорожце», услышал сначала Машкин визг, потом заметил Григория, который вынырнул с зажатыми в руке стеблями кувшинок. Случайный свидетель донес Мирону, что внуки его застряли у воды, в гости не спешат. Да и какие они стали! Смотреть страшно! Машка, коротко стриженная, тощая, в мизерном купальнике, Гриша наоборот – с длинными, хилыми волосами, собранными в «конский хвост», весь какой–то нескладный, как будто роль играет, одним словом, позер!
Всё донес Прохор. Галина, выслушав соседа, бросила обратно в мешочек приготовленные, было, сушеные яблочки для компота, сняла с плиты кастрюлю с супом и отставила томящуюся под крышкой ароматную, щедро сыплющую в воду крахмал, картошку, кликнула Мирона обедать и села за стол.
Мужчина, после доклада Прохора, кивнул, пожал тому руку, бросил кепку на лавку у крыльца и ушел в дом.
— Пусть только придут! Ишь, разгильдяи какие!
Галина кивнула и разлила по тарелкам суп…
… Внуков Мирон и Галя не видели давно. То ребята учились, то дочь была занята, чтобы приехать и привезти их, то сами старики болели, им было не до гостей.
А тут, нате вам, едут, да на целую неделю, да без родителей.
Лена, дочь Мирона и Гали, затеяла ремонт на кухне и отправила детей, чтобы не болтались под ногами, в деревню. Двадцатилетний оболтус Григорий был категорически против, отпирался и отнекивался, но Лена убедила его, посулив, что дед даст поводить трактор. С Машей было попроще. Ей только семнадцать, и она еще иногда слушается мать…
Лена все жаловалась Галине, что с детьми не справляется, что они делают, что хотят, пропадают целыми днями в компаниях. Гриша, отучившись один год, бросил институт, говоря, что ищет себя, на работу идти не хотел, только слушал дома магнитофон и клянчил у отца деньги на новые рубашки, одна страшнее другой.
Маша тоже не отставала. Как начались каникулы, вытащила из шкафа свои платья, взяла ножницы и поотрезала длинные, на ее взгляд, подолы юбок.
— Маша, одумайся! — в испуге кричала мать. — Ты испортишь вещи! Так с одеждой не обращаются, ты её не покупала, чтобы портить!
Но Маша либо только махала рукой, либо, обидевшись, кидала Лене кулек с платьями, шипела, что теперь все себе будет покупать сама, и уходила к себе в комнату.
Лена возмущалась, ее муж, Денис, пожимал плечами, мол, всё пройдет, когда дети вырастут, но ничего не менялось, становилось только хуже…
И вот молодежь отправили к Мирону, а Лена принялась, по мере своих скромных сил, громить старую кухню и ждать, когда привезут новые шкафчики, и Денис перекрасит стены, сбив всю плитку…
… Мирон хмуро смотрел, как гости присели за стол.
— А ну марш руки мыть! — хрипло сказал он.
Маша, как будто смешинка ей в рот попала, прыснула, Гриша толкнул ее локтем, оба встали и вышли во двор.
Деда они побаивались, бабушку Галю любили, но теперь как–то отдалились от нее, да и она не знала, как к ним подступиться.
Получив, наконец, свою порцию вареной картошки с томленой в печи курицей, ребята принялись жадно есть, стуча вилками и хрустко откусывая пупырчатые, темно–зеленые огурцы.
— Как мать? — смягчился Мирон.
— Нормально. Предки кухню разворочали, вот, нас сюда отправили, — с готовностью пояснил Гриша.
— А что ж ты помогать не остался? — прищурившись, спросил мужчина, ковыряя крошки на старенькой скатерти.
— А что я? Я не по этой части! — поправил выбившуюся из хвоста прядь тонких русых волос Григорий. — Пусть нанимают рабочих, ну, или сами, коль затеяли, мучаются.
— Да… Хороший помощник вырос, нечего сказать! — покачал головой Мирон.
Всё шло как–то не так... Кажется, даже вечер сегодня был унылым, темным. Кузнечики замолчали, яблони в саду тревожно шумели отяжелевшими ветками, через два дома надрывно выл пес. Всё не так…
Гриша пожал плечами и, быстро доев угощение и поблагодарив Галину, вышел во двор.
— Маруся, давай, доедай, пойдем с ребятами здороваться! — бросил он сестре.
— Куда–куда вы собрались? — нахмурился опять Мирон.
— С друзьями поговорить, дедушка. У нас, понимаешь, тут есть приятели, вот надо кивнуть, поговорить.
— Ты б постригся сначала, — усмехнулся в ответ дед. — А то некрасиво как–то.
