День 14 июня в Латвии с 1989 года объявлен Днем памяти жертв сталинских репрессий. В этот день в 1941 году начались депортации в Прибалтике «контрреволюционных, антисоветских, уголовных и социально-опасных элементов».
Подлежащие «очистке» лица направлялись в лагеря на срок от 5 до 8 лет с последующим поселением на 20 лет в отдаленных местностях СССР.
Публикуем отрывки из воспоминаний Дайны Шмулдере-Геркис, лето 1989, Рига, Латвия
— 13 июня 1941 года был последним днем нашего безоблачного детства. Вокруг июньское цветение и много, много солнца. Синее небо, тишина и чувство защищенности. То, что последовало за этим днем, было в таком контрасте с привычной для нас жизнью, что последний счастливый день в моей памяти, как нарисованный, жив и сейчас. Я слышу ту тишину и покой, я чувствую запахи этого дня, я чувствую тепло солнца на коже.
Жизнь наша жестоко разрублена на две части — до 14 июня и после него. Детство для меня осталось за чертой, наступили заботы о завтрашнем дне, голод, холод, потеря самых дорогих для меня людей.
Тяжело все это вспоминать, тем более невозможно забыть. И говорить об этом можно не с каждым. Не перед всяким можно раскрыть эту незаживающую рану.
Страшно то, что кто-то своим непониманием, своей бессердечностью или равнодушием может оскорбить память загубленных…
В этот день мама возилась с годовалым братиком, когда раздался у двери звонок. Я пошла открыть. Через окно я увидела стоящих у дверей незнакомых людей с винтовками. Винтовки были с примкнутыми штыками. Зайдя в комнату, они приказали вызвать по телефону с работы отца, но предупредили, что разговор должен вестись по-русски. Два часа дали на сборы, с собой разрешили брать столько, сколько сами сможем унести. Когда мама перевела нам приказ, я заплакала. Мужчины, приехавшие за нами, были пожилые, и, наверно, у них самих были дети. Один из них мне сказал: «Не плачь, девочка». […]
Эшелон отправился в путь 15 июня после обеда. Мама у кого-то выпросила клочок бумаги, написала записку старшему брату и выбросила из вагона. Потом оказалось, что брат эту записку получил. Человек, нашедший ее, вложил записку в конверт и отправил по указанному адресу.
Эшелон следовал на восток. На больших станциях, обычно ночью, поезд отстаивался на отдаленных путях и старшие вагонов, из числа арестованных, с ведрами ходили за водой и щами. Матери будили детишек и в темноте старались покормить горячей пищей. По путям передвигались составы и гудки паровозов жалобно и тревожно раздавались в ночной тишине. Еще до сих пор ночные паровозные гудки мне кажутся жуткими.
Хлеба нам давали достаточно. Взрослые на очень редких остановках пытались выменять хлеб на молоко, однако охрана грозилась стрелять, если кто-то попытается приблизиться к вагонам. А нас предупреждали, что если хлеб у нас лишний, то норму можно уменьшить.
В пути нам стало известно, что началась война. Теперь нас везли почти без остановок, по-видимому, нужны были вагоны. Где-то за Уралом нас впервые выпустили из вагонов у воды. Там было ужасно грязно — наверное, до нас там останавливались впереди идущие эшелоны. Выйдя из вагона, я обнаружила, что не умею бегать — от бесподвижности атрофировались ноги.
В Новосибирске эшелон подогнали близко к реке и нас перегрузили на баржу. Мама взяла первый тюк, с ней шла сестренка и несла братика. Я осталась с вещами. Потом мама вернулась за следующим тюком. С последними тюками мы с мамой отправились на баржу, я несла самый легкий.
Хотя было начало июня, уровень воды в реке был высокий. Вокруг виднелась только вода, где-то из воды торчали кусты. Баржа еле передвигалась.
Кроме нас, латышей, тут были и эстонцы. Я прислушалась к непонятному мне языку, и он мне казался очень звонким.
