3 июня на сцене КЦ ЗИЛ состоится большой концерт к 100-летию народного артиста РСФСР Александра Розума. Мероприятие проходит в рамках фестиваля «Концерт длиною в жизнь», организованным Благотворительным фондом Юрия Розума совместно с ООГО «Российский фонд культуры».
В Государственном телерадиофонде России хранятся более 200 записей, сделанных за долгие годы работы Александра Григорьевича на радио. Это был ярчайший баритон столетия. В 60-70-е годы его голос знал практически каждый житель Советского Союза, потому что все парады, все демонстрации, все праздники были наполнены советскими патриотическими песнями, которые исполнял Александр Григорьевич Розум. О том, каким великий артист был в жизни, мы говорим с сыном, народным артистом России Юрием Розумом.
Юрий Александрович, мы с вами встретились 15 минут назад. За это время вам беспрерывно звонили, приходили люди. И вся ваша жизнь – это концерты, фонды, фестивали. Откуда силы?
У каждого человека есть свой запас сил, связанный с характером и со скоростью мышления. Если говорить на языке музыки, то это – темпоритм. От мамы мне достался сумасшедший темпоритм. Она успевала всё – каждое утро репетировала с хором в течение 50 лет, преподавала в Гнесинском училище, тоже в течение 50 лет, а потом ещё вечерами руководила семьёй – папой, мной и сестрой, которая появилась на свет 14 годами позже. Мама жила в темпе вихря. Папа был поспокойнее, но успевал тоже очень много. Каждый день он пел в сборных концертах. Сольные выступления тоже были, но несколько раз в год. А в молодости ещё по утрам бегал к своему профессору распеваться. А что касается меня – силы беру везде, откуда только можно. Прежде всего – из музыки. Выходишь усталый на сцену, но начинаешь играть, и всё меняется. Музыка уводит тебя от всех проблем и погружает в свой мир. Возникает контакт с публикой. На тебя потоком льётся сила. И тебя хватает не только на концерт и на отделение бисов, а оно иногда длится 40 минут, но и на все последующие дела. Музыка даёт мощь! Бывает, конечно, неделями спишь по 3-4 часа. А как быть? В активные сезоны, до пандемии, доходило до 300 концертов в год. Плюс 4 благотворительных фонда. У меня десятки фестивалей. С Российским фондом культуры мы проводим фестиваль «Звёздный десант». Я член Общественного совета при Министерстве культуры, член Учёного совета Гнесинки. Суток не хватает. Приходится красть у своей жизни. Меня спрашивают: «Тебе хватает?» Нет, не хватает, но больше не получается.
Расскажите, пожалуйста, подробнее о предстоящем концерте, который пройдёт в рамках фестиваля «Концерт длиною в жизнь. К 100-летию А.Г. Розума».
В программе будет не только вокал, но и другие жанры, даже балет, потому что отец любил музыку во всех её проявлениях. На памятных концертах фестиваля рождается удивительное ощущение, будто бы отец с нами. И это не только потому, что его портрет стоит рядом в цветах. Мы рассказываем истории о нём, показываем фото, видео. Но главное, чего мне бы хотелось, чтобы папа услышал потрясающе талантливых детей – стипендиатов моего Фонда. За 18 лет жизни Фонда их уже под две тысячи. Папа не дожил до того момента, когда я открыл свой первый благотворительный фонд. Но я абсолютно уверен, что он нас слышит и поддерживает. В первом отделении я поиграю немного. А помогать мне будут артисты балета. Также на сцену выйдет непревзойденный бас Аскар Абдразаков, лауреат международных конкурсов Светлана Касьян, Московский симфонический Шнитке-оркестр, хор русской песни «Симонова слобода» КЦ ЗИЛ. А закончится всё страничкой памяти мамы – дирижёра-хормейстера Академического хора русской песни радио и телевидения России Галины Рождественской. Мама была главной любовью и главным другом в жизни папы. Я их отдельно никогда не видел. Даже при том, что папа постоянно был на гастролях, они всё время были вместе.
Юрий Александрович, какие у вас остались воспоминания об Александре Григорьевиче как об артисте, человеке, друге и отце?