— Да что ты! Сейчас так модно, ты просто не знаешь! Гришка у нас в городе самый обаятельный, правда, Гриша? — Мария обожающими глазами уставилась на брата, тот кивнул. — Я сейчас, Гришка, погоди, переоденусь! Бабуль, тебе что помочь, может? — спохватилась девчонка в дверях своей комнаты.
Но Галина отрицательно покачала головой.
— Вот и хорошо, тогда мы гулять ушли!
Машка быстро натянула джинсы, что отец достал по знакомству у какого–то барыги, нырнула в футболку с непонятной, а поэтому еще более притягательной надписью на иностранном языке, бросила быстрый взгляд в зеркало и выбежала на улицу, догонять брата…
— Гриш, а может уедем? Вернемся домой, а то что они на нас волками смотрят? — предложила Маша. — Пусть тут сами живут. Мы ж и не хотели сюда ехать, мать всё – поезжайте, навестите…
— Да пусть их! Старые, им всё новое тяжело. Они как в лаптях ходили, так и ходят. Не обращай внимания! Смотри, там Мишка с ребятами! Давненько не виделись!
Парень уже бежал вперед, поправляя воротник широкой, выправленной из штанов рубашки.
— Привет! Сколько лет – сколько зим! — пожали друг другу руки ребята. — На побывку?
— Да, вот только встретили нас нелюбезно… Даже обидно! — пожаловался Гриша, а потом, притянув к себе сестру, строго сказал:
— Машку помните? Вот, выросла! — он, словно медаль, выставил девочку вперед. Та смело улыбнулась и, поискав глазами своих давних подружек, пошла к ним…
Потом сидели у костра и пели под гитару. Никого не смущали Гришины длинные волосы, его странная, в пальмах, рубашка, его манера долго тянуть последние ноты песни, раскачиваясь и тряся головой в такт мелодии. Здесь все были такими, как он, только одежда у ребят была попроще. А голоса басили все как один, и девчонки прыскали от глупого смеха, глядя на сидящих впереди ребят, а небо, высокое, черное, как будто вымазанное щедро смолой и потемневшее от нее, равнодушно смотрело вниз, роняя в уснувшую реку отражения плывущих в космосе спутников.
…На следующий день Мирон подобрел, видимо, простил ребят, попривык к их взбалмошному виду.
— Доброе утро! — звонко пропела Маша, выходя к завтраку. На ней было короткое платьице, волосы ежиком торчали в разные стороны, а на плече красовалась маленькая татуировка в виде розы.
Галина кивнула в ответ.
— Доброе, доброе. Ух, и напугали вы нас вчера. Ну да ладно, кто старое помянет, тому глаз вон. Садись, поешь.
Женщина наблюдала, как Маша ковыряет ложкой овсяную кашу, как куксится и кладет обратно бутерброд с козьим сыром.
— Ба, а ничего другого нет? — наконец спросила девочка.
— Ничего. Вот, что Бог послал, то и тебе даю.
— Ладно, я тогда чай попью, и всё.
Она ждала Григория, надеялась отдать ему свою порцию, но тот всё не появлялся.
Зашел в избу Мирон, увидел Машу, кивнул ей, сел рядом, заулыбался, было, но, заметив на руке татуировку, строго спросил:
— Это что ж такое? Ты зачем себя уродовать собралась, а? Это ж как надо над собой издеваться, дать такое на себе выжечь! — тут он поймал предупреждающий взгляд Галины. — И нечего, Галя, так на меня смотреть! Я ее дед, не чужой человек, имею право знать, за какие–такие грехи она эту пакость на себе выжгла!
— Ладно тебе! Дело молодое, нам не понять! — пыталась утихомирить его жена, но если уж Мирон решил что–то выяснить, то достанет, как говорится, до самых печёнок…
— Мария! Вот и мать на тебя жалуется, говорит, совсем от рук отбилась! Ты голову–то включай! За Григорием всё спешишь? Не смотри ты на него, он парень пропащий. Сам в тартарары летит, и тебя тащит туда! Он…
Но Маша вдруг вскочила, уронив на пол чашку. Та со звоном разлетелась на кусочки, брызнул в разные стороны чай.
— Хватит! Что вы за люди такие! Всё вам не так! Приехали только, а вы уже воспитываете, не довольны нами, а поздно нас воспитывать. Всё, раньше нужно было. Я сама себе хозяйка, и Григорий тоже! Думаете, я не знаю, зачем мать нас сюда отправила? Ты, дед, строгий, правильный, ты должен нас уму–разуму научить. Мама с отцом не справляются, а ты сможешь, да?
Мирон хотел что–то сказать, но не мог и слова вставить во внучкину речь.
— А я не хочу жить так, как вы, как мать с отцом. Я хочу другого. И буду делать то, что хочу. Гриша пропащий? Ха! Да он мне намного ближе, чем все вы, вместе взятые! Он меня понимает, и я его. Знаете, лучше уж мы обратно уедем. Всё, погостили!