На барже были размещены люди с нескольких эшелонов, а было всего две уборные, которые висели над водой, а под ними кипела вода могучей Оби. У этих двух будочек выстраивались длинные очереди женщин и детей. Начались болезни, появились первые умершие. Их отбирали у близких и выбрасывали в воду. Люди плакали и кричали. Из нашего вагона в пути на барже никто не умер — это нас ожидало в близком будущем.
Постепенно стали людей высаживать на берег. Но очередь нашего вагона еще не подошла — нас везли дальше. С Оби баржа свернула на реку Васюган. Знаменитые Васюганские болота вскоре стали нашим новым домом. Нас высадили в Тевризе. Через пару дней нас, человек пятьдесят, на плоту отправили в деревню Мало-Муромка. Местными жителями были сосланные в 1931 году «кулаки», которых высадили в тайге. Выжило их мало, но к нашему приезду у них были избы, огороды, и объединились они в захудалый колхоз. Урожай в колхозе был слабый, не хватало на то, чтобы сдать государству поставки. Колхозникам практически не оставалось ничего. Жили они со своих ста ведер картошки, которые вырастили на огородах. Рядовой колхозник хлеба не получал.
Нас разместили по хатам, не спрашивая согласия хозяев. Мы жили у Сапожниковых. К нашей хозяйке часто заходил наш ровесник одноглазый мальчик Маркелка. Мама по приезде сушила в печке на дороге сэкономленный хлеб. Маркелка принюхивался и говорил: «Как хорошо хлебом пахнет, а я уже забыл этот запах». Мама дала ему хлеб.
Работы другой, кроме колхозной, там не было, так что все мы стали колхозниками. В деревне было примерно пятьдесят дворов. Скоро после нас в Мало-Муромку привезли людей из Черновиц. У них мужчины были вместе с семьями. Когда их высаживали на берег, местное население с криками «буржуев привезли» бежало их встречать. Когда всех разместили — мало осталось дворов, где не было нашего брата. Трудно мне сейчас судить о том, сколько было нас переселенных всего, но ясно то, что наше присутствие очень повлияло на уже бедный колхоз и, конечно, на нашу дальнейшую жизнь. Шла война, и повсюду было трудно с питанием. Недаром, когда мы, маломуромские, оставшиеся в живых, делимся своими воспоминаниями с переселенцами с других мест, то оказывается, что наше положение было самым плачевным. И весь Васюганский район в смысле обеспеченности был очень плохим. […]
К тому времени многие из наших переселенцев были уже похоронены на Маломуромском кладбище. Буквально через несколько дней после нашего приезда умерла четырнадцатилетняя Элга Лемберга. Умерла Андрис Генгерис, Ирена Ладзиня, оставшаяся в Тевризе Арманда Кисе. Они все были 1940 года рождения. Живым из всех малышей остался только наш братик Айвис. У Кривошапкиных умерла мама и брат Володя. В четырехдетной семье Карклыни от голода умер десятилетний Оярс. Его хоронили летом 1942 года. Мама нам велела набрать таких цветов, какие растут у нас в Латвии. Я набрала полевые цветочки и вдруг обнаружила, что здешние цветы не пахнут. Ояру могилку вырыли заранее, а когда мальчика без гроба опускали в могилу, там была вода и сидела жаба.
Потом, когда мы уже были в детском доме, мама Ояра, Аида Карклыня, делала все, чтобы попасть в тюрьму, ради того, чтобы спасти детей, которых отправят в детский дом, и саму чем-то будут кормить. Она этого добилась. Двух младших детей отправили в детский дом, а старшую, пятнадцатилетнюю Риту, оставили работать в колхозе. Как Рита выжила — известно только Богу. Девочка, голодная и раздетая, работала на работах, которые под силу только мужчинам. Она и замерзала, и тонула, но выжила. В 1946 году дети Карклыни вернулись домой.
