В издании «Горький» опубликовали материал о недавно вышедшей книге Кирилла Зубкова «Просвещать и карать», посвященной работе цензуры в Российской империи середины XIX века:
«Благодаря советскому литературоведению всем нам более или менее знакома стереотипная картина противостояния творца и цензора в царской России. Писатель на этой картине свободолюбив и полон гражданского пафоса — цензор консервативен и анекдотически туп. <…>
Такое представление имеет крайне мало общего с действительностью. Цензоры <…> прекрасно были способны интерпретировать смысл произведений <…>; многие из них были высокообразованными, сведущими в литературе и интеллектуально одаренными людьми. <…>
Отношения литературы и цензуры в царской России <…> напоминали не столько антагонистическое противостояние, сколько симбиоз, при котором «очень часто разделить „творческую“ деятельность писателя и результат вмешательства цензуры в его творчество не представляется возможным». <…>
Гончаров служил в цензурном ведомстве во второй половине 1850-х и середине 1860-х годов. Либеральное крыло российских властей в начале царствования Александра II пыталось найти общий язык с обществом и заинтересовать его в проекте реформ. Начав работать цензором в этот период либерализации, Гончаров не видел противоречия между такого рода службой и своей литературной деятельностью. <…>
Как раз на период службы Гончарова пришлась подготовка реформы, в ходе которой на смену покровительственной модели цензуры, предлагавшей цензору роль «воспитателя» общества, пришла полицейская. <…>
Одним из симптомов этого процесса было растущее осуждение обществом профессии цензора. В конце 1820-х — начале 1930-х годов никому не приходило в голову осуждать за работу цензором Сергея Аксакова; Гончаров же столкнулся с резкой критикой на страницах герценовского «Колокола» и недоумением своих более умеренных коллег-литераторов <…>.
Именно работа в качестве цензора привела Гончарова к написанию романа «Обрыв», ставшего во многом отражением его служебного опыта. Недовольный необходимостью бороться с нигилизмом исключительно административными мерами и считавший гласное судебное разбирательство куда более предпочтительным, чем прямой запрет, Гончаров создавал свой роман как публичную критику ненавистных ему идей. <…>
Хочется здесь заметить, что многие из рассмотренных Зубковым характерных черт цензурного аппарата мы можем наблюдать и в работе государственной машины сегодняшних дней. Современная российская цензура не делает разницы между описанием явления и его пропагандой, а способность зрителя воспринимать искусство критически отметается как несущественная. Так пьеса Светланы Петрийчук с критическим высказыванием об исламском терроризме <…> становится перформативным высказыванием, побуждающим зрителя записаться в шахиды, а любое произведение искусства, затрагивающее тему гомосексуальности, провоцирует его немедля сбросить штаны и предаться однополой любви.
Функции цензуры несводимы к простой дихотомии разрешения и запрета, а само это явление возможно благодаря сложной конфигурации связей между писателями и читателями, государством и обществом, издателями и критиками... Это, однако, не отменяет свершившегося на наших глазах возрождения вполне осязаемой цензуры в ее наиболее уродливой форме — как части репрессивного государственного аппарата — и необходимости такому возрождению противостоять».