Она с силой толкнула входную дверь, та распахнулась, заставив отступить назад стоящего на крыльце Гришу.
— Что за шум, а драки нет? — весело спросил он, ловя за плечи сестру.
— Ничего. Поехали домой, сейчас же! — Маша, раскрасневшаяся, дрожащая, увернулась и соскочила со ступенек. — Домой, там хоть потише1
— Ладно, уедем. Только сегодня у Марзунова День Рождения. Вечером звал. Сходим, а завтра уедем, — миролюбиво ответил Гриша. — Ты позавтракала?
— Да… То есть нет… Это невозможно! — девчонка скривилась. — А ты?
— А я, пока вышел утром погулять, помог тете Ире воды наносить. Помнишь тетю Иру? Учительница здешняя? Ну вот, она меня и накормила. Бери полотенце, пошли купаться!
— А ну стоять! — гаркнул Мирон из дома. — Сначала нам поможете с бабушкой, а уж потом пойдете хоть на все четыре стороны. Маша! Чашку разбила, иди убирай, а ты, Григорий, коль уж поел, пойдешь со мной, там сарай подправить нужно, мне одному несподручно.
Галя протянула Маше тряпку, та стала вытирать пол, потом, зло глянув на родственников, понесла посуду на кухню. Там, полоща тарелку под струей воды, она только поджимала губы. Бабушка пыталась как–то разговорить ее, спрашивала о городе, об учёбе, но Маруся нарочно молчала, всем видом показывая, что ее обидели.
Григорий, держа в руках молоток и ковыряя второй рукой в ящике с гвоздями, думал о чем–то своем. Дед уже третий раз окликал его, но парень только кивал, отвернувшись и смотря на дорогу, что вела к дымчато–зеленому, маревому лесу, где сегодня гулял он утром…
— Эй, уснул, что ли? Помогай, время идет! — прикрикнул на него Мирон. Гриша раздражал его. Раньше, когда внук был маленький, Мирон как–то смирялся с неугомонным характером, с шалостями и легкомысленными поступками мальчишки, но сейчас терпеть не желал.
— Григорий! А знаешь, что сделало из обезьяны человека? — поправляя отвалившуюся доску, спросил, стоя на лестнице, Мирон. — Труд. Так что работай, может, и из вас с Машкой что–то выйдет!
— Из обезьяны, говоришь? А что ж тогда у вас в избе икона стоит? Жжете вы у нее свечки, бабушка крестится, да и ты тоже. Вы ж от обезьян! Тем всё равно, хоть святые угодники, хоть каляка–маляка, никому они не поклонялись.
Мирон растерянно поглядел на языкастого внука, потом покачал головой, мол, дерзкий тот какой, и принялся стучать, ловко работая молотком.
Нет… Всё не так пошло, как–то не по–родственному. Ни его это внуки, чужие, как будто с другой планеты прибыли. Всё у них не так, не по–людски! А старших совсем не уважают, надо перевоспитывать!
Но не успел. Григорий, кинув на землю свой молоток, пошел за Машкой, что шагала легкими, тонкими ногами по тропинке.
— Мань, куда? — окликнул он ее.
— Не знаю. Подальше отсюда…
… С местными ребятами они ушли на песчаную косу, что протянулась вдоль реки на несколько километров. Там, врубив музыку, молодежь купалась и танцевала, кто–то принес бутерброды, поели.
Свой мир, закрытый, куда ни Мирону, ни Галине не было входа, мир, где чем ты непонятнее и чуднее, тем больше уважают тебя другие…
— Ладно, — сказал, встав, рослый, плечистый парень, Дима Марзунов, — жду всех сегодня. Приходите часам к восьми.
— А мама не заругает, а? — дерзко вскочила на ноги Маша. — Не станет прогонять нас? А то наша тутошняя родня совсем озлобилась, нас не привечает.
— Мои–то? Да их нет. Уехали на курорт, так что нормально всё будет. Всё, ребята, а пошел, дела у меня!
Именинник попрощался, пожал парням руки и ушел, а остальные, еще немного покупавшись, и забросав место кострища песком, тоже стали потихоньку расходиться.
Маша с братом тихо зашли на участок, огляделись. Никого. Быстро юркнули в дом, открыли холодильник и, схватив оттуда вареные яйца и ветчину, что привезли вчера, с удовольствием расположились на кухне. Машкины плечи немного болели от свежего, ярко–красного загара, она то и дело прикладывала прохладные руки к коже и морщилась.
— Ой, ты, Маша! Как обгорела! — ребята не заметили, в дом вошла Галина. — Ты ж как рак вечером будешь! Да что ж такое! Бедная девочка!