От голода спаслись Лиллия Мейя с сыновьями, согласившаяся переехать в деревню Седельниково. Там ее младший сын (семнадцати лет), участвуя в сборе кедровых орехов для государства, заблудился в тайге. Он долго блуждал, пока вышел к реке. Связал плот и на нем пустился по течению. Рыбаки его нашли еле живым и отправили к матери, но было поздно — он умер.
Умерла пожилая женщина Аделина Мелцере. Я всех уже не помню …
Весной надо было сажать картофель, но не было сил вскопать землю и не было семян. Мама договорилась с Рязановыми, что я помогу им вскопать огород. За день работы платили ведро картошки. У мамы самой не было сил это делать. Я для такой работы, совсем обессилившая, тоже не годилась, но мама надеялась, что меня, как ребенка, пожалеют и не прогонят. Лопата казалась такой тяжелой и, конечно, только из-за милосердия меня не прогнали — накормили и дали еще полведра картошки.
Вскопали мы клочок земли из последних сил. Сегодня еще помню, как внутренне я сопротивлялась тому, чтобы так трудно заработанную картошку зарыть в землю. Ведь не было гарантии тому, что мы доживем до того, когда картофель вырастет. Мы все ели только траву, в том числе и наш маленький братик. Когда картошка взошла, однажды ночью колхозные быки вытоптали наш огород и ничего там не выросло. Денег у наших было столько, сколько у каждого было дома на момент ареста. За работу нам не платили, хотя и за деньги купить ничего нельзя было, кроме как выкупить хлебный паек. Зато налоги мы должны были платить. Не помню, что это были за налоги, наверное, военный заем. […]
Помню один морозный вечер. Я шла от Кошелевых, которые мне одолжили пилу. За горизонт заходило солнце, красное-красное. Снег скрипел под ногами. Вдруг я поняла, что мама умирает и мы останемся одни. До того вечера я и в мыслях не допускала такую возможность. Я шла и плакала. Слезы замерзали на щеках.
Вечером мама нам сказала, что чувствует себя лучше. Мы все вместе порадовались этому. А утром следующего дня я проснулась от того, что у мамы началась агония. На улице было еще темно. Вилма затопила плиту и куда-то ушла. Избушка освещалась от топящейся плиты. Мама лежала на топчане, тяжело дышала и смотрела мне в глаза. Я и сегодня помню этот взгляд — будто она все понимает, но говорить уже нет смысла. Я кричала от горя, от растерянности, от бессилия. Братик лежал рядом с мамой. Я его посадила на печь к сестре.
Братику было два с половиной года, но он не ходил и не разговаривал. Но то, что он был живой — было великое чудо. В этот день сестренке было десять с половиной лет, а мне тринадцать с половиной.
Умершую маму я сама одела и по полу вытащила в сени. Там на скамейках была широкая доска, на которой двадцать дней назад лежала мама Дагмары. Теперь на доске лежала наша мама — холодная и безразличная к нам. Надо было ждать пока в мерзлой, как камень, земле выдолбят могилу.
Могилу копал колхозный кузнец Снегерев — светлый человек, отец пятерых детей. Могилу он вырыл на совесть, глубокую и с нишей. В эту нишу он постелил солому. Мы с сестрой на санках отвезли нашу маму на кладбище. Снегерев маму уложил в нишу и прикрыл нишу доской, чтобы мерзлые комья земли не падали на маму …
Через пару недель в мамину могилу хоронили маму маленького Андрейки, умершего еще осенью 1941 года, Зинаиду Генгерис. Последнее время она была бездомной. За квартиру платить было нечем, и она ночевала, где придется, кто пожалеет и пустит ее. В ту ночь она ночевала у порога на полу у ссыльных из Черновиц. Как она на корточках сидела, так ее холодную уже утром нашли.
