В четверг, 13 апреля, в московском клубе «Клуб» в рамках Публичных лекций Полит.ру участник группы «Макулатура», журналист и писатель Константин Сперанский поговорил с Лерой Антоновой о том, как сегодня обстоят дела в музыке и литературе.
Л. Антонова: Добрый вечер, друзья! У нас сегодня замечательный гость, участник группы «Макулатура» и всем вам известный писатель и журналист Константин Сперанский. И, прежде чем мы начнём, я хочу напомнить, что у нас с Константином выходило интервью в газете «Зинзивер». Его очень нужно прочитать, оно получилось очень интересным, всем рекомендую и в телеграм-канале его можно найти. Я разделила вопросы на несколько блоков, и, наверное, мы начнём с музыки.
Последние два-три года, начиная с ковида, было очень много потрясений для мира, в частности, для России, которые затронули культурные сферы. У нас в газете было интервью с Ильёй Мазо, который сказал, что музыкальная индустрия разрушена совершенно, а месяц назад здесь со мной на стуле сидела девочка, которую зовут Саша Маяк, она создательница своего лейбла «Ракурс». И она совершенно искренне доказывала, что в России всё ещё существуют музыканты, которые развиваются, и это нужно продолжать и развивать. Вот как вы считаете, что сегодня происходит с музыкальной индустрией?
К. Сперанский: Мне кажется, что сообщество музыкантов развалилось и разделилось по известному поводу. Особенно я наблюдаю со стороны за тем, что осталось от панк-среды, там идут достаточно жёсткие баталии. Сейчас они, наверное, уже утихли, но в самом начале там все рубились друг с другом и обвиняли в чём только можно, искали врагов, шпионов и так далее. Конечно, среда артистов очень сильно разделилась, но та, в которой находимся мы, очень узкая. Я как человек, который с трудом выбирает себе друзей, и мы с Женей как группа очень долго притираемся к людям, так что у нас, в общем, не большая группа единомышленников и с ней ничего не произошло. Мы как сохраняли дружеские и творческие, если они были, отношения, так они и сохранились. Мне кажется, что это всегда вопрос в принципе индивидуального выживания, то есть сообществом жили только панки и они действительно развалились, насколько мне известно. Даже антифашисты жёстко разругались. Я думаю, что всем известен пример полугодовой примерно давности, когда был концерт, на котором скиновские группы собирали деньги на помощь беженцам с Донбасса, и их очень сильно закэнселили те, кто считал, что это неприемлемо; они говорили, что надо собирать не этим беженцам, а другим беженцам из правильных организаций. Вот такой был конфликт. А что там с независимой русской сценой — мне кажется, что она сейчас настолько кустарная, что обязательно будет воспроизводиться и всё будет хорошо. Это даже как-то наоборот их подстегнёт, наверное.
Л. Антонова: Вот вы как раз сказали про то, что люди отменяют, и вообще сейчас мы ежедневно наблюдаем в том числе отмену каких-то концертов, включая наших крупных эстрадных артистов. У вас сейчас будет весенний тур, и также был осенний, и в том году был, то есть вы ездите по городам. Сталкивались ли вы с какими-то трудностями, которые касаются вот этих вещей? Какие-то трудности с организацией, на площадке или что-то такое?
К. Сперанский: Да нет, не было никаких трудностей, и вообще люди даже стали больше приходить, чем было всегда раньше. Мне кажется, мы как-то подготавливали почву для таких тяжёлых времён, назовём это так, и всегда об этом писали. И, в принципе, вся наша творческая история касается этого состояния, когда человек находится в абсолютно уязвимом положении, его со всех сторон обдувают все ветра и он не знает, за что схватиться. Тогда он обращается к какому-то катастрофическому мировосприятию, и оно даёт ему ответы, то есть он погружается в него. И мы этим занимались примерно всегда.
Л. Антонова: Что касается тура, который будет весной. Мы с моим главредом посмотрели города, а он сам из Таганрога, и для него было большим удивлением, что Таганрог есть в списке этих городов, потому что главред газеты «Зинзивер» утверждает, что Таганрог — это настолько маленький город, что там даже негде проводить концерты. И очень большой разброс среди городов. Как они подбирались? Откуда берутся люди-организаторы? Потому что там наряду с Липецком стоит, например, Батуми, то есть очень много разных городов. Как происходит организация?
К. Сперанский: На самом деле это, скорее, два разных тура. Вот сейчас мы вернулись из тура по Закавказью —Тбилиси, Батуми, Ереван — буквально на прошлых выходных, а этот тур будет по югу России, мы как-то каждую весну туда ездим. Таганрог — мне кажется, что это будет прикольно, потому что туда ездили, как мне сказали, только группы «Бутырка» и Надежда Кадышева, и никто из сколько-нибудь не то что крупных, а вообще каких-либо других артистов туда не приезжал, вот мы и захотели приехать. У нас же был опыт концерта в относительно маленьком городе — в Улан-Уде, куда пришло шесть человек, но мы полтора часа оттарабанили и в Таганроге то же самое планируем сделать, даже если никто не придёт.
Л. Антонова: Вы посещаете много разных городов, в том числе Грузию и Армению, и различные города в нашей стране. Есть ли какая-то разница между публикой? Может быть, меньше людей стало… Есть что-то такое?
К. Сперанский: Наоборот стало больше. Понятно, какая публика, чего я буду разделять людей, которые приходят на наши концерты. Все хорошие люди и у всех свои резоны. Когда мы выступали в Бишкеке, мне запомнилось, что там почему-то очень много людей из Петербурга. И к нам подходили и говорили: «Спасибо за этот маленький кусочек Питера в Бишкеке!» про наш концерт. Наверное, они тоскуют, поэтому люди были действительно такие, тоскливые, они хотели предаться какой-то ностальгии, так мне показалось. В Бишкеке была прямо тяжёлая атмосфера. А в остальном все как будто на угаре каком-то. В Батуми, например, был какой-то подпольный панк-клуб, где я впервые увидел грузин-панков. Я думал, что они там все на рейв ходят и панков там не осталось, но они есть и очень тепло и хорошо нас приняли. В Тбилиси немножко своя специфика, не хочется даже об этом говорить, а в Ереване всегда хорошо, кто бы ни пришёл на концерт. Ереван для меня вообще третий город, который занял место в моём сердце теперь.