Маша только хмыкнула.
— Ну рак и рак. Вам–то что! И поделом мне!
— Перестань, не надо больше злиться, — встала рядом с ней Галя. — Нескладно у нас как–то встреча прошла, забудем. А сейчас вот что! Гриша, там, в холодильнике, крынка со сметаной стоит. Вынь, надо Маше намазать кожу, а то потом очень плохо ей будет!
— Не буду я сметаной! Фу! Нет, само пройдет! — вскочила девчонка и, быстро взглянув на брата, ушла к себе в комнату.
— Зря она! Вечером знобить будет, болеть… Эх… Ну, как знаете!
Гриша пожал плечами и, убрав со стола, посвистывая, тоже ушел к себе…
— Где они? — Мирон пришел чуть позже, плюхнул на пол мешок с какими–то инструментами и оглядел избу.
— Отдыхают, — кивнула головой женщина на второй этаж дома. — Маша так обгорела, страшно прямо. А сметанкой намазать не дала, постеснялась…
— И нечего продукты переводить! От чего ж они отдыхают? Работали, поди? — Мирон, взъерошенный, потный, полдня провозившийся с трактором, хмуро глядел вокруг. — Нет, Ленка сама виновата. Что посеяла, то и пожала. Вырастила дармоедов, а теперь нам их подкинула! Да и сама она такая была. Вот и уехала от нас, другой жизни искать решила. Нашла, породила таких же, как сама, и не знает, что с ними поделать.
— Мироша, ты что! Не надо, не заводись! Они славные, Машенька на дочку нашу похожа, красавица. Григорий тоже интересный. Просто к ним подход надо найти, увидеть, познакомиться снова, что ли…
Это Галя повторяла всё то, что сказала ей сегодня при встрече Ирина. Учительница, заметив грустную, рассеянную женщину, окликнула ее, поздравила с приездом внуков, а потом они еще долго шли по улице и обсуждали Григория, Машу, их неожиданный приезд, необычный внешний вид.
— Вы не расстраивайтесь, Галина Викторовна! — сказала на прощание Ирина. — Всё утрясется. Просто вы друг друга немножко забыли. Надо с нуля знакомиться. Так бывает. Ребята ваши хорошие, очень хорошие, только не каждому откроются…
… — Подход найти! — передразнил Мирон жену. — Ремня им в детстве не хватало, вот и капризные такие. И мать их ремнем не воспитывали, а то бы человеком стала. Ладно, что там говорить, обед давай. Я там у калитки трактор пригнал, пусть постоит пока, надо проверить, все ли починили. Мужики говорят, барахлит…
Галина пожала плечами, поставила перед мужем тарелку с супом, отрезала ломоть черного, пористого, недавно испеченного хлеба и ушла на улицу.
Лена была не Мироновой дочкой, от того и смотрел он на нее строже даже, чем на чужих детей, носящихся по улице с громкими воплями. Лена была для него чужой, хотя и говорил он, что раз принял саму Галю, то и ребенка ее примет всем сердцем. Но то было на словах, а на деле Леночка так своей для него и не стала.
Мирон женился на Галине через полтора года ее вдовства. Лене тогда было лет пять, она с опаской и, как казалось Мирону, со злобой смотрела на нового отца, всё пряталась за материнскую юбку.
— Ну, девочек мать должна воспитывать, ты тут в стороне! — говорили знакомые. — Знай себе, Галку люби, а ребенок так вырастет.
Но потом Галина надолго попала в больницу. Ну, как надолго. Три недели. Но для Лены это время показалось вечностью. С отчимом она не ладила, не хотела его признавать, уходила из дома, как только он возвращался с работы, пряталась и дичилась. Мирон пытался подойти к ней и с лаской, и со строгостью – не пронимало девчонку ничего, как каменная. Отчим заставлял ее делать по дому все то, что делала раньше Галина, но девочка сбегала.
— Ну и ладно! Живи, как хочешь! — бросил как–то вечером Мирон. — Насильно мил не будешь.
Елена, шестнадцатилетняя, упрямая и непокорная, усмехнулась и, хлопнув дверью, ушла жить к подружке, пока мать не вернется…
И внуки от Ленки теперь виделись Мирону такими же – упрямыми, пустыми, ленивыми. Другой бы на месте Григория так бы за дедом и ходил, просился на тракторе поездить, на комбайне посидеть, да мало ли еще чего, а этот, волосатый, только строит из себя заграничного стилягу, на материнские ведь деньги!.. Денис, отец–то, совсем упустил пацана, всё работает, заколачивает, так сказать, звонкую монету. А ребенок чучелом вырос…
Мирон махнул рукой и ушел в мастерскую, нужно было найти кое–какие детали для ремонта…
К вечеру молодежь стала собираться к Марзунову. Маша ярко накрасилась, стоя перед зеркалом в прихожей, поправила складочки плюшевой юбки, застегнула легкие, с тонкими ремешками сандалии и улыбнулась своему отражению. Но потом, заметив там еще и лицо Мирона, нахмурилась.