Из маминой могилы выбрали часть мерзлых комьев земли и уложили там Зинаиду. На ней были белые, теплые бурки. Хоронившие ее решили, что бурки Зинаиде больше не нужны и стали их с нее снимать. Когда они увидели, что с застывших ног бурки не снимаются, они их разрезали и сняли. Это было последнее, что можно было у нее отнять …
Мы с сестрой на кладбище шли с наивным желанием еще раз увидеть маму.
Когда нас весной увозили в детский дом, мы ходили прощаться с мамой. Земля под деревьями еще не совсем оттаяла, и вместо могилки было углубление. Наша мама осталась там в той дальней глухой деревне, но я всю жизнь чувствую ее рядом с нами. Сорок шесть зим прошло с тех пор, но и теперь я часто плачу по ней. Я не плачу о нашей сиротской доле. Я плачу о доли матери, которая своей жизнью должна была заплатить за жизни своих детей.
Только когда я сама стала матерью, я поняла, каково смотреть на своих с голода умирающих детей. Каково матери умирать, не зная, что будет с детьми завтра … […]
Мне всю жизнь кажется, что наши родители где-то рядом с нами, что их любовь оберегает нас и указывает правильный путь в жизни.
После маминой смерти до весны мы жили одни. Нам кое-что из продуктов давал колхоз, это было больше, чем ничего. Я иногда падала духом, а наша соседка Вилма Милберга меня подбадривала, что нет такого слова «не могу», нужно очень хотеть и тогда ты все сможешь. Жизнь мне доказала справедливость ее слов.
Пока мы жили одни, до детского дома, мы ходили по домам — ждали милости от людей. Мы не просили, а стояли молча у порога и боялись, чтобы еще кто не стал рядом с тобой. Двоих чаще всего выгоняли. Помню дистрофиков. Руки и ноги у них были темной кожей обтянутые кости. Какие были мы с сестрой — не помню, помню нашего брата. После войны, когда показывали детей дистрофиков в фашистских концлагерях, я молча глотала слезы. Не могла я тогда никому говорить, что мой братик и многие другие были такими же, и это в своей стране … Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!
Когда речка весной отчистилась ото льда, нас троих и Дагмару на лодке повезли в Средне-Васюганский детский дом. Было 30 апреля 1943 года. В детском доме готовились праздновать 1-е Мая. Мы помылись в бане, оделись в детдомовское платье. Начался новый этап в нашей жизни. […]
В мае 1946 года, как-то вечером, воспитательница нам сказала, что детей из Латвии повезут домой. Описать то, что мы чувствовали в этот момент, невозможно … Мы вели себя так, как будто с ума сошли от счастья. Это казалось невероятным, несмотря на то что об этом мечтала и думала все время. Девочки из наших групп радовались вместе с нами.
Только Васюган отчистился ото льда, нас повезли в Томск. Пароход «Тара» был переполнен, но уговорить нас дождаться следующего рейса никому не удалось. Мы были готовы ехать хоть на трубе. В мешках у нас был хлеб. Нас было 13 человек. На каждый прием пищи нам давали буханку хлеба. Мне доверили буханку делить на тринадцать равных частей. Я очень старалась делить справедливо, потому что сама брала последний кусок. […]
Дома мы жили у родственников и друзей наших родителей. Старший брат в 1950 году демобилизовался, теперь он доктор экономических наук, сестра Инесе закончила академию художеств по текстилю, младший брат Айвис имеет среднее специальное образование и успешно занимается фотоискусством.
Я долгие годы проработала в конструкторском бюро. У наших родителей четверо детей, семь внуков и восемь правнуков пока, но, увы, этого они не знают …
Наш отец Волдемарс Шмулдерс, сын лесника, единственный из шестерых детей получил высшее образование. Он в 1917 году кончил в Петрограде политехнический институт, отделение кораблестроения. Он знал языки, был знающим инженером и принципиальным человеком с очень развитым чувством ответственности. По приговору «тройки» он был расстрелян, теперь посмертно реабилитирован.
Мама из шестидетной семьи безземельного крестьянина. Тоже единственная получила высшее образование. Она окончила филологический факультет Латвийского университета.
