Расшифровка передачи «Цена Победы» от 7 июня 2023 года. Гость — Леонид Тёрушкин, Заведующий Архивным отделом Научно-просветительного Центра «Холокост». Ведущие — Виталий Дымарский и Владимир Рыжков.
В. ДЫМАРСКИЙ: Представим сегодняшнего нашего гостя, собеседника: Леонид Тёрушкин, заведующий архивным отделом Научно-просветительного Центра «Холокост». Леонид, добрый вечер!
Л. ТЁРУШКИН: Здравствуйте!
В. ДЫМАРСКИЙ: Будем мы говорить о крупном проекте, где вы являетесь одним из руководителей: «Сохрани мои письма». Это письма евреев во время войны, если говорить коротко. А сейчас мы будем об этом говорить подробнее.
Л. ТЁРУШКИН: Это письма не только евреев и не только во время войны. Мы не ограничивались хронологическими рамками 22 июня 1941 года — 9 мая 1945 года. Я объясню почему.
В. РЫЖКОВ: Леонид, поясните концепцию проекта.
Л. ТЁРУШКИН: Всё начиналось достаточно много лет тому назад. Тогда было созданы просветительный Центр и фонд «Холокост». Ещё в 1990-х, когда начал создаваться архив. В музее Мемориальной синагоги на Поклонной горе, действующем до сих пор, начался сбор артефактов. Люди зачастую несли нам то, что у них дома сохранилось. Дождавшись наконец, что тема стала открытой, легальной, они принесли всё, что есть дома. И оказалось, что в значительной степени то, что сохранилось в семейных и личных архивах, значительное количество — письма.
Так продолжалось достаточно долго. Мы давно уже не ждём, что нам кто-то что-то принесёт, мы перешли к активной, наступательной стратегии в этом плане. Но когда, например, у нас накопилось определённое количество переписки, Илья Альтман, сопредседатель Центра «Холокост», сказал: «Давай сделаем сборник писем, попробуем, что из этого получится». Были уже публикации в газетах, интернет тогда был не так сильно развит, использовались в основном бумажные варианты изданий. И то, что нам удалось собрать, мы решили издать. В 2007 году вышел первый сборник из этой серии.
С одной стороны, мы постарались доказать людям, что-то, что нам передали, прислали, не пропало, используется. С другой стороны, мы постарались привлечь внимание: после первого сборника пошёл практически вал материала. Нам стали писать, звонить со всего русскоязычного мира. Оказалось, что у людей дома на чердаках, антресолях лежат не только переписки военных лет, плюс фотографии, личные документы, воспоминания. Зачастую мы просто цеплялись за одно какое-нибудь сохранившееся письмо, а дальше раскручивали этот клубок. Таким образом нам удалось издать шесть сборников писем. Естественно, эпоха интернета позволила нам сейчас активнее работать с самыми удалёнными гражданами по всему миру и получать очень много и в электронном виде.
По большому счёту мы ставили себе цель издать переписку, потому что переписка периода Второй мировой, Великой Отечественной войны особенно не издавалась. В советские времена, конечно, выходили различные сборники под названием «Говорят погибшие герои», но там были материалы изданные достаточно характерные. В основном были материалы тех, что вошёл в пантеон героев. А что делать с теми, кто не герои? Их переписка сохранилась, и она очень интересная. Особое внимание в этих материалах уделяли нашей главной теме — факты, свидетельства о Холокосте. И кроме того, мы ставили задачу увековечить, вернуть из забвения какие-то имена обычных людей с их трагическими чувствами, судьбами, переживаниями. По большому счёту нам было не столько принципиально, какие подвиги авторы письма совершили, каких наград был удостоен. Нам было важно, что он чувствовал, переживал, как сложилась его судьба, судьба его родных и близких.
Строго говоря, нам интересовали не только письма с фронта, но нас интересовали и продолжает интересовать комплекс семейной переписки. Это и письма на фронт, письма из эвакуации, тыловая переписка, на которую вообще никто никогда не обращал внимания. Кто-то из Новосибирска пишет в Самарканд. Разбросанные войной люди. Что они чувствовали, как они живут, что думают, какие слухи ходят. Это письма на фронт, которые тоже очень мало кого интересовали. И нас очень интересовали письма, свидетельства из освобождённых территорий о преступлениях нацизма, о преступлениях оккупантов. Те первые письма, которые выжившие в оккупации граждане СССР отправляли своим довоенным знакомым.