— И куда идешь? Юбку ты забыла надеть, что ли?! — усмехнулся дед. Он немного выпил и теперь почувствовал, что нужно кого–то повоспитывать.
— К другу идем, на День Рождения, — Маша хотела уже выйти, но дед остановил ее.
— А бабке помочь? Одного огорода, вон, поливать, леек не наносишься, а как огурцы хрумкать, так вы первые! Зови братца своего, пока все не сделаете, что велю, никуда не пойдете!
Он тяжело задышал, облокотившись на дверной косяк.
— Пусти, ничего я не буду делать. И огурцы мне ваши не нужны! И вообще, уедем мы завтра! С Гришей уедем! Плохо тут у тебя, дед! Злой ты. Зря мать нас сюда отправила! И бабу Галю с собой заберем, а ты тут один сиди!
Она развернулась, подбежала к окну и, отдернув шторы и распахнув его, спрыгнула на землю.
Вышел из комнаты Григорий, смерил старика холодным, чужим взглядом и хотел пройти мимо, но Мирон схватил его за плечо.
— Что? И ты думаешь, что плохой я? Что злой, что не люблю вас?
Гриша неопределенно пожал плечами.
— Пропусти, дед, опаздываю!
— Куда? Паклями трясти ты опаздываешь? Рубаху вон напялил, как попугай. Одумайтесь! В кого вы превратились, в кого?! Вот и есть вы обезьяны!
— Хватит, пусти!
Григорий попытался отодвинуть старика, Мирон схватил его за рубашку, та хрустнула, на спине появилась некрасивая, перетянутая нитками дыра.
Парень оттолкнул деда и, выругавшись, быстро вышел из дома.
Галина, только что вернувшаяся от соседей, с удивлением смотрела на шагающего по двору Гришу в разодранной рубахе.
Маша ждала его у калитки.
— Машенька, что тут у вас случилось–то?
— Дед напился, теперь буянит, — коротко пояснила Мария. — Гриш! Гриша, да погоди ты!
Она поспешила за братом. А тот, оглянувшись на дом и увидев в окне лицо Мирона, вдруг прыгнул в кабину трактора, завел мотор и, кивнув Машке, чтобы тоже залезала внутрь, улыбнулся.
— Ребятки! Да что же вы делаете, ребятки! — запричитала Галина, кинулась к трактору, но Гриша, втянув наверх сестру, уверенно поехал по улице.
— Ты где научился? — с восхищением спросила Маша. — Где трактор научился водить?
— А я, Маша, много чего умею. Я все–таки в автошколу ходил, еще в десятом классе. Держись, Маруся, сейчас до Марзунова с ветерком доберемся!
Он высадил девчонку у гудящего от музыки дома, кивнул имениннику, а потом, прокричав, что немного покатается, вырулил на проселочную дорогу.
— Гриша! Я с тобой! — Маша растерянно смотрела ему вслед, а потом, увлекаемая подругами, ушла к дому.
… Григорий гнал трактор по неровной, ухабистой дороге, то и дело подпрыгивая и ныряя вниз. Перед глазами маячили огоньки соседнего поселка. В кабине парню казалось душно, пахло соляркой и мокрым тряпьем.
Гриша отчего–то вдруг почувствовал такую злость, что захотелось закричать.
Его голос, хрипловатый, низкий, разнесся по росистому воздуху и ухнулся за поле, потонув в спящей реке.
Замолчали ночные птицы, угомонились кузнечики, испуганно замерли в норах мыши.
А трактор, рыча и захлебываясь, мчал по дороге. Руки парня уверенно крутили руль, машина набирала скорость, и тут навстречу Григорию выскочил мотоцикл, он как будто вынырнул из кукурузных зарослей, внезапно перегородив трактору дорогу, потом раздался лязг железа, перед Гришей мелькнули летящие куда–то в сторону фары, а потом проплыло тело ездока, перевернувшееся в воздухе и плюхнувшееся на дорогу.
Трактор, накренившись и зафырчав, остановился. Григорий быстро соскочил на землю и кинулся к упавшему человеку.
Тот лежал на дороге, не двигаясь и упершись лицом в землю.
Гриша вдруг испугался дотронуться и перевернуть незнакомца, захотелось убежать, спрятаться и плакать, как в детстве, уткнувшись лицом в ладони…
Мужчина в черной куртке, высоких, под змеиную кожу, сапогах и шлеме застонал, попытался сесть, но опять упал.
