Несколько месяцев назад я прочёл одно из самых известных произведений постсоветской литературы. Написано оно было еще в 1996 году. Сказать честно, современный российский писатель Виктор Пелевин никогда на меня не производил особого впечатления. Если «Generation П» – это ещё более-менее удобоваримый роман, то тяжело мне дались «Священная книга оборотня» и «Жёлтая стрела».
Мне никогда не было понятно, почему многие люди, которых я знаю, так любят читать его. Что можно найти в этих восточноазиатских символах, сюрреалистичных и галлюциногенных образах, коими изобилует каждое произведение этого писателя? Почему сейчас он так знаменит, а его книги популярны?
За один присест я прочёл его роман «Чапаев и Пустота» и был настолько сильно впечатлён запутанной структурой романа, многослойностью идей и образов, что мой мозг взорвался разноцветным салютом. Однозначно, этот роман сразу оказался в списке моих любимых произведений. Переплетение реальности и абсурда, прошлого и настоящего (пустоты), разговоры о поиске своего «я» (тот самый «четвёртый»!), пленяющая мистика, путешествие по загробному миру, актуальные высмеивания современного искусства («говорить жопой – это тоже искусство?») и переданная атмосфера Серебряного века и лихих 90-х. Всё это и не только собрано в романе.
Насчёт атмосферы 90-х я думаю, что через много-много лет в переизданиях романа понадобятся сноски ко многим выражениям, которые ничего не скажут читателю. Например, часто встречается бандитский термин «новые русские», описания Москвы переплетаются с отсылками на Чеченскую войну («оказался перед длинной батареей бронированных киосков, из смотровых щелей которых без выражения глядели на вражескую территорию одинаковые кавказские лица»), упоминание Ельцина («Ну точно, смотри! Опять бухой! Смотри, как по трапу идёт! Ну точно говорю, бухой в сиську!») и многое другое.
А теперь вкратце о сюжете.
Главный герой Пётр Пустота, известный поэт Серебряного века, в 1919 году попадает под командование легендарного командира красных отрядов Василия Чапаева. Если в конце первой главы герой засыпает в машине, глядя на решетку бульвара, то следующая глава начинается с того, что герой просыпается и видит решётку на окне, а сам он находится в камере психиатрической больницы аж в 1996 году. Временные пространства поглавно меняются, плавно, как сон, переходя друг в друга. Если в конце прошлой главы Петра в больнице ударили бюстом Аристотеля по голове, то в другой он просыпается со шрамом от шрапнели, полученной в бою на Лозовой против белогвардейцев. И тут читатель начинает теряться и задаваться вопросами о том, где явь, а где сон.
В психбольнице рядом с Петром сидят ещё трое («просто Мария», Сердюк и Володин). Каждый из них на терапии рассказывает свою историю из жизни, которая тоже не имеет рационального объяснения.
История «просто Марии» (брак с Западом) – символизирует нытьё, что за рубежом жизнь лучше. Человек, который говорит: «Свалить бы из Рашки».
История Сердюка (брак с Востоком) – подчеркивает наши различия в менталитете. Наши жизненные устои не могут быть соединены, они полярны друг другу.
История Володина – теория о господстве, достижении «вечного кайфа».
Интересно и то, что все четверо: интеллигент (Пустота), бандит (Володин), алкоголик (Сердюк) и диссидент («просто Мария») – основные составляющие компоненты российского общества.
Начнём с того, что в предисловии к роману автор говорит нам о загадочной рукописи, написанной в двадцатых годах прошлого века во Внутренней Монголии. В конце же романа стоит дата и место написания: «Кафка-юрт, 1923–1925». Место это явно выдуманное, и скорее можно его считать отсылкой к австрийскому писателю. Здесь хочется вспомнить один из его рассказов «Описание одной борьбы», где такое же размеренное повествование, подробные променады по улицам Праги, такие же абсурдные пассажи, которые могут вместить в себя скрытые смыслы. Это так называемый шкатулочный рассказ, где можно скорее судить о том, что все четыре персонажа – это и есть один главный герой. Подобная литературная техника «роман в романе» применяется очень давно (арабские сказки «Тысяча и одна ночь», «Рукопись, найденная в Сарагосе» Потоцкого и многое другое).