Л. Антонова: Кто из музыкальных исполнителей вдохновляет вас сегодня? Очень банально про вдохновение, но в целом, когда тяжело и сложно и в момент рефлексии кого вы можете посоветовать послушать?
К. Сперанский: Я, кстати, в эти времена стал больше слушать русскую музыку. Например, включаешь группу «Адаптация», это такой казахский формейшн и, наверное, панк-рок, связанный с «Бандой четырёх», Борисом Усовым и всякими подпольными панк-движениями 1990-х и начала нулевых, и не понимаешь, откуда основание слушать такую музыку в спокойное и сытое время, когда там поётся про измену родине и прочие полуэкстремистские песенки. А сейчас это звучит так мощно! Ты просто идёшь, слушаешь… Или последние альбомы Егора Летова, особенно последний психоделический альбом «Зачем снятся сны», «Долгая счастливая жизнь». Это просто идеальный саундтрек в любое время года, каждая песня отзывается в сердце. И, наверное, какие-то старые рок-группы, например, «Наутилус Помпилиус», саундтрек к «Брату» стал слушать. Мне кажется, тоже вполне современно звучит. Удивительно, насколько нужен исторический контекст, чтобы они зазвучали по-новому, потому что я думал, что группа «Адаптация» уже окончательно пережила гибель и ничто её не возродит из пепла, хотя она катается, даёт концерты. «Банда четырёх» — то же самое, недавно, два года назад, они выпустили прекрасный альбом.
Л. Антонова: Отлично, домашнее задание всем — послушать. Я хочу перейти к литературе. Как раз два месяца назад у нас с вами было интервью, и на вопрос, что читать сегодня, вы говорили, что в моменты тревожности вы обращались к Лескову и вспоминали «Благоволительниц» Литтелла, которых важно и нужно прочитать. Что изменилось за это время? Может быть, вы что-то новое открыли для себя? Или, может быть, что-то старое и забытое? Что стоит почитать?
К. Сперанский: Я, вообще, не люблю открывать новое, как-то так получается, что оно само открывается. Вот я не зря поставил сюда моего друга Георгия Иванова, к которому рекомендую обращаться вообще в любые времена дня и ночи. Вот его я читаю постоянно, особенно поздние стихи. Наверное, уже наизусть скоро выучу. Ещё я слежу за обновлениями, которые выходят в издательстве Ивана Лимбаха, хорошее издательство. Например, недавно оно издало очередную книгу Симоны Вейль. Это прекрасная французская мыслительница, весь жизненный путь которой был как раз пронизан трагизмом и ощущением трагизма, и не только своей судьбы в определённую эпоху. Она как раз жила и умерла ещё тогда, когда Вторая мировая война ещё не закончилась, и, будучи еврейкой и сторонницей французского сопротивления, она очень сильно переживала всё, что переживали и её соплеменники, и её единомышленники. И этот её левацкий, но не ортодоксальный и не марксистский, взгляд на вещи, очень сильно повязанный с таким кьеркегоровским христианством — это то, что в мысли самое актуальное сейчас, мне кажется. И издательство Ивана Лимбаха издало четырёхтомник её дневников, эссе и переписку, буквально на прошлой неделе вышло, всем её рекомендую. А «Благоволительниц» я решил перечитать, потому что мой приятель Лёха Никонов как-то выложил фотографию: «Читаю “Благоволительниц”». И я подумал, что это круто, можно будет сделать с ним стрим и эту книгу обсудить, но он, по ходу, не дочитал её до сих пор. Поэтому я её дочитал, перечитал, поговорил о ней на стримах и всё, в принципе, уже время двигаться дальше. Вот сейчас я мучительно дочитываю «Жизнь Клима Самгина» Горького и параллельно что-то решил Гюисманса тоже перечитать. Это мои личные предпочтения, там поэзия в прозе по типу «Парижского сплина» Бодлера. Если кому-то это интересно, то можно тоже насладиться, его как раз издали в таких крафтовых картонках, как «Азбука-классика», только круче.
Л. Антонова: Вот вы сейчас упомянули ваши стримы. У вас была совершенно замечательная беседа с Александром Ивановым, редактором Ad Marginem, где вы задавали ему вопрос про сегодняшнюю языковую реальность. У меня есть похожий вопрос, который касается художественного языка. Стало привычно, что у нас каждая эпоха являла какой-то круг лиц, которые совершали революцию в словесности — условно, начиная с Пушкина, модернисты со своими причудами, Хлебников, обэриуты, концептуалисты, в общем, было очень много разных подвижек в этом. А сегодня огромную часть информационного поля занимают телеграм-посты различных людей с разной позицией, и зачастую они написаны настолько безумным языком, что закрепляют за собой какие-то нарицательные штуки типа «радостно похрюкивающих подсвинок». Как вы считаете, какой язык адекватный в сегодняшние дни и в сегодняшней реальности? Можно ли вообще говорить о каком-то художественном языке сегодня?
К. Сперанский: Подсвинки — это, кстати, круто. Я сразу вспомнил Дугласа Пирса, Death in June, свиньи в его творчестве занимают очень много места. Есть даже одна песня, которая начинается с долгого-долгого и радостного похрюкивания. В общем, всё как-то закольцевалось. А он как раз воспевает такую апокалиптическую реальность, пред- или поствоенную, точно даже нельзя сказать, какую. Так что подсвинки — это как будто бы сама история заговорила. А вы спросили про язык телеграм-каналов или вообще? Можно уточнить?