Самые тёплые. У нас, конечно, как в любой нормальной семьей, где 2 непростых мужичка, в период моего созревания были столкновения. Папа был невероятно добрым, открытым, отзывчивым человеком, но взрывчатым. Он мог вспылить, но быстро отходил, в отличии от меня. Меня надо довести, чтобы я взорвался, но тогда уже этот взрыв долго стихает. Конфликты у меня были не только с отцом, но и мамой. Я их обоих безумно любил, и они меня очень любили. Я не жил так, как хотели они. Еженедельно я исповедовался в Лавре. Читал Александра Исаевича Солженицына. А что говорить о «Докторе Живаго» – страницы из романа я знал наизусть. Словом, делал то, что нельзя, и, конечно, очень расстраивал родителей. А ещё два года сидел на жесточайшей йоговской диете без мяса, рыбы, чая, кофе и алкоголя, с девушками тоже не общался. При этом прекрасно себя чувствовал, но играть стал сухо и холодно. Пришло умиротворение, но ушла страсть. Для музыки – это гибель. «При всех несовершенствах, тебя было интересно слушать, а сейчас невозможно», – говорил мне профессор консерватории. И я подумал – пора возвращаться. Начался долгий путь к действительно эмоциональной игре. Я окончил консерваторию, отслужил в армии, стал выезжать на конкурсы, на гастроли. Вот тогда мы с папой и сблизились. В итоге он стал для меня самым близким другом, с которым я мог поговорить о самом сокровенном. Я понял, что за его вспыльчивостью таилось уникальное, тёплое, любящее сердце. Он любил людей. Любил друзей. Он не делал никакого различия между человеком, облечённым властью, будь то министр культуры или член ЦК, и простым колхозником, с которым он всегда находил темы для разговора. Его интересовало всё – и быт, и жизнь, и традиции.
Он ведь сам был из обычной крестьянской семьи…
Да, человек из народа. Если сравнивать его с миром искусства, то это – Есенин. Человек из деревни, который сам себя сделал. Ещё ребёнком он упал с печки и сломал вдребезги правую руку в районе локтя. Эта рука срослась так, что уже никогда не разгибалась. Поэтому-то он и не пошёл в оперный театр, хотя его голос был, конечно, оперным. Ему было доступно и камерное пение, и народные песни, и неаполитанские, и советская эстрада в лучшем понимании этого слова. Но в историю нашей страны он вошёл, прежде всего, как лучший исполнитель патриотической песни.
Как началась творческая карьера вашего папы?
Папа родился в самой простой семье. Отец – железнодорожник, мать – крестьянка. Шесть братьев. Сначала папа двигался в направлении художественного слова. Он замечательно читал стихи. Однажды на Конкурсе художественной самодеятельности он выступал как чтец. Но заболел вокалист, и папин друг вытолкнул его на сцену: «Саша, ты же умеешь петь, спой». Папа спел.
И так случилось, что председателем комиссии был народный артист РСФСР, солист Большого театра Сергей Иванович Мигай. Он сказал папе, что у него талант к пению и ему срочно надо учиться. Срочно, потому что отец тогда был уже взрослым парнем. Его взяли в Гнесинку на ура. Он поступил в класс Геннадия Геннадьевича Адена. Это был такой Профессор Профессорович. Очень важный. Отца он обожал. Его искусство было абсолютно демократичным. Для него не было разницы, поёт ли он на сцене, дома или у друзей. Его не надо было просить. Он говорил: «Мне так нравится петь, что я сам готов платить, чтобы меня слушали». Настоящие вокалисты получают физическое удовольствие от процесса пения. Я, к сожалению, не испытываю никакого удовольствия, когда пою. Наоборот, мне стыдно, потому что при моём абсолютном слухе я очень хорошо слышу, что я не попадаю ни в одну ноту.
Это какой-то нонсенс – не попадая ни в одну ноту, вы обладаете при этом абсолютным слухом...
Слышали эту историю, да? (Улыбается.) Мама вообще не хотела учить меня. И не собиралась. Я гундосил что-то себе под нос. Заставлял их петь. Пел с ними, но всё мимо. Вообще не слышал, что там пою. А потом случайно открылся абсолютный слух. Стали учить, но петь я так и не стал. Сольфеджио обожал за диктанты, которые всегда писал с первого раза. А вот вокальную часть сольфеджио ненавидел. Всегда были трояки. «Юра, ты что, не можешь? – меня спрашивали. – Не слышишь?» – «Не слышу». Я слышал, конечно, но не знал, как найти эту ноту. А там уже следующую надо петь, а я ещё эту не нашёл. (Смеется.) Я всегда восторгался, как пел папа.
В жизни Александр Григорьевич был таким же серьёзным человеком, как и его репертуар?
Он любил хохмить. Его обожали. Папа всегда становился душой любой компании, даже незнакомой. Был рассеянным. Помню, ехали мы как-то в Крым. Бежали на вокзал, опаздывали. Вдруг увидели – папа остановился и ругается на чём свет стоит. «Саша, что случилось?» – спрашивает мама. «Вот, смотри», – говорит и показывает на ноги. На папе были надеты домашние тапочки. Мы с мамой покатились со смеху. А он злился, что над ним смеются. Так и поехал в тапочках. Такое бывало с ним. А истории про его опоздания! У нас была такая неказистая очень неудобного размера тумбочка, где он хранил свои ноты. И отец всегда в последний момент начинал искать эти ноты, не мог найти, чертыхался. В итоге находил. Остальные выпадали, он их обратно заталкивал ногой. Ругался на них. Убегал, нервничал…
Но когда выходил на сцену, расцветал. Хороший был человек. Когда его не стало, для меня это стало трагедией. Я был тогда на гастролях. Последние годы папа неважно себя чувствовал. Он хорошо подлечился, прошёл профилактику в Боткинской больнице. Первые полгода всё было хорошо. Потом опять стал неправильно питаться, много жидкостей пить. И на следующий год мы опять уговорили его лечь. Врачи стали сгонять у него жидкость, возник тромб. Буквально 2-3 минуты, и папы не стало. Хотя мог бы жить и жить. И голос звучал потрясающе. Мне всё больше и больше он нравился. Какие краски появились! Какая нежность!
