О фильме Леонида Менакера «Последняя дорога» («Ленфильм», 1986)
Полагаюсь на слово, на вечное Слово,
И кроме него — ничего.
Обращаюсь к нему, как к началу земного
Всего и иного всего.
Возвращаюсь, качаясь, как судно к причалу,
К высокому Слову Творца.
И чем более я подвигаюсь к Началу,
Тем далее мне до конца.
Михаил Щербаков, "Вечное слово", 1988
Все, кто интересовался судьбой Александра Сергеевича Пушкина, знают, каким одиноким он был последние годы жизни. Непонимание друзей, жена-пустышка, тягостная служба при дворе, которую поэт не бросал из-за доступа к архивам, долги, долги, долги, интриги, интриги, интриги… Казалось, самые близкие друзья не воспринимают его всерьез. Не слышат боли, не понимают, не могут измерить бездну отчаяния, в которой оказался поэт волею судеб. Казалось, его образ жизни, как вызов светскому обществу только раздражает. И не только высший свет, но и тех, кто мог бы видеть глубже и понимать тоньше.
Вся эта обстановка превосходно передана создателями фильма, повествующего о последних днях жизни Пушкина и первых днях жизни России, оставшейся без своего великого поэта.
Сам Пушкин в фильме практически не появляется — так было задумано Михаилом Булгаковым, автором пьесы «Александр Пушкин» («Последние дни» (1935), по мотивам которой снят фильм (в титрах не указано). Пушкина в фильме нет. Но картина буквально наполнена его сиянием, которое после смерти разгорелось еще жарче.
Картина производит неизгладимое впечатление огромной беды, обрушившейся на Россию. Постепенно, следуя за развитием сюжета (перед дуэлью — дуэль — ранение — умирание — смерть — проводы поэта) зритель погружается в атмосферу народного горя. Это достигается общими планами толпы, пришедшей к дому на Мойке («Целый день вожу сюда людей!» - говорит ямщик; «Сорок тысяч уже пришли, а сколько еще будет?» - замечают полицейские).
Суметь показать трагедию без стонов, криков и крови, без популярного нынче дешевого натурализма — большое мастерство. Умирающего Пушкина в кадре нет. Мы не видим его страданий — о них свидетельствуют реплики близких. Показателен эпизод с придворным врачом: «Не всякий солдат может терпеть такую рану… Натура!..»
Главные персонажи — Жуковский и Вяземский, привычно брюзжа в его адрес, совершенно преображаются в свете страшного понимания: нет больше на земле их великого друга. Нет большого поэта. Глубокого, дерзкого, неудобного, но такого необходимого.
Смерть велика и значима сама по себе. Она все расставляет по местам. В ее вечном отблеске приходит понимание, осознание, значение человека, которого не вернуть. В ее мрачном сиянии люди преображаются. Перестают бояться и лебезить, обретают свободу, понимание невосполнимости потери для всей русской культуры, для всего русского общества.
И вельможи становятся людьми. Думают, чувствуют, говорят то, что думают и чувствуют. «Что вы говорите, Василий Андреевич!» - в ужасе окликают Жуковского. «Что думаю, то и говорю!» - яростно парирует действительный тайный советник, которому никак не положено говорить то, что он думает.
Князь Вяземский, камергер, легкомысленно отмахнувшийся от настойчивых просьб жены приехать к Пушкину, помочь, предотвратить беду, настаивает на том, чтобы поэта хоронили не в камер-юнкерском мундире, а во фраке, попадая при этом под подозрение. Пресловутый мундир, в котором положено являться при дворе, преследует поэта и после смерти.
Самый светлый, благородный образ — Константин Данзас, лицейский друг Пушкина, его секундант. О нем стоит сказать отдельно. Сергей Сазонтьев, исполнитель роли Данзаса, недооценен публикой и критикой. Артист театра и кино, Народный артист РФ, он знаком телезрителям по телеспектаклю «Следствие ведут Знатоки» (серия «Полуденный вор», заглавная роль). Пересмотрите этот фильм, наверняка обратите внимание на особую значительность вора Царапова, его редкое обаяние и большую внутреннюю силу.
Сергей Сазонтьев сыграл Данзаса с огромным чувством, сдержанностью военного и чуткостью преданного друга. Его огромное внутреннее напряжение, случайно прорвавшаяся слеза, неотразимая сила взгляда и невероятная, глубоко спрятанная скорбь придают образу благородное величие. Такой человек всегда будет рядом. До последней минуты. Именно такого человека Пушкин взял в секунданты своей последней битве, тайну которой вынужден был сохранить (дуэли в николаевской России были под строжайшим запретом, и Данзаса судили).
О, государство не дремлет. Оно опасается беспорядков. Оно радеет за свою репутацию. Зачем России международный скандал? Столько народу собралось на Мойке, а дворец рядом…
Опасность положения отлично понимает помощник Бенкендорфа генерал Дубельт. Очень интересный персонаж в тонком, мноногранном исполнении Андрея Мягкова. Леонтий Васильевич Дубельт — не солдафон, не бездушная государственная машина по штамповке арестов. Он — думающий человек, страдающий от того, что приходится служить в охранке, чтобы загладить юношескую дружбу с Пестелем. Генерал прекрасно понимает: Пушкина любят. Пушкина им не простят.
Горе поистине было всенародным:
«В понедельник были похороны, то есть отпевание. Собралась огромная толпа, все хотели присутствовать, целые департаменты просили разрешения не работать в этот день, чтобы иметь возможность пойти на панихиду, пришла вся академия, артисты, студенты университета, все русские актеры. Церковь на Конюшенной невелика, поэтому впускали только тех, у кого были билеты, иными словами, исключительно высшее общество и дипломатический корпус, который явился в полном составе (один дипломат даже сказал: «Я только здесь в первый раз узнаю, что такое был Пушкин для России. До этого мы его встречали, разговаривали с ним, и никто из вас … не сказал нам, что он ваша национальная гордость».
(Из письма Софьи Карамзиной)
Так чего же боялась власть? Почему погибший Пушкин был не менее опасен, чем живой? На этот вопрос отвечает интересный персонаж, не то, чтобы второстепенный, но и не главный. Корнет Василий Чичерин, не читавший из Пушкина ничего, кроме эпиграмм, открывает для себя великую силу поэтического слова, созданного Пушкиным. Его большую душу, обширный ум. И солдафон, науськанный на травлю поэта, бездумно повторяющий оскорбительные куплеты про «рогоносца», превращается в человека думающего, а это само по себе опасно. Опасно в николаевской России, опасно и сейчас.
В чем же опасность писателей и читателей для мощного полицейского государства? Что значат слова против мощи Тайной полиции, вооруженной до зубов, оснащенной тюрьмами, укомплектованной осведомителями? Почему слово, будь то колкая эпиграмма или историческая трагедия, воспринимается как угроза? Почему люди верят поэтам больше, чем охранке?
Вопросов много. А ответы, если есть, то не очевидны. Может быть, поэтическое слово - не пустой звук. Может быть, мир устроен так, что в слове заключена особая сила. Сила, возвращающая достоинство. Сила, которая делает человека правдивым и свободным. Сила, дающая бессмертие.