Л. Антонова: Нет, вообще. Просто люди сегодня в целом очень много пишут в телеграм-каналы вот таким эмоциональным языком. Можно ли говорить, что это язык нашего времени или всё-таки существует какой-то другой?
К. Сперанский: Мне кажется, что язык — это такая подвижная материя, тем более сейчас, как хочешь, так и выбирай себе стиль по своему усмотрению и пиши таким образом. Просто современная языковая реальность ещё Пелевиным описана десять раз, потому что, в принципе, то, чем он занимается — это, по сути, издевательство. С одной стороны, издевательство над читателем, с другой стороны, издевательство над языком. Очевидно, что он относится равнодушно и пренебрежительно к языку и к литературе, и показывает, что с этим можно сделать, и с реальностью в том числе. Так что если есть вопросы к языку современности, то можно почитать Пелевина и как следует подумать о его книгах. То есть не читать его как публициста, который ответит нам на вопрос «как жить». Он же постоянно в своих интервью говорит, что просто пошутил над нами, и его вполне мне можно так читать, мне кажется, он хорошо анализирует русский язык. У меня вот два друга, Максим Тесли и Слава КПСС, которые заметили себя в его романах. Максим Тесли так обрадовался, что даже набил татуировку себе на пузе в честь его книги. То есть видно, что дядя или коллектив авторов, кто там за него пишет, держит нос по ветру насчёт языка.
Л. Антонова: В нашем с вами интервью вы говорили, что сегодня большой литературы нет, и вообще нет литературного процесса, то есть он кончился в современности. А когда эта литература была, что было? Это был период, когда были толстые журналы? Может быть, были какие-то независимые литературные премии или, может быть, не было Нетфликса тогда? Вот что изменилось сегодня, что у нас исчезла литература?
К. Сперанский: Может быть, она просто отчасти стала времяпрепровождением, отчасти уделом каких-то групп, субкультур или читательских сообществ. У меня есть подруга, которая такой верхний средний класс. У них есть свой книжный клуб для домохозяек, в котором они очень долго читали «Лето в пионерском галстуке». А я не представляю себя, читающим эту книгу, и вообще, каким образом эта книга может попасть ко мне в руки и зачем. Есть те же любители фанфиков, про которые я с вами говорил, а есть любители чисто модернистской прозы, которые всю жизнь поклоняются Улиссу. У меня есть приятель, который говорит, что я ничего не понимаю, потому что я не понимаю Сэмюэля Беккета, а он уже закрыл литературу. И нет никакой точки, в которой все эти точки зрения соединились бы, вот, мне кажется, в чём проблема. И нет уже такого читательского голода, никто не ищет ответов, все этим занимаются как для развлечения, то есть для лайфстайла, это образ жизни и всё. А если тебе что-то надо, то ты не потянешься за книгой и потянешься за Георгия Иванова, если хочешь каких-то метафизических ответов. А что сейчас для этого делают люди? Не знаю, жвачку будешь жевать, побухаешь или отправишься в путешествие. Вот сейчас все любят путешествовать, впечатления новые получать, поэтому книга больше не необходимость.
Л. Антонова: Но всё ещё остаются авторы. Мы говорили с вами в интервью про «кружковость» литературы, к которой она возвращается. Это была ваша точка зрения, что авторы ориентируются на более меньшую аудиторию, и таких авторов сейчас, в современности, довольно много. Вы тоже один из таких авторов, который пишет свои книги в разных жанрах? У вас был роман «Ротозеи», который был переиздан не так давно?
К. Сперанский: Допечатан.
Л. Антонова: Допечатан, прошу прощения. Я читала пост, что вы вносили какие-то правки в определённый момент?
К. Сперанский: Да, можно сказать, что и переиздан, но это слишком громко сказано. Было три допечатки уже, и сейчас вот в новом формате на хорошей бумаге.
Л. Антонова: Очень интересная книга, здорово написана, очень много имён и аналогий. И интересно, что много имён не только каких-то крупных авторитетов, но в том числе и живые диалоги, в том числе передаётся разговор с Кириллом Рябовым. Расскажите, как эта книга соткана, из чего? Как вообще пришла идея?
К. Сперанский: Сначала я хотел написать сборник эссе про своих любимых писателей, и референсом у меня была книга «Священные монстры» Лимонова и воспоминания Жана Кокто, где тоже есть портретные зарисовки, но его современников. Я на это ориентировался и уже начал писать в таком виде, но мне стало скучно, потому что показалось, что это похоже на какой-то учебник. У меня есть напечатанное и опубликованное эссе про того же Гумилёва или Георгия Иванова, но перепечатывать и переносить это в книгу мне показалось халтурой. Я начинал писать заново и чувствовал, что уже закапываюсь, и решил просто придать этому живости и просто пульнуть туда какие-то дневниковые заметки, специально для этого написанные. Я просто ненавижу такой способ, когда человек берёт один текст и постит его во всех соцсетях, потому что он сам тогда просто превращается в создание робота, и свою аудиторию, людей, которые это прочитают, ни во что не ставит. Поэтому я специально для этой книги что-то написал и мне показалось интересным разбавить её какими-то сиюминутными дневниковыми размышлениями. Потом туда присоединились какие-то биографические сведения, что после вдохновило меня продолжить их в другой книге и сейчас я как раз этим занимаюсь. В общем, получилась скорее лаборатория, чем готовая книга.