Почему мы не ограничивались хронологическими рамками. Во-первых, сохранилась переписка довоенного периода: 1939-й, весна 1941-го. Ведь многие начали службу в Красной армии тогда. С одной стороны. С другой стороны, не для всех фактически война закончилась 9 мая 1945 года или даже 2 сентября 1945 года. Она закончилась по факту, но её последствия, переживания, всё остальное ещё оставалось, находило отражение в переписке. Люди возвращались из лагерей военнопленных, из эвакуации. Люди ещё продолжали служить. Многие служили ещё долгие годы в Красной армии и писали о том, что они видели, в оккупированной уже Красной армией Германии. Люди искали своих родных и близких, узнавали об их трагической судьбе. Строго говоря, у нас хронологические рамки — 1938−1946 гг.
Мы назвали эту серию «Письма и дневники евреев», потому что всё-таки мы Центр «Холокост» и в первую очередь работаем по семейным архивам евреев, потомков евреев, членов их семей. Но это не значит, что мы подходим с таким подходом: если письмо написал не еврей, то нам не интересно. Это просто смешно, неразумно. Во-первых, в семейных комплексах остались письма многочисленных нееврейских родственников. Остались письма друзей, сослуживцев, однополчан русских, украинцев, белорусов, армян — свидетелей трагедии гибели евреев после освобождения тех или иных районов. Всё это для нас представляет интерес. Кроме того, очень многие люди, которые сохранили эти письма, далёкие потомки, даже правнуки авторов писем, одни уже давно обрусели. Вдруг они просто неожиданно обнаруживают. По большому счёту, мы могли бы издавать письма и дневники представителей многих национальностей, но, простите, нас физически не хватит.
В. РЫЖКОВ: Леонид, я историк. Я понимаю, что вы работаете с источниками, потому что переписка — первоисточник. Это свидетельства эпохи, которые действительно передают то, что они видели, знают, слухи какие-то пересказывают. Это огромный объём очень сложный источник. Там пишут, что Маша заболела, а рядом — какой-то слух про Гитлера. а через строчку пишут бытовую зарисовку из Челябинска. Как вам удалось систематизировать такое «сырое мясо», сырой материал?
Л. ТЁРУШКИН: Это авторы и адресаты, письма с фронта, письма на фронт в рамках одной семейной переписки. Не с фронта на фронт, а в разные города СССР. Это первый принцип систематизации. Второй принцип: если сохранился комплекс переписки, главное лицо этой переписки, вокруг которого зачастую всё крутится. Грубо говоря, был красноармеец Сидоров. Ему посчастливилось, он прошёл войну. Или погиб, но успел написать много писем своей жене. Одновременно он пишет своим родителям, брату на другой участок фронта. Сидоров или Рабинович — главное действующее лицо в данной переписке. Дальше идут побочные персонажи: дальние родственники, друзья, сослуживцы.
Третий уровень: зачастую приходится восстанавливать семейные связи — кто кому кем приходится. Первый принцип: откуда кому и когда. Второй принцип — хронологический: когда эти письма были отправлены и куда. Грубо говоря, красноармеец пишет с фронта своим родным, допустим, в Ленинград ещё в начале 1941 года, потом мы обращаем внимание, куда продолжают поступать письма от него в эвакуацию — грубо говоря, в Челябинск. Мы прослеживаем, что семье посчастливилось эвакуироваться из Ленинграда. Когда семья возвращается в Ленинград, допустим 1944−1945 гг., это тоже имеет принципиальное значение, в какой период письма отправлены. При этом датировка письма: если мы можем определить… Сейчас это всё возможно по интернету, можем узнать по полевой почте, можно узнать, что это была за воинская часть и где она была, сопоставив это с датой написания письма, мы можем очень интересно проследить, что написано в письме и что в это время происходило на данном участке фронта, в чём участвовала данная воинская часть. Тогда очень интересно сопоставить, когда человек пишет, что у него всё спокойно, наслаждается природой, а мы-то знаем, что на самом деле происходило в этом месте в это время. Плюс-минус неделя-другая.