Кстати, в конце предисловия нам не зря даются другие возможные названия пелевинского романа. Это «Сад расходящихся Петек» и «Чёрный бублик».
Первый вариант – это, конечно же, прямая отсылка к знаменитому рассказу Борхеса «Сад расходящихся тропок», в котором линия жизни героя может дробиться и существовать в параллельных мирах с большими/небольшими сюжетными расхождениями. Подобная теория есть и в цикле «Тёмная Башня» у Кинга или что-то похожее в теории об искажённом мире у Шекли в романе «Обмен разумов». У Пелевина, помимо запутанности в том, какое время действия романа является настоящим, а какое вымышленным (даже подлинность персонажей иногда ставится под сомнение), это является ещё иронией над исторической достоверностью фигуры Чапаева. С одной стороны, это и книга Фурманова «Чапаев» о помпезном героизме начальника дивизии Красной Армии. Собственно, с неё и начало закрепляться имя народного героя в массовом сознании Советского Союза; потом пошёл одноимённый фильм братьев Васильевых, а там дальше и анекдотцы подкатили. Всё это, кстати, высмеивается Пелевиным на протяжении всего романа. Нам ведь также известно, что многие государства переписывают историю. Они для управления народом вольно трактуют исторические события в силу идеологических установок. А впоследствии, когда идеология рушится, а власть меняется, тут-то и развенчиваются мифы и легенды о народных героях. О них всплывают новые (и зачастую тёмные) подробности, в которых легко заблудиться и потерять различие между Вымыслом и Правдой. Для того же Петра Пустоты Чапаев является духовным наставником и путём к сатори. У Пелевина он предстаёт гораздо более загадочной фигурой, а не символом большевизма. В этом и есть стёб автора – не показать настоящего Чапаева (которого мы никогда не узнаем), а показать его своей же выдумкой, дзен-буддистским наставником.
Суть второго названия раскрывается в самой книге. Чёрный бублик (цвет космоса) выражает круг цикличности, а дыра внутри него – пустоту. Само время действия романа тоже выражает цикличность. Конец 10-х годов – время перемен и хождений по трупам, когда в стране начинался коммунистический режим. Вторая эпоха – это снова беспокойные времена России, середина 90-х, такие же перемены, ознаменовавшие конец СССР, и в стране начинается политический и криминальный беспредел. Разруха – новая власть – снова разруха – снова новая власть. Ситуации в стране схожи, и тут мы, как читатели, начинаем каждую из этих реальностей ставить под сомнение. Картина двух миров намеренно проецируется на экране безумным режиссёром Петром Пустотой.
***
Так что же такое эта самая пустота?
Чапаев является здесь ключом к пониманию реальности для Петра. Пониманию того, что нет прошлого и будущего, есть только настоящее, есть момент вечности.
«– Значит ли это, что этот момент, эта граница между прошлым и будущим, и есть дверь в вечность?
– Этот момент, Петька, и есть вечность. А никакая не дверь. Поэтому как можно говорить, что он когда-то происходит?»
Это намёк на матрицу, которая находится «нигде», то есть в пустоте. Вспомним также один из разговоров Чапаева с Петром в бане, носящий экзистенциальный характер:
«– Хорошо, — сказал Чапаев, хитро прищуриваясь, — насчет <кто> мы потом поговорим. А сейчас, друг милый, давай с <где> разберемся. Скажи-ка мне, где эта манда живет?
– В моем сознании.
– А сознание твое где?
– Вот здесь, – сказал я, постучав себя по голове.
– А голова твоя где?
– На плечах.
– А плечи где?
– В комнате.
– А где комната?
– В доме.
– А дом?
– В России.
– А Россия где?
– В беде, Василий Иванович.
– Ты это брось, – прикрикнул он строго. – Шутить будешь, когда командир прикажет. Говори.
– Ну как где. На Земле.
Мы чокнулись и выпили.
– А Земля где?
– Во Вселенной.
– А Вселенная где?
Я секунду подумал.
– Сама в себе.
– А где эта сама в себе?
– В моем сознании.
– Так что же, Петька, выходит, твое сознание – в твоем сознании?
– Выходит так.
– Так, – сказал Чапаев и расправил усы. – А теперь слушай меня внимательно. В каком оно находится месте?»