Л. Антонова: Я напоминаю, что книга «Ротозеи» есть в Книжном в Клубе, её можно купить, она там стоит близком к вам и её можно купить, если увидите. Ещё я хотела кое-что узнать про журналистику. В 2013-м году в «Дистопии» с вами было выпущено интервью и, возможно, это один из самых любимых моих материалов в интернете, потому что он вдохновляющий и, что более важно, он искренний, несмотря на то что вы там говорите, что вы нечестный человек и что, если у вас берут интервью в интернете, вы забиваете вопрос в поиск, копируете первую ссылку и отправляете в ответ. Я знаю, что сегодня здесь есть люди с журфака. Эти люди, студенты, в силу своего возраста склонны к рефлексии, то есть часто задаются вопросом о том, то ли я вообще делаю в этой стране в эти дни? Как раз-таки в этом интервью вы называете себя политическим журналистом, и говорите, что вам интересна политика в России, что она вас вдохновляет, потому что она очень интенсивная, постоянно что-то происходит. А сегодня вы всё ещё продолжаете писать тексты, но это скорее касается каких-то культурных тем, наверное? То есть у вас есть статья про книги, которые читают реперы или на «Ноже» есть статья про Поплавского. Что изменилось за это время? Что вы думаете по поводу журналистики сейчас?
К. Сперанский: Да, насчёт политики вы меня, конечно, подловили. Это было десять лет назад, а тогда я, наверное, был каким-то вдохновлённым дурачком. В принципе, это был пик моего левацкого романтического периода, если можно это так назвать. Мне казалось, что есть какие-то демократические ценности, солидарность, взаимопомощь и всякая чушь, которой люди тогда очень сильно жили и в которую верили. Мне тогда казалось это возможным, но сейчас я даже не понимаю, почему. Наверное, я слишком много панк-рока слушали и не более того, то есть я замечал за людьми, что они сначала это воспринимают как субкультуру и охотно в это верят, а когда доходит до реальных дел, то начинаются конфликты уже на уровне трёх человек, группа из трёх человек не может договориться. Это как анекдот про троцкистов, когда три троцкиста — это уже раскол на три разных фракции. В принципе, это касается не только троцкистов, а вообще любой политической деятельности. И я не понимаю, почему вообще я об этом тогда так громогласно заявил. Наверное, просто пошутил, гораздо интереснее об этом писать. Вот литература, например, тот же Поплавский или Георгий Иванов — она ведь куда более прямо и чётко даёт ответы на вопросы, чем какая-то политическая возня. Я думаю, что это, наверное, будет мне интересно до конца. Ты можешь написать, как это делали демократические народники и критика типа Белинского, Добролюбова или Чернышевского — они ведь писали о литературе, но при этом роман Чернышевского «Что делать?» долгое время и сейчас остаётся каким-то манифестом о том, как надо жить, притом что для своего времени это вполне публицистический роман. И очень многие поколения демократически настроенных людей вдохновлялись этим текстом, в том числе и Владимир Ленин, например. Это касается не только какой-то народной литературы, но и касается, например, декадентской литературы, как Георгий Иванов. Он максимально далёк от Чернышевского, даже Набоков, наверное, ближе к Чернышевскому, чем Георгий Иванов. Георгий Иванов — человек с катастрофическим сознанием. Это не нигилист, это просто человек, который переживает крушение, и не верит, что после этого крушения могут происходить какие-то всходы и просто описывает свою разочарованность миром, который пришёл к катастрофе. Как мы видим, это долгий процесс, который до сих пор тянется, поэтому удивительным образом Георгий Иванов оказывается современным поэтом. Гораздо более современным, чем вся эта тусовка «Транслита» или все эти леваки типа Кирилла Медведева, которые говорят: «Товарищи, действуем!». Это настолько смешно теперь звучит! А что касается коллег-журналистов… Ну, это благородная инициатива с вашей стороны, что вы решили этим заняться. Это реально декадентский жест, вам можно только посочувствовать.
Л. Антонова: В том же интервью вы говорите о том, как вы работали в «Комсомолке» и в журнале Esquire.
К. Сперанский: Да я в каком только говне не работал, но это просто вообще не для меня. Когда я был мелким и работал, и мне говорили, что в каком-то доме прорвало трубу и отправляли идти и спрашивать коммунальные службы или жителей, сделать фотографии… Я туда приходил и в ужасе стоял, чужая реальность просто набрасывалась на меня и подойти к какому-то незнакомому человеку и что-то спросить для меня было, наверное, самым страшным, и до сих пор остаётся самым страшным действием. Я вообще не пронырливый человек, у меня нет шила в жопе, я ни до кого не хочу домогаться и вообще хочу, чтобы меня оставили в покое. И для такого человека, как я, журналистика — это настоящая пытка, и я не понимаю, какого чёрта вообще я стал этим заниматься.
Л. Антонова: Это вообще любопытно, правда, потому что в том же интервью вы говорите, что перепробовали много профессий, но журналистика — это самое интересное и подходящее для вас ремесло!
К. Сперанский: (смеётся).
Л. Антонова: Это цитата!
К. Сперанский: Вот это я дебилом был! А это 2013-й год, да? А, я тогда в «Русской планете» работал, понятно! Мне просто нравилось там работать, там были хорошие ребята, и я был ими так очарован, что мог сказать любую фигню.
Л. Антонова: А у вас есть вообще какой-нибудь типа такого, какой вы привели, пример, но не условно, а какое-нибудь самое яркое воспоминание, неважно, позитивное или негативное, из журналистского рабочего опыта?
К. Сперанский: Самое яркое…
Л. Антонова: …после которого вы подумали: «Я больше никогда не буду заниматься журналистикой!», например.
К. Сперанский: Ой, такого было много. Как-то я работал в одном смешном издании, я не буду говорить, как оно называется, но это была такая тихая гавань для тех, кто отказался от амбиций, для таких журналистов. Но таких изданий тогда было много, в тот период был прям расцвет — какие-нибудь Дни.ру, например, и много мелких изданий, условно информационно-аналитических. И вот тогда мне рекомендовали звонить за комментарии разным людям. Я сейчас удивляюсь — а это было всё-таки больше десяти лет назад — что многие из этих людей, которым я звонил, сейчас жёстко мелькают по телевизору и, в общем, стали представителями современности. Я не буду называть фамилии, чтобы никто ничего не подумал, но это такие, современные монстры, и это удивительно. А тогда их никто не знал, это были мелкие подкремлёвские челы… Это было не то чтобы большое и жуткое впечатление, а странное скорее, как меня вообще занесло в эту мрачную среду. Потом я оттуда ушёл и попал в «Русскую планету», а там было хорошо, но недолго.