Естественно, из того, что к нам попадает, мы физически не можем опубликовать всё, это ясно. Есть люди, которые немножечко обижаются, но что поделаешь. Да, есть масса переписки совершенно не интересная. Это типа письма, которые мы пишем с вами сегодня: жив-здоров, хорошо кушаю, прекрасно обеспечен, всем передаю привет, бесконечным родственникам, судьбы которых мы, конечно, не можем проследить. Ничего особенного в этом письме нет. Это обычное письмо.
Но есть письма, на которые мы обращаем особое внимание и сразу отбираем для публикации. Это или письма достаточно известных людей, заметных. Например, художника Григория Ингера. У него обширная переписка, он был в эвакуации в 1941—1943 гг. У него обширная переписка с его братом, погибшим на фронте, с его племянником, тоже погибшим на фронте, с его родственниками. Там и сведения с фронта, жизнь его в эвакуации в какой-то чувашской далёкой деревушке. Или это письма, в которых говорится о преступлениях нацизма. Естественно, отмечаются факты, подробности гибели родных и близких евреев. Факты вообще преступлений нацизма, не всегда там говорится о евреях. Там может говориться об уничтожении многих граждан СССР.
Это письма, особая группа, как я уже сказал, очевидцев. То есть освобождается какая-то территория, восстанавливается почтовая связь. С фронта туда пишут, чтобы узнать что-нибудь о родных и близких. И зачастую на обороте того же самого письма приходит или короткий ответ, что «все родные расстреляны», или выжившие в оккупации, пишут подробные письма, что происходило, где захоронены расстрелянные, кому удалось спастись. Кстати, кто участвовал в уничтожении, известные энтузиасты. Это тоже встречается в письмах. Это неофициальные письма, это довоенные друзья, соседи, одноклассники пишут, что они видели и помнили. И кроме того, это и зачастую единственные свидетельства гибели той или иной семьи. Никаких официальных документов нет, ничего неизвестно, только то, что сумели написать соседи. Такие семейные реликвии — единственные свидетельства о судьбе родных и близких. Естественно, в этой переписке мы выделяем такие направления, как случаи спасения. И сведения, которые в переписке дают солдаты и офицеры разных национальностей об освобождении тех или иных гетто, концлагерей, лагерей уничтожения. Скажем, освобождение Аушвица нашло своё отражение в письмах, переписках и дневниках очень многих солдат и офицеров Красной армии, независимо от национальной принадлежности.
В. ДЫМАРСКИЙ: Когда речь идёт о письмах на фронт или с фронта, насколько вы по этим письмам видите их подцензурность?
Л. ТЁРУШКИН: Вы знаете, иногда мне кажется, что жестокий контроль цензуры у нас несколько преувеличен. Во-первых, советский человек в любом случае не стал бы писать, как ему не нравится командование его воинской части, армии и действия советского правительства в переписке. Он уже знал, что это не стоит делать. Другой вопрос — военная цензура. Её интересовало, чтобы в письмах с фронта не указывалась географическая привязка той или иной воинской части. И то только в тех случаях, когда воинская часть не движется куда-либо. Мы очень часто видим зачёркнутые места в цензуре «я пишу вам оттуда-то и оттуда-то». И в то же время рядом следующее письмо того же автора через год: «Мы освободили такой-то город». Цензура достаточно внимательно смотрела. Естественно, я думаю, что письма, где было написано что-нибудь про действия советского правительства, просто не дошли ни до нас, ни до адресата. Но на самом деле вымаранных строчек достаточно мало. В письмах на фронт часто встречаются жалобы на тяжёлое положение семей эвакуированных. Да, очень часто они пишут, что мы не обеспечены, влачим тяжёлое, жалкое существование, хотим кушать, помогите, чем можете, пришли аттестат, пришли деньги. Это вполне проходило. Я даже жалобы такие читал, как инвалид войны пишет, что о нём никто заботиться не хочет.
Писать то, что касается чисто политической обстановки — ну кто это будет писать в письмах. Зачем?
В. ДЫМАРСКИЙ: Такого рода источники изучаются, до сих пор изучаются. Помимо писем, есть ещё дневники.