— Эй, ты чего? Ну, ты это… Ты вставай! — Гриша осторожно подошел к пострадавшему. — Тебе помочь?
— Себе помоги! Фары не горят у твоего драндулета, а несешься как оглашенный! Рука…
Григорий обернулся. Трактор подмаргивал расколотой фарой.
— Да горели у меня вроде…
Гриша подошел к пострадавшему, сел перед ним на колени.
— Где болит? Подняться сможешь? Хотя нет! Нельзя! Нужно тебя на ровное… На ровное нужно…
Гриша быстро огляделся.
— В больничку мне надо, — хрипло пробубнил мотоциклист. — Откатался, всё…
— В больницу… А где она тут? Я тебя довезу, ты только скажи! — Гриша с готовностью вскочил и огляделся. — Я тебя посажу, и поедем, да?
— Да, похоже, не сяду я. Нет, не трогай, больно…
Григорий отдернул руки, нагнулся и разглядел через прорезь в шлеме бледное, с дрожащими губами лицо лежащего перед ним парня. Тот был почти одного возраста с самим Гришей, даже чем–то похож на него. И длинные волосы высовывались сзади, падая кончиками на плечо.
— А как же тогда? Не могу я тебя тут оставить. Эй, ты чего?
Мотоциклиста затрясло, его глаза закатились, он стал кашлять.
— Нет! Слышишь! Ты давай, держись! Ты не того! Боже мой!
Гриша испугался – смерти, ее немого, тихого присутствия, здесь, рядом, протяни руку и, кажется, дотронешься до ее костлявого плеча.
Мотоциклист тоже чувствовал ее. Он жалобно застонал, всхлипнул.
— Смешно, – наконец прошептал он, силясь держать глаза открытыми.
— Что смешно? — Григорий старался придумать, что делать дальше. Ближайшая деревня была километрах в трех. Откуда ехал этот бедолага, непонятно, будет ли его кто–то искать? А если нет? Как довезти его хоть куда–нибудь? А если не довезет? Если уже почти всё?..
—Смешно, что я только поступил в Первый Мед… Представляешь, — парень закашлялся, но перестал, потому что в ребрах разлилась жгучая, острая боль. — Сам поступил, легко даже показалось… А теперь, похоже, буду кататься на двух колесах всю жизнь… Если вообще доживу…
— Тебя как зовут? — спросил Гриша.
— Николай.
— Значит так, Николай, нам надо доехать до больницы. Я тебя отвезу. Я не знаю, что там и как, не обучен, но тут тоже делать уже нечего.
Коля ничего не ответил. Он только снова закашлялся и затих.
Григорий, осторожно приподняв мотоциклиста, понес его в кабину трактора, уложил там, как мог аккуратно, и сам сел рядом.
Парень осторожно выехал на дорогу. Каждый ухаб сопровождался стоном Николая.
— Потерпи, приятель, я стараюсь!
— А ты учишься? На кого? — прошептал Коля, скукожившись на сидении.
— Ни на кого я не учусь, — буркнул Гриша. — Бросил. Мать засунула в строительный, я годик походил, ушел.
— А сам? Сам что? — глаза Николая то закатывались, то снова фокусировались на водителе.
— Ничего я сам. И никто я…
Григорий не мог сейчас думать, сердце бешено колотилось, руки дрожали. Сделал он для мотоциклиста лучше или нет, можно ли было его трогать? Навредил? Нет? Кто знает…
Трактор, аккуратно пробираясь по дороге, оставлял за собой пожелтевшие от засухи поля кукурузы с плотными, волосистыми початками на верхушках, пшеничные россыпи золотых колосков и заброшенные, пустующие куски непаханой земли.
Наконец впереди показалась деревня. «Монино» – табличка уверенно и четко стояла на окраине, как часовой на посту.
— Ты вообще откуда ехал? Чего так гнал? — Гриша вглядывался в черноту перед колесами трактора, чтобы не пропустить очередную яму.
— Из Орешково, просто гонял, пар выпускал. С девчонкой своей поругался, поссорились вдрызг. А теперь всё… Куда я ей такой нужен…
— Брось! Подлатают, как новенький будешь! Ты же врач, ты должен понимать! — как можно увереннее сказал Гриша. — Так, я сейчас, ты жди. Чего–то нет никого. Вроде это у них Правление или что–то такое… Ладно, посигналим!
Спящую деревню огласил звук приехавшего трактора.
— Эй, люди, есть кто живой! Медицинская помощь нужна! Эй! — Гриша бегал от дома к дому и стучался в калитки, рвал цепочки, но ни в один двор попасть не мог.
— Чего?! Чего шумишь? Сейчас милицию вызову! — из окошка в третьем доме высунулась бритая мужская голова. — Пьяный ты, что ли?!
— Где у вас телефон, надо машину, надо Скорую вызвать, я пострадавшего привез!