Какие у вас с ним были отношения?
Он меня невероятно поддерживал, когда мои проблемы из семейных превратились в общественные. Когда я стал невыездным. Когда мне писали анонимки. Там всё правильно писали, кроме одного – я не собирался эмигрировать. А там, наверху, думали, если я читал то, что нельзя, комсомол не поддерживал, то обязательно поеду и останусь. Я хотел жить в России, но меня никто не слушал и не слышал. Весь этот период папа очень поддерживал меня. Он ходил на все мои выступления. «Я верю в тебя, – говорил он. Ты дождёшься своего звёздного часа. К сожалению, когда этот час настал, когда уже и школы стали называть моим именем, появились благотворительные фонды и концертная деятельность, расписанная на несколько лет вперёд, его уже не было. Он ушёл, когда ему было 63 года. Но папа застал мою первую премию в Барселоне. Он был счастлив за меня. Папа был очень уступчивым. Его можно было попросить о чём угодно. Шёл навстречу – и в семье, и с друзьями, и на работе. Он имел ярчайший голос, но при этом много работал. Некоторые вокалисты оправдывают свою лень говоря, что не надо напрягать и эксплуатировать голос перед выступлением. Но папа придерживался другого мнения: «Связки и мышцы нуждаются в постоянном тренаже». Поэтому он каждый день распевался. А наши вечера на Большой Грузинской, когда мы жили на первом этаже! Он пел. Все аплодировали. Полно народу внутри. И когда на улице ещё толпа стоит и аплодирует, потому что окна открыты, душно. Ему было приятно. Он радовался, пел ещё и ещё.
Чем вы схожи и чем отличаетесь от вашего папы?
Отличаюсь, прежде всего, отсутствием голоса. (Улыбается.) Наверно, я более жёсткий в жизни. Здесь я в маму. Мама была руководительница. Представляете, что такое каждое утро идти и держать в кулаке 60 человек?! Очень добрая, но сильная. Я от неё взял принципиальность и какие-то организаторские способности. Но всё-таки мне не хватает профессионализма. Я всё делаю интуитивно – руковожу фондами, организую мероприятия. А папа бы вообще этим не стал заниматься. Он любил петь, радоваться жизни, дружить, общаться. В этом у нас есть различия. А что касается отношения к людям, к работе – мы одинаковые. Ещё схожи в любви к природе, поэзии, литературе. Он читал запоем. Папа не был равнодушным к женской красоте. Я тоже. Я люблю полениться, а папа был работягой. Он не ленился никогда. Даже его «распевалки» были произведением искусства, потому что голос звучал ровно во всех регистрах. Папа ни разу не отменил ни один концерт. Это был для него вопрос профессиональной чести. В этом мы с ним тоже схожи. Я не могу подвести человека – если я дал слово, то сдержу его. Для папы и для меня очень важен язык. Я не переношу изобилие изломанных исковерканных слов. Я же хотел быть писателем. В 5 лет написал несколько глав романа. Там был плохой русский язык. Стихи были бездарные. Мог бы стать графоманом, наверно.
Были ли какие-то традиции у Александра Григорьевича перед выходом на сцену? А у вас есть?
Папа очень волновался перед выходом на сцену. Мы с мамой смеялись до колик. Ещё по молодости, когда папа готовился к сольному концерту, он молчал весь день. К нему приходил Геннадий Геннадьевич Аден. Они садились друг напротив друга и молчали. Потом обедали и опять молчали. Мама всегда говорила: «Саша, не надо тебе молчать. Ты выходишь на сцену зажатым. Это потом уже распеваешься ко второму отделению. Лучше сразу начинать». Но в этом плане он был академичным и традиционным.
Делал так, как его учили. Вначале сказывалось волнение, но потом, когда папа распевался, открывался целый мир. Он парил. Вырастали крылья. Я так не делаю, но у меня есть свой ритуал. Привычка. В день концерта в обед стараюсь перекусить, причём желательно куском сырого мяса. Я вообще люблю, независимо от концерта, сырой стейк. Для энергии. Повторяю основу программы. Отдыхаю и прихожу в концертный зал где-то за час до начала, чтобы полчаса или 40 мнут поработать. Разогреваюсь! Потом полчаса должно остаться перед выходом на сцену для того, чтобы успокоиться, сосредоточиться – я встаю на голову. Переодеваюсь и выхожу к зрителю. Волнуюсь. Если ты выходишь на сцену спокойным, ты не зацепишь зал. Вот, пожалуй, и все отличия.
От себя добавлю, вы – удивительный рассказчик. В этом вы тоже схожи с вашим папой. Спасибо, Юрий Александрович, за такое интереснейшее интервью!
Фото: из личного архива Ю.А. Розума