Л. ТЁРУШКИН: А вот дневники — совсем другое. Дневники писались не для того, чтобы их сегодня отправить кому-нибудь. Дневники писались, чтобы не забыть. В дневниках, как правило, значительно больше обобщений, размышлений. В дневниках можно прочитать и критику хода войны, и критику товарища Сталина, и советского руководства, и сомнения. Я прекрасно помню тыловой дневник одной женщины, военного врача. Два года она ничего не знала о судьбе своего мужа и сына, которые остались в оккупированной Белоруссии. К счастью, они остались живы, у партизан. И она фиксирует: «Начало 1942 года. Мы опять отдали Феодосию, которую недавно освободили. Неужели это продолжение мудрой политики товарища Сталина?». Дальше она пишет: «Какие-то странные сводки, противоречивые сводки Совинформбюро. Такое ощущение, что нам что-то недосказывают». Естественно, есть и дневники солдат и офицеров, в которых они действительно рассуждают и о том, что немцы оказались совсем не такими, какими их показывали до 1941 года. Совсем не такими. И что быстро эта война не кончится, что мы совершаем глупости и ошибки, что у нас полно бездарных командиров, которые губят людей. Да, всё это бывает в дневниках. И это люди писали, исходя из того, что дневник, может быть, никто никогда не прочитает.
Был ещё один вид переписки, где люди были более свободны. Это переписка, которая миновала военную цензуру. Военная цензура физически не могла прочитать всё, весь гиперколоссальный объём переписки периода Великой Отечественной войны. Цензоры тоже живые люди и на каком-то этапе уставали, у них глаз замыливался. Главное внимание военной цензуры было уделено письмам с фронта, которые проходили с почтой. Многие, если красноармеец или командир находились по дороге на фронт, где-то в тылу на переформировании, в запасном полку после ранения, он вполне мог пойти в увольнительную, выйти где-то на остановке поезда и опустить своё письмо в обычный ящик. Эти письма практически миновали цензуру, на них уже сил не хватало. Тем более тыловая переписка, она тоже мало подвергалась цензуре. Никаких особых военных секретов эвакуированные из Новосибирска вряд ли могли сообщить кому-нибудь, кто находится в Ташкенте. Никаких военных секретов у них практически нет.
Вот эта часть переписки меньше подвергалась цензуре. И там проскакивают тоже достаточно свободные выражения. Я прекрасно помню письмо, которое попало к адресату. Это письмо лейтенанта из 16-й литовский дивизии в период её формирования в Горьковской области. Он явно отправлял это письмо не через полевую почту. Он в достаточно уничижительной форме отзывается о 16-й литовской дивизии, которая в значительной степени состояла из бежавших из Литвы. Он совершенно уверен, что это воинство, как только окажется на фронте, разбежится, ни на что они не годятся, это не солдаты, а чёрт знает что. Человек не стеснялся в выражениях относительно своих сослуживцев.
В. РЫЖКОВ: Если рассматривать переписку военных лет как источник, можно ли сказать, что это энциклопедия советской жизни того времени? Можно ли при комплексном исследовании сформировать представления, во что верили, о чём думали, что обсуждали, быт, еда, образ жизни, настроения, как оно менялось год от года? Является ли это новым пластом источника, который позволяет уточнить наши представления о жизни советских евреев?
Л. ТЁРУШКИН: Да. Переписка периода войны — новый пласт источников, которые просто нужно рассматривать. Во-первых, только за последние 10−12 лет возник достаточно устойчивый интерес к истории повседневной жизни. Ранее она никого особенно не интересовала. Военная повседневность: где добывали еду, что ели, как мылись, на чём передвигались, как согревались, как складывались отношения с местным населением, как выживали. Да, история военной повседневности — очень интересно, сейчас этим активно занимаются и не только в России.
Что касается энциклопедии, я бы всё-таки энциклопедией не назвал, потому что в письмах отражается далеко не всё. И не потому, что цензура за кем-то особенно охотилась — люди не хотели огорчать своих родных и близких. Всё-таки большинство пишущих с фронта старались приукрасить действительность, успокоить родных, что у них всё хорошо, всё замечательно. Особенно касается молодёжи. Кстати, социально-возрастные различия разных авторов очень заметны по переписке. Сразу бросаются в глаза. Это, скорее, энциклопедия чувств и переживаний этого поколения в годы Второй мировой, Великой Отечественной войны. Альтман когда-то выпускал ещё в 1980-е письма военных лет, называлось это «Хроника чувств». Это, скорее, энциклопедия человеческих переживаний. Или, может быть, человеческих отношений в нечеловеческое время, позволю себе такой термин. Именно в письмах остались главные человеческие эмоции, больше их никак человек выразить на мог. Никого на войне его эмоции и переживания не интересовали. Всё это осталось только в письмах.