— Чего? А ну стой, я сейчас!
Мужчина, сгинув в темноте дома, скоро выскочил опять, застегивая на ходу брюки и набрасывая рубашку.
— Где? Показывай!..
… Скорая приехала часа через полтора. Николая погрузили на носилки, фельдшер, для порядку, отчитал Григория, что тот стронул тело пострадавшего и «теперь вообще никто ничего не знает, что будет дальше», а Коля, усмехнувшись, вдруг побледнел еще больше и, окликнув Гришу, прошептал:
— Ты в Орешково съезди, там моя Светка осталась. Скажи ей…
— Что сказать?
— Что малость ушибся я, пусть не ждет, а едет домой, к матери.
— Да как же так! А навестить тебя?!
— Некого уже теперь навещать, ног не чувствую, зачем ей теперь со мной ковыряться? Она у меня деятельная, активная, путешествовать любит…
— Скажи точный адрес Светланы твоей.
Николай назвал номер дома, а потом его вкатили внутрь машины, захлопнулись створки дверей, фельдшер сел впереди, и Скорая, включив проблесковые маячки, покатила по дороге. поднимая за собой тонкую вуаль желто–коричневой пыли…
Гриша, сев в кабину, сложил руки на руле и опустил на них голову. Не нужно было им приезжать к деду, не нужно было брать трактор, вообще не нужно ничего! Гриша только всё испортил! Ведь это он предложил Машке пойти купаться вместо того, чтобы дойти до Галины и Мирона, предупредить, а уж потом развлекаться… Это он, решив, что здесь на отдыхе, огрызался, и деду помогать не хотел. Всё катилось по наклонной, и вот теперь эта авария…
И виноват в ней опять Гриша…
А если бы он, Григорий, вот так завалился куда–нибудь, перешибло бы ему спину или раздавило целиком?! Машка бы не пережила, мать… тоже, видимо. Один Мирон бы радовался – очередным пустозвоном меньше на свете!
Отчаяннее всего Гриша боялся, что не довезет Николая. Тот так страшно хрипел и дышал со свистом, часто терял сознание…
Молодость боится смерти, до дрожи, до животного ужаса. Ты еще ничего не сделал, а уже всё теряешь, о тебе никто и не вспомнит, так ты был мелок и пуст…
Мысли метнулись к Машке. Она же ждет его у Марзунова!..
… Маша удивленно смотрела, как брат подъезжает на тракторе к участку, где дрыгались и пели во весь голос парни и девчонки, где гудела музыка, и то и дело вспрыскивал молодой, заливистый смех.
— Ты чего? — девчонка вышла навстречу. — Ты бледный весь. Случилось что?
— Случилось. Поехали!
— Куда? Да отцепись ты, мы веселимся!
— Поехали, я сказал, надо в Орешково.
— Зачем в Орешково? Да дай я хоть с девчатами попрощаюсь!
— Хватит, Машка, голову пора нам с тобой включать.
Он оттащил Машу к трактору, помог забраться внутрь, сел сам и поехал прочь под улюлюканья и хохот за спиной.
— Ты пьян?
— Нет. Там, в Орешково, нам надо найти Светлану. Ее парень только что переломал себе позвоночник и теперь не чувствует ног. Он слетел с мотоцикла, потому что… Потому что…
— Почему? — прошептала Маруся, схватившись за руку брата.
— Мы столкнулись на дороге. Я теперь убийца, да? Нет, ты скажи мне, как есть!
Девчонка с испугом увидела, как по щекам брата текут слезы. Он то и дело вытирает их рукавом порванной рубахи, но они все не заканчиваются…
— Я не знаю, Гриша…
Мир обоих вдруг перевернулся, застыл, а потом как будто закрутился в другом направлении, перечеркивая все, что было раньше. Танцы, смех, глупые споры, мамино уставшее лицо, Мирон с его хмурыми, выцветшими глазами – всё стало казаться другим, переоценилось и теперь сложилось в новую мозаику…
… Светлана молча выслушала рассказ Григория. Маша наблюдала за ней, за тем, как задрожали губы, как закрыла она несколько раз глаза, а потом, не попрощавшись, кинулась к своему мотоциклу, стоящему во дворе домика, и умчалась в больницу…
— Тебя посадят? — спросила Маша, пока ехали домой.
— Не знаю.
… Узнав о том, что на дороге случилась беда, Мирон решил, что покалечился Гриша. Руки старика похолодели, голова судорожно втянулась в плечи.
— Пустое всё! Пустое! — бормотал он, наминая в руках Гришину кепку, что так и осталась лежать на столе. — Надо ехать, надо узнать. Галя, я поеду! Нет, погоди, в глазах что–то темно!..
