Из разговоров с рыжим котом о жизни и смерти
...Вот, например, рыжий мой дружок, есть такое в литературном творчестве понятие, называется — антропоморфизм. Это когда человек хочет попробовать думать как какое-нибудь домашнее животное или даже дикий зверь. И пример такого антропоморфизма есть яркий. Лев Толстой захотел думать как мерин по имени Холстомер, и такой глупости нагородил, какая ни одной нормальной лошади и в голову никогда не придёт.
Так что после того Холстомера я и в глаза-то лошади заглянуть пугаюсь.
И тебе в глаза заглянуть не смею. Глубины там чую непостижимые.
Пусть тогда ещё расскажу один замечательный случай из истории антропоморфизма.
Был у меня приятель, когда я ещё в Казахстане жил. Был он профессор энтомологии. Это, рыжик, такой углублённый специалист по мухам и комарам. По блохам, кстати, тоже.
Из одной экспедиции привёз он себе забавное такое пресмыкающееся — среднеазиатского серого варана. И тут, надо сказать сразу, что этот профессор по блохам в среднеазиатских серых варанах ничего не понимал. Ему просто захотелось, может быть, разделить своё многозначительное одиночество. А с доисторическим ящером оно, учёное отшельничество, становится ещё загадочнее.
И ничего, варан быстро привык к своей задаче делить одиночество. И, может-быть, ему это даже понравилось.
Я видел его, этого мелкогабаритного дракона пустыни. Он выходил всегда навстречу гостю, присматривался к нему и обнюхивал меня. Обнюхивают они не как собаки, а язычок такой раздвоенный высунут и двигают им туда сюда. И им всё ясно становится. Только вот что они думают при этом, никому из окружающих не ясно. Антропоморфизм в это дело ещё не проник глубоко. Антропоморфизм — это дело тонкое.
Только вот однажды такой случай произошёл. Профессор зазевался чего-то за столом, о какой-нибудь мухе очередной думал, наверное. Только чует, его за пятку кто-то корябнул. Хорошо, что он в тапочках кожаных был, так что даже и ранки на пятке никакой не образовалось.
Так бы оно всё и забылось, только с той самой секунды стал этот серый варан каким-то совсем другим человеком, тьфу-ты, совсем другим пресмыкающимся. Он с тех пор всё ходил за профессором по пятам, и даже будто в глаза пытался заглянуть. Как будто вину хотел загладить. Даже спать совсем перестал.
И так это замечательно показалось профессору, что он этим трогательным наблюдением решил поделиться сначала со мной, а потом и с настоящими знатоками жизни и повадок этих доисторических добродушных живых ископаемых.
Ох и смеялись же эти специалисты над учёным по клопам и тараканам. Оказывается, у варанов жизненный принцип такой. Он большую добычу свою урвать сразу своими мелкими зубками не может. Он только надкусит её, а слюна у него такая мерзкая и тлетворная, что даже самый крупный объект обязательно от мелкой этой дозы получает начало гангрены и прочего общего заражения крови. Так что варану нужно только неусыпно ходить несколько суток за свей жертвой, чтобы та упала где-нибудь от общего изнеможения своей жизни. И тогда уже начнётся пир горой.
Выслушал всё это мой профессор и помрачнел лицом.
Пришед домой, завернул профессор серого своего друга дней суровых в старое суконное одеяло у увёз на собственном мотоцикле Харлей-Дэвидсон в зоопарк. И после того даже ни разу не сходил его попроведовать. Такой вот, милый мой рыжий дружок, случился однажды на белом свете печальный антропоморфизм и пример разлада и недопонимаия между природой и человеком. Аdieu, рыжий...