В. ДЫМАРСКИЙ: Вы не пытались классифицировать письма по тематикам? И если да (и даже если нет), поскольку всё-таки основную массу составляют письма евреев или о евреях, насколько плотно присутствует в этих письмах национальный вопрос или тема антисемитизма?
Л. ТЁРУШКИН: Тут два вопроса. Систематизировать мы пытались по географическому признаку, в частности. Грубо говоря, откуда они отправлены. Систематизировали мы и по происхождению авторов. Есть авторы из Москвы, Ленинграда, Челябинска, то есть со старых советских территорий. А есть авторы, которые стали советскими людьми буквально в 1939—1940 гг. У них немножко свои взгляды на то, с чем им пришлось столкнуться. Это свежеиспечённые советские люди. Раньше они жили в Прибалтике, западных областях Украины, Белоруссии, кстати в Польше тоже. Отдельно мы всегда выделяли письма на идише. Многие пишут на идише. Или они пишут на идише, потому что наивно полагают что-то на этом зарифмовать, хотят что-то за этим скрыть. Или им проще было писать на родном языке, потому что русский письменный они не знали. Скажем, уроженцы западных областей: говорить на русском они худо-бедно осваивали, а вот писать было очень сложно, и они писали на идише. Так что у нас есть люди, которые помогают с переводом.
Что касается сугубо еврейских мотивов. Очень значительная часть, около четверти авторов, пишут о судьбах евреев. Хотя это в основном старшее поколение. Молодёжь более ассимилирована, они больше ощущают себя советскими людьми. Хотя у части из них нацистская пропаганда, то, что нацисты вытворяют с евреями, заставляет их вспомнить, кем они являлись. Им никогда об этом не напоминали до войны. Да многие были и смешанными детьми. А тут как раз немцы им напомнили. Некоторый рост самосознания, безусловно, присутствует.
Что касается антисемитизма, по большому счёту — да, есть такие упоминания. Кстати, есть упоминания даже в письмах довоенных. Скажем, красноармеец пишет в 1940 году, что был у него конфликт с солдатом, который его жидом назвал, драка была, морду набил. Потом оба сидели на гауптвахте. По большому счёту в дневниках тоже встречаются эти моменты. И довольно часто. Как со знаком плюс, так и со знаком минус. Для кого-то эти национальные моменты, что «в нашей части находятся евреи тоже, было некоторым удивлением». Если это сопоставить с нацистской пропагандой, что все евреи воюют в Ташкенте, как известно. Вдруг оказывается, что много разных национальностей, евреев в том числе. Или это моменты, когда кто-то с ярко выраженными антисемитскими убеждениями пытается спровоцировать скандал или как-то ущемлять своих товарищей — красноармейцев и командиров евреев.
Но дело в том, что это встречается, но нельзя сказать, что в этом массовость. Во-первых, на этом никто особенно не спешил акцентировать внимание. Во-вторых, по сравнению с массированной антисемитской пропагандой, которая имела место постоянно со стороны немцев, со стороны нацистской Германии, какие-то местные проявления просто терялись, были незначительны по сравнению с тем, что говорила про евреев германская пропаганда, причём постоянно. Другое дело, что и в письмах, и в дневниках есть случаи, когда на освобождённых территориях много пишут про настроения, обстановку и восприятие вернувшихся частей Красной армии на освобождённых территориях. И вот там были сильны антисемитские настроения, хорошо подогретые, воспитанные оккупантами. Вот это там чувствуется. Не говоря уже о том, с какими настроениями сталкивались красноармейцы на освобождённых территориях.
В. РЫЖКОВ: Я хочу затронуть тему Холокоста. Само понятие «холокост» послевоенное. И осознание масштаба тоже послевоенное. А в письмах — первые впечатления, первые оценки. Как они воспринимали эту правду, когда освободили Аушвиц, узнали о преступлениях в каком-то городке? Какое первое впечатление, какие первые оценки они отражают в письме?