Л. Антонова: Один из последних материалов у вас — это интервью с Дельфином, по-моему, в марте оно выходило?
К. Сперанский: Да-да, недавно совсем.
Л. Антонова: Когда вы репостили это интервью у себя на странице «ВКонтакте», вы прикрепили вот такой комментарий: «Посчастливилось дорваться до усталого кумира детства». Поговорить с кумиром детства — это же мечта практически каждого человека, это всегда большое волнение и тревога. Какие впечатления у вас остались после этого интервью?
К. Сперанский: Я в детстве был только на одном концерте, когда Дельфин с Децлом приезжали к нам в Кемерово. Там было жёстко, потому концерт одновременно накрывали бандиты и гопники, пацаны со всех районов, и нужно было исхитриться, чтобы попасть на концерт и выбраться потом оттуда живым. Потом, впоследствии, я и с Децлом поговорил про этот концерт, и с Дельфином тоже поговорил. Но да, это было какое-то удивительное ощущение, когда ты сидишь и вспоминаешь, как тебе было 11 лет, и не можешь себе представить, что спустя известное время ты будешь с этими людьми разговаривать именно про этот день, вот это меня впечатлило. А про кумира детства я просто пошутил на самом деле, не такой уж я фанат Дельфина. Они, наверное, меня так представили для создания напряжения между нами, и, наверное, это сработало. Мне кажется, что не такое плохое интервью получилось, просто Дельфин, как я понял, закрытый человек и разговорить его довольно сложно, но какие-то интересные фразы я из него смог выжать. Например, про то, что победить невозможно, и единственный вариант — это надеяться на какое-то достойное поражение. В принципе, эта мысль и мне близка.
Л. Антонова: Возвращаясь к стримам — в принципе, сегодня это более усваиваемый формат, чем текстовый, и вы приглашаете к себе различных людей для обсуждения той же литературы или каких-то интересных вещей. И после вот этого «кумира детства» я подумала, есть ли у вас какой-нибудь стрим или интервью мечты? То есть какой-нибудь ныне живущий человек, с которым вы бы очень хотели бы пообщаться? Так, чтобы вы прям тщательно готовились и всё в этом духе?
К. Сперанский: У меня, наверное, не детства, а юности было два кумира. Это были люди, к которым я прям прислушивался во всех отношениях — это Илья Кормильцев, главный редактор «Ультра.Культура», к сожалению, он уже давно умер, и Алексей Цветков — это, к счастью, здравствующий ныне марксист, сейчас он так себя называет, и писатель. Какое-то время он работал в книжном магазине «Циолковский», мы там с ними хорошо и много общались. Цветкова бы я, конечно, хотел позвать, но он сейчас как-то максимально инкогнито существует и его вообще невозможно нигде выловить. А так я, конечно, мечтал бы с Кормильцевым поговорить, но, к сожалению, это невозможно. Когда мы уже перед лицом Всевышнего предстанем, только тогда, может быть, найду его среди покоящихся душ и поговорю, у меня есть к нему вопросы, но больше благодарности. Вот Кормильцеву, пожалуй, я вообще всем обязан. Как-то к нам в университет приезжал дьякон Андрей Кураев, а он тогда что-то наехал на Кормильцева и сотрудничал с движением «Наши», я помню тот период. А я как раз тогда очень сильно политикой интересовался. И я наехал на Кураева, задав ему вопрос, зачем он сотрудничал с этими бесами, а Кормильцев — великий поэт, настоящий светлый человек. И Кураев сказал, что как раз Кормильцева попутали бесы, что он со Славой Бутусовым относится к нему с пренебрежением, как к запутавшемуся и навсегда потерявшемуся человеку. Но, как видно, и Кураев теперь поменял свою точку зрения, и вообще, ветер истории развеет всё, как говорил Сталин.
Л. Антонова: У меня есть ещё один маленький блок вопросов. Мы с вами в интервью обсуждали какую-то тягу к российской глубинке, и сейчас вы ездите по городам и тоже рассказываете про разницу с Москвой и что она очень ощутима и есть какой-то определённый шарм. Вот вы из Кемерово, и когда вы последний раз были дома, что поменялось? Заметны ли изменения?
К. Сперанский: Конкретно в нашем городе, как в России, — за 100 лет не меняется ничего, а за 10 лет меняется всё. И так же в Кемерово — как будто ничего не меняется и всё меняется. Город, конечно, джентрифицирован определённым образом, но вот этот дух, который тебе памятен с детства, он никуда оттуда не денется, это нужно, чтобы город просто перестал быть. У него нет никакой особой истории, есть только интересная и славная история условно колонизации ранних энтузиастов — социалистов из Голландии и Америки, вот этот международный трудовой союз. Они приезжали туда, строили и занимались добычей угля, строили колонии трудящихся. Но есть только один маленький музей, где есть одна бедная экспозиция и никто ничего про это не пишет, кроме одного интересного текста Егора Сенникова, который написал его как раз о колонистах, которые Кузбасс и построили. Но кроме этого особо нет никакой истории, и вся история XX века — это такая тихая история рабочего посёлка, рабочего шахтёрского города, где только рабочие, выпивохи, криминалитет и больше ничего. В каком-то смысле это осталось, вот этот вот дух, и его оттуда никуда никак не вытравишь, а в каком-то смысле там и Surf Coffee появился, на самокатах люди катаются, но это всё настолько не существенно по сравнению с реальностью, с реальным духом города, что понимаешь, что это всё очень временно. За эту одновременно обаятельную и жуткую историю и я люблю это место, меня всё время тянет туда, в Сибирь. Кемерово — не самый плохой город, наверное, Новосибирск самый плохой, а так мне нравится Иркутск и Томск, но без Кемерова Сибирь была бы неполной, как мне кажется.