Отец наш прожил пятьдесят два года, мама — сорок два.
Мы не можем прийти на их могилы — могила отца неизвестна, а мамину сейчас не нашла бы. Единственное, что осталось — память. Именно потому я пишу о прожитом, хотя вспоминать о нем очень тяжело.
Люди должны знать правду о тех годах, чтобы это не могло никогда больше повториться.
Я часто думаю о тех людях, которые стреляли, уничтожали невиновных людей бездумно и послушно, в том числе и детей. Они теперь старые, у них внуки и правнуки, и они гладят их головки своими руками, которые в крови.
Люди проснитесь, откройте глаза, вдумайтесь! Такое не должно повториться! Не допустим этого!
[Личный архив писателя В. Н. Макшеева. Рукопись. Подлинник. Воспоминания впервые частично опубликованы в кн.: В. Н. Макшеев. Нарымская хроника. Москва, 1997, с.149,161.]
1949. Июнь,14
Согласно справке УМВД по Томской области в Томский облисполком на территории 14 районов области на 1 июня 1949 проживало 5132 семьи спецпереселенцев-латышей (15381 человек).
В том числе:
- в Асиновском районе — 555 семей (1704 человек);
- в Зырянском — 446 семей (1419 человек);
- Каргасокском — 379 семей (979 человек);
- Кожевниковском — 354 семьи (1074 человек);
- Колпашевском — 379 семей (1055 человек);
- Кривошеинском — 302 семьи (887 человек);
- Молчановском — 267 семьи (799 человек);
- Парабельском — 395 семей (1080 человек);
- Пышкино-Троицком — 429 семей (1376 человек);
- Тегульдетском — 426 семей (1162 человек);
- Томском — 221 семья (928 человек);
- Туганском — 354 семьи (1186 человек);
- Шегарском — 385 семей (1071 человек);
- Чаинском — 240 семей (661 человек).
[ГАТО. Ф. Р 829. Оп.4. Д.37. Л.104; 1940‑1956 гг. В нарымской дальней стороне: этнические депортации в Томскую область. С. 172]
Житель Латвии Карл Карлович Берзиньш 25 марта 1949 году, в девятилетнем возрасте, вместе с родными был депортирован. Новым местом жительства стал Каргасокский район, посёлки Казальцево, Киндал. В 1956 году, после реабилитации семья вернулась на родину. Спустя годы, уже поседевшим взрослым человеком, он навестил места своего детства в Каргасокском районе. Причин для приезда было несколько. Одна из них — просьба отца, сказать спасибо председателю колхоза им. Кутузова, Ганькину Н. Я. из Казальцево. Последующие поездки были связаны с мемориальными хлопотами: установлением памятных знаков о погибших в годы репрессий гражданах Латвии. Они были установлены в Томске, Казахстане и посёлке Новоюгино Каргасокского района (последний при содействии латышского Комитета братских кладбищ).
Памятник латышам, жертвам политических репрессий на Томской земле открыт и освящен в Томске, в Сквере памяти, 8 сентября 2011 года. Установлен по инициативе латышской диаспоры Томска, общества «Мемориал» и инициативной группы латышей из числа бывших спецпереселенцев из Латвии на Васюганье. Привезен из Латвии.
Автор проекта: Карл Берзинш.
В поселке Новоюгино Томской области открыт памятник латышам – жертвам политических репрессий. На мемориальном камне выбиты 252 имени. Эти люди в 1941 и в 1949 годах были депортированы из Латвии и умерли в Сибири.
Установлен 7 октября 2017 года по инициативе Комитета братских кладбищ Латвии на средства правительства Латвии. Размещен в центре поселка рядом с мемориалом погибшим в годы ВОВ и Поминальным крестом проекта «Прощение и память».
Список имен, размещенных на памятнике
Памятник репрессированным латышам в Каргасокском районе появился по инициативе пенсионера Карла Берзиньша.