Л. ТЁРУШКИН: Это не всегда только первые оценки. Первые сведения о судьбе евреев — это осень 1941 года. До освобождения тех или иных городов ещё очень и очень далеко. Но информация уже просачивается. Уже есть в письмах строки, что в Одессе убито 20 тыс. евреев. Числа зачастую преувеличены, но масштабы вырисовываются. Весна 1942 года. Лейтенант Драхлин пишет своей жене: «Шансов, что твои родители уцелели в оккупации, крайне малы. Поверь мне, мы видели людей, которые вырвались оттуда. Мы общались с теми, кто был на оккупированных территориях. Евреев там уничтожают практически сразу».
С одной стороны, было осознание того. что евреи будут все уничтожены. Это раз. Другое: осознание того, что шансов, что выживут родные и близкие, оставшиеся в оккупации, очень мало. А уж дальше идёт просто осознание масштабов. Когда начинается освобождение тех или иных районов, тогда видны цифры и места уничтожения — вот эти все подробности. По большому счёту, к весне 1942 года в письмах и дневниках уже можно проследить понимание того, что речь идёт вообще о существовании евреев в Европе. Нацизм ставит себе задачу уничтожение всех евреев. И в данном случае мы воюем даже не за выживание, а за спасение народа наряду со спасением и защитой народов СССР. А уже если говорить о тех, кто был с западных регионов, они ещё раньше понимали, что происходит. Они достаточно быстро поняли, что шансов, что кто-то в Литве, Латвии, Польше уцелеет, очень мало, что по сути наша задача — попытаться ещё кого-нибудь спасти. Чувство мести постепенно нарастает. Очень многие в переписке пишут, что именно должны отомстить, рассчитаться.
Есть такие письма, что где-то рассуждают, что вдруг есть какой-то шанс, что кто-то где-то уцелел. Но не у тех, кто служил. Эти настроения были распространены в переписке тех, кто был в тылу. Те, кто был на фронте, лучше понимали, что шансов нет. Вот всё, что остаётся. Надо признать, что когда в письмах и дневниках появляются отголоски того, что удалось увидеть на освобождённых территориях (Минск, Аушвиц, какие-то крупные города, когда был освобождён Ростов-на-Дону в январе 1943-го и стали известны подробности крупнейшего уничтожения евреев на территории РФ), стало достаточно понятно. Другое дело, что мысль была о том, что надо спасти каких-то евреев, которые ещё остаются в Европе: в лагерях уничтожения, в концлагерях. Да, они ещё есть, мы должны постараться их спасти. Но во многих письмах звучит фраза… Вот пишет один солдат домой: «Представь себе, встретил буквально вышедших из гроба 2 евреев, освобождённых в Аушвице».
Конечно, просачивалась информация, что какие-то евреи скрываются у партизан. Когда освобождали какие-то районы, там находили чудом спасшихся укрывшихся детей, которых спасли местные жители. Но было ясно, что в основном всё уничтожено. Полностью масштабы, конечно, были оценены после войны. Почему мы часто говорим, что после 9 мая информация продолжает часто поступать в переписке. Скажем, я лично был знаком, когда нам удавалось пообщаться с авторами и адресатами писем, они могли дополнить то, что писали 70−80 лет назад, своими воспоминаниями. Я помню Якова Сколовера. Убежал в 1939 году из Варшавы на советскую сторону. Его семья оставалась в Варшаве. Много у него было приключений в СССР: он воевал в Красной армии, был ранен. Он получает письмо на польском языке осенью 1945 года от своего чудом уцелевшего двоюродного дяди. Этот дядя пишет. что вся семья Сколовера была уничтожена в середине мая 1943 года в Треблинке после подавления восстания в гетто. Сколовер понял, что ему больше возвращаться некуда. Он остался жить в Москве. Это ощущение идёт по нарастающей. И, скорее, больше есть надежды на чудо, что кто-то чудом мог уцелеть. Вот на чудо мы будем надеяться, но не более.
В. ДЫМАРСКИЙ: Я видел пару выпусков ваших «Сохрани мои письма». Я не знаю, случайно или нет, может быть эта тема везде присутствует, но вот идёт тема последнего периода войны, и разочарование людей, ждавших с концом войны неких послаблений и другой жизни советской, что победа должна принести другую жизнь. И разочарование, что приносит она опять то же самое, что было до войны.