Л. Антонова: Я тоже периодически езжу по городам России со своими друзьями. Без музыкального тура, но мы однажды это тоже придумаем. Последний раз, осенью, мы были в Туле, ездили к могиле Толстого, и после того, как мы постояли и помолчали рядом с ней, мы отправились в глубинку леса. Была страшно пасмурная погода, но всё вокруг было зелёным и вообще не было людей. Я неважно себя чувствовала, но в этот момент мне было очень спокойно внутри. И периодически, когда мне хочется какого-то спокойствия, я думаю о том, что закрою глаза, открою и представлю ту атмосферу, когда было очень хорошо — мы стояли и пели песни недалеко от могилы Толстого, и это было как место силы. Есть ли у вас похожий опыт? Вы закрываете глаза, открываете — и оказываетесь где?
К. Сперанский: Хороший вопрос. Наверное, это Петербург, если выбирать из всех точек России. Когда я оттуда уехал, и иногда, когда читаю какие-то особенно вдохновенные описания Петербурга из каких-то мемуаров или даже «Козлиную песнь» Константина Вагина, то мне прямо плакать хочется, мол, почему я живу не там… Но, с другой стороны, ты понимаешь, что всё равно это не тот Петербург, приедешь в Петербург и будешь жалеть, что туда переехал, и вся эта возня начнётся по новой. Поэтому лучше действительно держать его на дистанции, а когда он всплывает, когда ты закрываешь глаза, то вот это прекрасно. И, если эта недосягаемость никогда не будет нарушена, то он так и останется таким и его образ будет нерушимым. То есть я не хотел бы доводить до конца и приближаться к нему настолько близко.
Л. Антонова: У нас, кстати, также есть интервью с Максимом Тесли в газете «Зинзивер», и когда я ему задавала вопрос, почему Петербург, а не Москва, он сказал, что у него типичные предъявы петербуржца к Москве, и привёл такой интересный пример. Он сказал: «Вы, москвичи, все бежите по эскалатору вверх, а мы — нет, потому что мы знаем, что там наверху, поэтому мы стоим и ждём». Почему, в таком случае, Москва, а не Петербург?
К. Сперанский: Вот как Максим Тесли там живёт, да, в Петербурге вполне можно жить, но это тяжело, потому что Петербург предъявляет определённые требования к человеку. Я, когда жил там, тоже вроде хотел поддерживать свой привычный образ жизни, заниматься спортом и так далее, но всё равно срывался и постоянно обнаруживал себя в барах или в местах похуже, и как-то ничего с этим невозможно было поделать. Петербург просто берёт тебя, как куклу, и начинает тобой орудовать. А в Москве можно затеряться, она податливая, как квашня, и примет тебя любым. Если хочешь, ты вообще можешь быть незаметным, можешь не вылезать со своего района и никогда не ездить в центр. Ты даже можешь придумать, что ты вообще не в Москве, а в каком-нибудь далёком городе, то есть это реально. А в Петербурге это невозможно, Петербург всегда будет напоминать о себе. В общем, это довольно тяжёлое испытание и высокие требования. Наверное, я просто хотел бы быть незаметным, поэтому и живу здесь.
Л. Антонова: Это был последний вопрос. Пожелание — почаще быть незаметным москвичам? Какое-нибудь одно пожелание зрителям?
К. Сперанский: Как хотите! Хотите быть незаметными — то вы в нужном месте оказались! Я сейчас лучше прочитаю вам стихотворение Георгия Иванова, нигде не опубликованное, кроме его последнего собрания сочинений 2021 года, но нигде в интернете вы его не найдёте, и я специально сохранил его у себя в избранном. Здесь. в общем-то, тоже есть некоторое руководство к действию и пожелания:
Никогда ничего не прощаю, Никому за обиды не мщу. Забываю — едва обещаю, Потеряю — и не ищу. Отвратительна мне современность, Раздражает меня старина. Чуть забавна чужая надменность, А своя ни на что не нужна. Друг не друг и жена не жена, Ни надежды, ни звёзд, ни искусства, Ни людей — вообще ничего! Лишь одно, всё согревшее чувство, Да и то ты не веришь в него.
Вот такое пожелание.
Л. Антонова: Спасибо большое! Друзья, можно задавать вопросы!
Зритель 1: Константин, добрый вечер! Вы очень часто делали какие-то отсылки на Ницше…
К. Сперанский: Я могу сразу сказать — я не часто цитировал Ницше.
Зритель 1: Нет, в плане делали отсылки на декадентство. Вот насколько живы сейчас его идеи?
К. Сперанский: У него, в принципе, не было идей, как мне кажется, он скорее был пророком и разработал метод, который называется «Генеалогия», который потом использовали структуралисты. Самое известное имя — это Мишель Фуко, который в классическую эпоху в «Истории безумия» применил тот метод, который Ницше применил к религии в «Генеалогии морали». А так это прекрасный автор, вот я сейчас купил его биографию Рюдигера Сафрански, собираюсь прочитать и уже компетентным образом иметь возможность рассуждать о Ницше. Я не так много его читал, может быть, работы четыре.
Зритель 1: Мне кажется, это больше про то, что сейчас в целом все люди потеряны и пытаются найти какого-то идеолога, который бы двигал их по прямой.
К. Сперанский: Мне кажется, что это не тот автор, к которому стоит за этим обращаться, это опасная дорожка.
Зритель 1: Это опасная дорожка, но он всё-таки может дать какую-то пищу для размышлений, как нам вообще жить в этом мире или что-то вроде того.