Он то вскакивал, то садился снова, хватая ртом воздух…
Потом ему диагностируют микроинфаркт, но это потом, а пока Мирон корит себя и смотрит на плачущую Галю, и за окном бросает на землю свой похоронный саван ночь…
Когда наконец сообщили, что с трактористом всё в порядке, Мирон решил, было, выпороть Гришку, но, увидев его на дороге, уставшего, испуганного, просто обнял парня. И плевать на то, что он не такой, каким хотел бы видеть его дед, плевать, что так и не снял мальчишка свою глупую рубашку. Пустое всё это! Главное, что живой…
Мирон встретил внуков, стоя на крыльце.
— Сам цел? — только и спросил он у Григория.
— Цел. Дед, я не хотел… Я там человека…
— Нормально всё, иди в дом. Потом поговорим, иди, умойся.
И вдруг схватил Гришку за плечи, прижал к своей впалой, жесткой груди.
За стариком стояла Галина. Она, вытирая слезы, повела в дом Машу, то и дело проводя рукой по ее спине и причитая…
— Нам сказали, разбился кто–то. На тракторе ехал и разбился. Мы думали, что Григорий, — испуганно пояснила она. — Дед хотел в больницу ехать…
— Утром вместе поедем, — кивнул Гриша. — Матери только не сообщайте пока. Я сам.
— О чем? Что ты человека спас? — удивленно приподнял брови Мирон.
— Нет. Что из–за меня человек в аварию попал.
Галина всплеснула руками, Маша заплакала, только дед сосредоточенно рассматривал обои на стенах и всё держал Гришу за руку…
Маша долго не могла уснуть, слышала, как в соседней комнате ходит брат, как вздыхает бабушка, и такают часы в столовой.
Девочка тихонько вышла и поскреблась к Григорию.
Но его в комнате уже не было. Выпрыгнув в окно, он ушел в сарай, зарылся там в сено и тихо плакал. Со слезами выходил страх, расслаблялись плечи, переставали дрожать руки. А перед глазами все еще стояло лицо Николая, бледное, почти серое, с закатившимися глазами, его хриплое дыхание как будто доносилось из кучи сена, заставляя вздрагивать.
Григорий раскидал сухую траву, соломинки кололи руки, но он этого не замечал, а там, в самом низу, в сухом тепле давно скошенного сена сидел мотылек. Его жизнь заканчивалась, вот–вот пройдет ночь, наступит новый день, а слабое насекомое так и не вылетит из этого сарая. Мотылек заблудился, он долго бился в окна, истрепал свои крылья, а теперь только слабо дрожал, пытаясь спрятаться от Гришиного взгляда.
— Ну чего ты? Потерялся? Я тебя на улицу отнесу, хочешь? Давай, не убегай!
Гриша вышел из сарая и раскрыл ладонь. Мотылек, слабо трепеща, улизнул в мокрую от росы траву и забился там в дальний уголок.
А парень, сев на землю, уставился в черное, чуть подернутое на востоке розовинкой восходящего солнца, небо.
И он был как будто один в этой Вселенной. Он и небо – все такое же черное, безликое, равнодушное. Оно бросало вниз звезды, стряхивая их со своих плеч, гнало куда–то редкие рваные облака и молчало. Молчал и Григорий. Сегодня он уже не был прежним. И никогда им не будет. Возможно, события сегодняшнего вечера сотрутся, забудутся, спрячутся где–то в глубине памяти, прикрывшись воспоминаниями яркими, добрыми, светлыми. Но глаза того парня, испуганные, широко распахнутые, будут преследовать Гришу еще очень долго. В них был конец и начало мира, в них была жизнь, встретившаяся со смертью, они кричали и истекали слезами… А еще они верили, что Григорий поможет. Они просто верили ему, не обращая внимание на прическу, одежду и выбитую на плече глупую татуировку с сердцем и ленточкой внизу. «Mеmento mori» — напишет Григорий там позже, уже когда вернется в город, когда выяснится, что что у того парня случился приступ еще до его встречи с трактором, и что, если бы не Григорий, Николай бы не выжил. Коля будет еще ходить. Света, упрямая, назойливая Светка будет маячить в палате Коли, заставляя его потихоньку двигаться, через боль, через то, что называется «не могу», но поставит его на ноги. Документы из мединститута Коля заберет, но ему предложат учебу в смежной области. И он будет счастлив…
Григорий несколько раз навестит Колю в больнице, но общаться дальше они не будут, оказавшись разными людьми…
Но это будет потом, а пока Гриша, сдернув с волос резинку и запустив в них руки, сидит и смотрит в безмолвное, проткнутое миллионами звездных спиц небо, а рядом, прижавшись к брату, сидит Маша. Она многого не понимает, но знает, что сегодня ее брат изменился навсегда…