А потом диалог продолжается в комнате Петра:
«– Петька! – позвал из-за двери голос Чапаева. – Ты где?
– Нигде! – пробормотал я в ответ.
– Во! – неожиданно заорал Чапаев. – Молодец! Завтра благодарность объявлю перед строем. Все ведь понимаешь! Так чего весь вечер дурнем прикидывался?
– Как вас понимать?
– А ты сам подумай. Ты что сейчас перед собой видишь?
– Подушку, – сказал я, – но плохо. И не надо мне опять объяснять, что она находится в моем сознании.
– Все, что мы видим, находится в нашем сознании, Петька. Поэтому сказать, что наше сознание находится где-то, нельзя. Мы находимся нигде просто потому, что нет такого места, про которое можно было бы сказать, что мы в нем находится. Вот поэтому мы нигде. Вспомнил?»
Истинная сущность любого предмета – это тоже пустота, если вспоминать легенду о глиняном мизинце Будды Шакьямуни (он же Сиддхартха Гаутама). Даже фамилия Петра является своего рода каламбуром.
Откуда являются предметы? Люди? Из пустоты. Не было тебя, а теперь ты есть, а потом нет тебя.
В этом и состоит функция глиняного пулемёта Анки-пулемётчицы. Показательна сцена, где ткачи пытаются окружить Чапаева, Петра и Анну и после действия пулемёта земля рассыпается на куски и исчезает. Нам показывают истинную сущность нашего мира. Ведь по сути, до условного Большого взрыва тоже была пустота. И она до сих пор в этом романе остаётся. Здесь также не обходится без иронии над историческими фактами. Мы знаем, что Чапаев погиб, переплывая реку Урал. В этом самом «нигде» появляется нечто похожее на Океан из «Соляриса» или даже разноцветные вспышки из «Космической одиссеи». Чем не цикличный чёрный бублик?
Ведь Чапаев говорит:
«– Я называю его условной рекой абсолютной любви. Если сокращенно – Урал. Мы то становимся им, то принимаем формы, но на самом деле нет ни форм, ни нас, ни даже Урала.
Поэтому и говорят – мы, формы, Урал».
***
Другой момент из книги – это Внутренняя Монголия. Стоит сказать, что это место имеет реальную
географическую локацию и является автономным районом Китайской Народной Республики.
В нём, кстати, находится известный буддистский храм Чженьцзюэ (Храм Пяти Пагод). Число «пять» неоднократно упоминается в романе. Например, Чапаев носит Орден так называемой Октябрьской Звезды. Октябрь здесь ассоциируется вовсе не с революцией, а с буддистским праздником Лхабаб Дуйсэн. Отмечается он как раз в октябре (и ноябре) и посвящается нисхождению того самого Будды Шакьямуни с неба Тушита для своего последнего перерождения на земле. В романе Внутренняя Монголия имеет всё же метафизическое значение. И как я писал, это Чапаев, как носитель этой пятиконечной звезды, является путеводителем заплутавшего Петра. Это то самое место, которое является четвёртым.
«– Вот представь, сделал ты какое говно. Внутренний прокурор говорит, что ты падла, подсудимый в стену глядит, а внутренний адвокат что-то лепит про тяжёлое детство».
А затем:
«– Четвертый. Не помнишь, что ли? С чего разговор пошел – что есть внутренний прокурор, внутренний адвокат и тот, кто от внутреннего кайфа прется. Только непонятно, почему он четвертый? Он же тогда третий выходит.
– А про подсудимого забыл? – спросил Володин. – Про того, кого они
судят? Ты же не можешь сразу из своего прокурора стать своим адвокатом.
Хоть секундочку подсудимым надо побыть. Вот это и есть третий. А четвертый
о всех этих раскладах и не подозревает даже. Ему кроме вечного кайфа
вообще ничего не надо».
Внутренняя Монголия – это абсолютно всё, это всё мироздание нашей души. Это внутреннее освобождение от всего земного:
«Дело не в том, хочешь ты или не хочешь. Дело в том, что если ты чего-то хочешь, ты уже точно не этот четвертый, а кто-то другой. Потому что четвертый вообще ничего не хочет. Зачем ему чего-то хотеть, когда вокруг – вечный кайф?»
(январь, 2019)