К. Сперанский: Нет, не может. Скорее наоборот, он, мне кажется, как-то сначала раздавит и ничего не даст. На самом деле для отдельного человека это очень отдельный автор. Нельзя говорить: «Читайте Ницше, там всё сказано!», потому что это будет извращение того, ради чего вообще Ницше жил, и каждый открывает его по-своему. Кто-то может, например, прочитать «Рождение трагедии из духа музыки» и ограничиться этим, потому что там тоже есть всё, это такое хорошее введение в античную философию в модернистском смысле. Это хороший текст, можно его прочитать и вообще хорошо себя чувствовать. А если вы пойдёте дальше, то «Так говорил Заратустра» — это суперсложный текст и к нему нужно осторожно подбираться. Кстати, у Льва Шестова есть хорошая работа о Ницше, по-моему, она называется «Ницше и Достоевский». И вообще, Ницше довольно серьёзно повлиял на наших философов, на Бердяева, и вот это приложение Ницше, в принципе, нормальная тема. Или можно почитать «Записки из подполья», которые в своё время Ницше поразили у Достоевского, и ограничиться этим, а потом долго-долго сидеть под впечатлением от этого текста. Я лично «Записки из подполья» читал три раза, и каждый раз меня это по-своему потрясало.
Зритель 1: А по-вашему мнению, где лучше всего найти начало того, куда двигаться? Как вообще обрести смысл жизни, грубо говоря?
К. Сперанский: Ну вот почитайте Льва Шестова «Апофеоз беспочвенности», он прекрасно вам ответит на все ваши вопросы. Кстати, книга короткая.
К. Сафронов: У меня тоже короткий вопрос. Россия — счастье, Россия — свет или верёвка, пуля, каторжный рассвет?
К. Сперанский: Одного другого вообще не отменяет, это же всё из одного тома. В этом и прикол Георгия Иванова, почему его тянут на свою сторону и те, и другие. Мне вот бóльшими идиотами кажутся те, кто говорят, что «хорошо, что нет царя, хорошо, что нет России», и вкладывают в это только нигилизм, то есть хорошо, если сейчас всё будет испепелено к чёртовой матери. Но это вообще не то, о чём писал Георгий Иванов, вся его жизнь эту тупорылую мысль отменяет. Просто почитайте ещё какое-нибудь его стихотворение.
Зритель 2: Здравствуйте! Вы сегодня, что «товарищ, действуй!» — это смешно, а солидарность и взаимодействие — это чушь. Скажите, пожалуйста, у вас депрессия?
К. Сперанский: Ну, я меланхолик, поэтому трудно сказать. Либо я в постоянной депрессии, либо она накатывает на меня волнами. В общем, скорее нет, у меня нет депрессии, просто я так считаю.
Зритель 2: А почему взаимопомощь — это чушь?
К. Сперанский: Когда вы так спрашиваете, конечно, кажется, что я сморозил какую-то глупость, но опыт взаимоотношений между людьми, который основан только и исключительно только на какой-то горизонтальной взаимопомощи или солидарности показывает, что всегда находится какой-то человек, который подчиняет других себе, начинаются конфликты… На самом деле есть куча примеров из открытых источников, которые можно нарыть, и это касается не только троцкистов, но и вообще любой ячейки человеческого общества, любых активистов или кого угодно. Ну, таково моё мнение просто и оно подтверждённое жизнью.
Зритель 3: Здравствуйте! Немножко странный вопрос — вы сегодня упоминали вашего друга Славу КПСС. Скажите, пожалуйста, какая у вас любимая песня у вашего друга?
К. Сперанский: Прям любимая? Мне нравится альбом «Чудовище, погубившее мир». А! Знаете, какая? «Гей-бомба»!
Зритель 3: Отличная песня! Я ещё хотела подарить вам презент из Дубая, я только вчера оттуда вернулась. Это зажигалка, хочу, чтобы она вас грела!
К. Сперанский: Спасибо большое! Это очень полезный презент.
Зритель 4: Добрый вечер! Я в вашем творчестве очень часто слышала отсылки к Буковски. Мне очень нравится этот автор, и хотелось бы узнать, как и почему он на вас повлиял?
К. Сперанский: На раннем этапе — да, потому что он любит читать книги и у него по творчеству раскидано очень много разных имён. Например, я от него странным образом узнал про Гамсуна, про Селина тоже, про Паунда… У него очень правильный список литературы и сам он, в принципе, не такой плохой поэт. Как прозаик мне он нравится меньше, всё-таки мне кажется, что это литература для подростков, а как поэт он вполне в духе американского свободного стиха 60-х годов.
Зритель 5: Привет! Ты говорил про условный транслитовский круг, о том, что эти попытки смехотворны. Я бы хотел чуть конкретики — почему вот призыв Иванова сейчас не может соревноваться с каким-то актуальным поэтом условно транслитовского круга, который, возможно, тоже транслирует какую-то правду? На мой взгляд, это тоже смехотворный призыв, но он не всегда такого толка, что надо собраться вместе, не работает в данный момент? Ну и чуть конкретики внести в этот тезис.
К. Сперанский: Вообще, это не всеобщий рецепт, а моё личное впечатление от жизни. Я наблюдал много современных мне коллективов, которые, как только провозглашали какую-то солидарность и горизонтальность, тут же начинали сраться и в лучшем случае распадались. И эти декларативные призывы — это всё глупости, как мне кажется, тем более в современности. Трудно сказать, почему именно сейчас мне кажется это глупостью. Наверное, просто из-за мысли…
Зритель 5: …наверное, из-за мысли Летова, что единственное поражение, которое остаётся удобоваримым, это гениальное?
К. Сперанский: Ну да. Летов, кстати, тоже был далёк от веры в какое-то всеобщее неравенство и горизонтальность. Он был довольно авторитарен в своём коллективе, а по сути был таким индивидуалистом в духе Штирнера, анархо-индивидуалистом, нигде не мог прижиться и со всеми ругался. Поэтому одни люди говорят, что он на самом деле нифига не панк, а другие говорят, что он больше, чем панк, и все его друг с другом делят и никто никак не может его поймать. А когда ты говоришь, мол, мы братья, мы анархисты, мы ничем друг от друга не отличаемся и мы сейчас всех спасём, то потом, через неделю, посмотрите на этих людей — кто-то кого-то уже обвинил в абьюзе, кто-то кого-то пообещал порезать и так далее. И не надо говорить, что этого не было, это всем известные случаи. Мне кажется, что люди просто настолько обособлены друг от друга, что они как-то назло себе ищут какие-то точки соприкосновения и всё это заканчивается просто каким-то смехотворным результатом. Не лучше ли как-то просто отгородиться и всё?