Л. ТЁРУШКИН: Я с вами совершенно согласен. Во многих письмах мая-июня 1945 года мы видим радость, практически эйфорию победы, и присутствуют некоторые моменты разочарования. С одной стороны, ещё в письмах конца 1944-го — начала 1945-го, когда было ясно, что до окончания войны осталось совсем немного, может быть месяца 2−3, какая будет жизнь потом, после войны. Мы такую цену заплатили, столько жертв принесено, и жизнь после войны должна быть совершенно другой. Выжил, победил. Для тех, кого удалось спасти. Эти настроения присутствуют.
Но в то же время, вы абсолютно правы, уже первые недели после победы вдруг появляется ощущение, что ничего не изменилось, нет никаких серьёзных признаков того, что начнётся другая жизнь, что СССР как-то изменится, что у тех, кто вернулся с войны, перенеся такое, не то что получат какие-то материальные вознаграждения или что-то ещё, а что они будут дышать свободнее, они совершили такое, что к ним будет совершенно другое отношение как к личностям и гражданам. К сожалению, такое разочарование появляется очень быстро. Я бы даже сказал, в письмах это можно заметить, когда только с фронта приехал в тыл. Грубо говоря, из Вены или Берлина человека провожают, он приезжает — и он сталкивается немножко с другой обстановкой. Нет, понятно, родные и близкие, если они живы, встречают его мы понимаем как. А вот местные власти, чиновники и прочие — у них такое же отношение. Они относятся к нему точно так же: ну хорошо, молодец, возвращайся. Всё, погулял по Европе, всё командировка закончилась, все молодцы, всем спасибо. А у нас тут свои порядки, у нас и старые проблемы не решены, ещё и новые накопились.
В письмах лета 1945 года это вообще отдельная тема, которой нужно заниматься специально. Лето-осень 1945 года — письма, записки вернувшихся с войны. И смотря откуда они вернулись. Сравнительно не так давно нам попалось несколько писем одного человека. Я не могу называть его фамилию, родственники не разрешат. У него трагическая судьба: он военный врач из Брестской крепости, попадает в плен в июне 1943 года. Еврей, прошёл все лагеря, выжил, освобождён. Он успевает написать буквально из какого-то лагеря временного содержания несколько писем своим родным, что он жив, что скоро вернётся, совсем другая будет жизнь, раз уж я остался жить. А осенью 1945 года его судят за коллаборационизм и дают высшую меру. Кстати, в реабилитации ему отказано в 1990-е. Такая вот странная, запутанная история.
В. ДЫМАРСКИЙ: Коллаборационизм в лагерях?
Л. ТЁРУШКИН: Да.
В. ДЫМАРСКИЙ: Если имеются в виду спецотряды или как они называются, зондеркоманды.
Л. ТЁРУШКИН: Какая зондеркоманда? Он был в лагере военнопленных, не в лагере уничтожения. Скорее всего, на него написали, настучали, его сделали козлом отпущения. Я просто имею в виду, насколько мы, читая письма сегодня, знаем, что было. Или почти всё. Читая то или иное письмо, уже сразу понимаем: вот характер человека, вот его мысли, представления, надежды. А мы-то знаем, что с ним случилось. Мы знаем, насколько наивны зачастую его планы в этих письмах. Или насколько он прав в чём-то. Или насколько он в чём-то ошибался. Мы уже знаем, как сложилась его судьба. И судьба его близких в том числе. Насколько планы, надежды не совпадали с реальностью.
Каждая подборка писем ещё интересна характерами, личностями. От них ничего не осталось, кроме этих писем. Только строчки. Через дневник мы видим характер человека.
В. ДЫМАРСКИЙ: Эти выпуски где можно приобрести?
Л. ТЁРУШКИН: В Центре «Холокост» можно приобрести эти сборники. Кроме того, они выложены на сайте Центра «Холокост». Адрес Центра «Холокост»: Садовническая улица, дом 52/45. В самом центре Москвы. Кроме того, часть мы выкладываем в интернете, на сайте, в разделе «Библиотека». Там просто меньше иллюстративного материала. Сборники обычно мы сильно иллюстрируем. Достаточно ярко иллюстрируем. Если у кого-то что-то есть дома для пополнения архива, передачи и публикации следующего сборника, мы всегда это приветствуем. Нам передают материалы в копиях, оригиналах.
В. ДЫМАРСКИЙ: Мы призвали нашу аудиторию передавать материалы, приобретать книги, выпуски с письмами. На этом завершаем программу «Цена Победы». Спасибо Леониду Тёрушкину. Прощаемся с вами на неделю. Всего доброго!