Зритель 5: На мой взгляд, в этом коллективе, из-за того, что там собираются какие-то индивидуальности, даже если структура горизонтальная, всё равно пробивается какой-то голос и в этой обстановке всё равно остаётся какая-то автономная зона, в которой можно действовать. Энивэй, мне кажется, что сейчас лучше так, чем никак.
К. Сперанский: Назовите мне пример таких коллективов?
Зритель 5: «Транслит». Я всё за него зацепился.
К. Сперанский: Нет-нет, это точно не мой прикол.
Зритель 5: Я тебя понял, спасибо! Крутая футболка с Селином!
Зритель 6: Константин, добрый вечер! Вопрос немного не по общей тематике. Всё-таки, когда на канале «К. Сперанский» выйдет видео часовой зарядки?
К. Сперанский: Да, у меня даже в Грузии спрашивали про это. Скоро! Я просто волнуюсь, потому что это превратит меня в фитнес-блогера, а это совсем какая-то дичь. Я попробую это как-то стилизовать, чтобы это не было совсем дико.
Зритель 6: Спасибо, услышал! И ещё такой вопрос — кого из современных бойцов ММА вы считаете наиболее поэтичным?
К. Сперанский: Понятно, кого — мне кажется, что братья Диасы — поэты. Они как импровизаторы, всё, что они говорят, — это чистая поэзия, им знаком поэтический акт, то есть прямое поэтическое действие в высшем смысле.
Зритель 6: Как, кстати, вам новость о ближайшем бое Нейта с Логаном Полом?
К. Сперанский: Это круто! Денег заработает и лоха шлёпнет нормально. Мне кажется, правильно. Я то же самое с репером Schokk’ом хотел проделать, но не сложилось.
Зритель 7: Привет, Костя! Спасибо за встречу, очень интересно было послушать. Я в Минске тоже присутствовал и очень интересно было с тобой поболтать. У меня такой вопрос — вы с коллегой, которая брала интервью, говорили про современные течения, про то, что всё как-то кустообразно располагается. Но как-то сильно не было имён! Вот Женя Алёхин пишет, Лёха Никонов пишет, и много современных авторов, но вы как-то не проходились по персоналиям. Можете сказать какой-то топ-3 своих прям любимых или тех, кто больше всего цепляет среди современных писателей?
К. Сперанский: Да, могу, конечно. Мне нравится Леонид Юзефович, хотя он скорее историк. У него есть хорошие исторические романы — «Зимняя дорога» и «Самодержец пустыни», прекрасные и все посвящённые гражданской войне. Вот это матёрый писатель, старая школа, но он ещё и автор для широкого круга читателей, наверное. Есть ещё феномен Дмитрия Данилова. Кроме наших общих друзей, я его читателей не встречал, но он тоже такой писатель для толстых литературных журналов, но немножко выходит за пределы. Например, тот же Слава КПСС сделал песню по мотивам его стихотворения и получилось интересно, мне кажется. И вообще, Дмитрий Данилов отлично отписывает современность в своём самобытном стихе. Недавно у него, кстати, вышел стихотворный сборник, и, если он здесь есть, то рекомендую обзавестись. И третий — Кирилл Рябов, потому что он очень плодовитый и он как человек, который посмотрел очень много сериалов на НТВ — какие-нибудь «Ментовские войны» или «Бандитский Петербург», вынул эссенцию из этого мира и как-то сейчас распоряжается ею по своей прихоти. Он мастер, он молодец.
Зритель 7: Спасибо! И ещё вопрос. В «Ротозеях» и в твоём телеграм-канале ты в один момент достаточно большой объём уделял Беньямину, это интересный немецкий философ. У меня вопрос такой — чем он тебя привлекает? Потому что ты достаточно эмоционально описывал его судьбу. В чём для тебя какая-то близость с ним и что бы ты посоветовал у него почитать?
К. Сперанский: Ну вот «Московский дневник» переиздали. Это хороший текст, для того чтобы познакомиться с Беньямином. А так он одновременно и философ, и литературный и культурный критик и автор своих, может быть, полумистических и полуполитических произведений в том смысле, если рассматривать политику как жизнь в обществе и сложные взаимоотношения между людьми, и мыслитель. Ещё недавно Ad Marginem переиздало его «Берлинское детство на рубеже веков» и «Улицу с односторонним движением» в одном томе — это тоже тексты на стыке эссеистики, парадоксальной мысли, литературы и поэзии. А скоро выйдет его большой труд «Пассажи» — это его самый главный труд жизни, где в одном месте собраны все его направления — и литература, и поэзия, и, допустим, социология, и какие-то мистические откровения и так далее. И можно последить за тем, как витиевато развивалась его мысль. Меня впечатляет его судьба, потому что он близок к той же Симоне Вейль как человек, который пытается совместить какую-то жажду какой-то справедливости в этом мире с тягой к какому-то мистическому откровению. Адорно его за это критиковал, говорил, что это невозможно, что он извращает марксизм. Его друг, еврейский мистик Гершом Шолем, тоже критиковал его за то, что он неправильно понимает каббалу. А он настаивал на своём, и постоянно как в каком-то полусне искал этого. И то, как трагически оборвалась его жизнь, и то, что он постоянно занимался своей работой и постоянно записывал свои мысли на карточках, вот это хаотическое бесконечное движение мысли мне очень нравится. И это, наверное, вообще один из моих любимых персонажей XX века, я чувствую с ним абсолютное родство.