Из воспоминаний Петра Ивановича Щукина
В детстве носили мы, мальчики, черные плисовые полушубки, отороченные серым беличьим мехом, и черные плисовые же сапожки, какие носили тогда и дамы. Я очень обрадовался, когда мне дали первые кожаные сапожки с красными сафьянными отворотами; до тех пор мы носили кожаные или прюнелевые башмаки дамского фасона.
Утром нам в детскую давали по чашке чаю с молоком и по круглой сдобной булочке с куском белого хлеба; обглодав верхнюю корочку булочки, мы опускали булочку в чашку, предварительно отпив немного чаю; затем клали в чашку белый хлеб, придавив его ложкой; чашку потом опрокидывали на блюдце, и получался пирожок, называвшийся у нас тюрей.
Когда обедало у родителей много гостей, то нас, детей, сажали за отдельный стол, что называлось "обедать с музыкантами".
Отец (достопочтенный Иван Васильевич дал детям своим отличное образование и позаботился, чтобы оно не отвлекло их от деятельности торговой. Щукины - калужане, Боровского уезда) нас баловал. В доме Херодинова (в Милютинском переулке) кабинет отца находился во втором этаже, и окно выходило в сад. Бывало, весной или осенью, когда мы гуляли в саду, отец брал несколько конфет, завертывал их в бумагу, привязывал на веревочку и опускал из окна в сад, где мы их подбирали.
Возвращаясь с обеда или бала, отец всегда привозил нам гостинцы: конфеты, завёрнутые в серебряные или золотые бумажки с картинками или какими-нибудь украшениями, и фрукты. Со свадеб отец привозил конфеты в белых атласных бонбоньерках, украшенных искусственными букетами флердоранжа.
Из всех лекарств, которые давали нам в детстве, только "девья кожа" и ячменный сахар были нам по вкусу; с отвращением принимали мы касторовое масло, которое заедали малиновым вареньем; касторового масла в капсюлях тогда еще не знали (я знал двух лиц, которые с удовольствием принимали касторовое масло: товарищ председателя московского окружного суда Владимир Сергеевич Абакумов и Козьма Терентьевич Солдатенков. Однажды мне пришлось быть свидетелем, как Козьма Терентьевич после приема касторового масла облизывал столовую ложку).
Не менее противным был рыбий жир, которым находили нужным нас пичкать. Нашим домашним врачом был доктор Кноблох(?). В 80-х годах, за одним из субботних обедов в Английском клубе, я увидал сидящего за столом старика, очень напоминавшего канцлера Горчакова (Александр Михайлович). Оказалось, это был доктор Кноблох.
В нашем раннем детстве глупые няньки пугали нас трубочистами и будочниками. Боялись мы также темных комнат. Позднее от матери (Екатерина Петровна Боткина) мне часто доставалось, в особенности за ошибки, который я делал в Русском и Французском диктанте; она диктовала нам сама. Мать я боялся, потому что она больно била и притом куда попало.
Отца мы все очень любили; он делал нам выговор только тогда, когда кто его заслуживал, но никогда рука его не поднималась на детей. Плохое отношение ко мне матери отчасти побудило отца отдать меня, 10-тилетнего мальчика, в Выборге, в Бемскую школу, а затем, 14-тилетнего - в Петербург, в пансион Гирста.
Я не помню, чтобы от матери когда-либо получил какой-нибудь подарок. Игрушки, картинки, книжки дарил мне отец или его приятели (М. Т. Лавров, Борхардт?) и ближайшие родственники. Когда я учился со старшим братом в Выборге, то перед отъездом нашим туда отец всегда заезжал со мною в Охотный ряд к Егорову, где покупал для нас всевозможные сласти, которые мы брали с собой в школу и которыми там лакомились. На Пасху отец опять присылал нам в школу большой запас разных сластей.
Однажды нас, детей, М. Т. Лавров повез сниматься к фотографу Meбиycy (?). Это было первый раз, что нас снимали. Перед самым открытием камер-обскуры Мебиус сказал нам: - Внимание, - сейчас вылетит птичка, - вследствие чего мы открыли рты, и вышли на фотографии с открытыми ртами.
Как-то у нас все дети, кроме меня, захворали корью или скарлатиной, и поэтому меня отправили гостить к дяде П. Л. Пикулину, который тогда жил со своей женой, моей теткой, Анной Петровной (урожденной Боткиной) на углу Петровского бульвара (19) и 3-го Знаменского переулка, в деревянном двухэтажном доме, где занимал верхний этаж. Дом этот (Малюшина?) с садом сохранился в том же виде и поныне.
Помню, из окон этой пикулинской квартиры я видел иногда выезжавший из соседних казарм, эскадрон жандармов, носивших в то время кивера с лошадиными хвостами. С отцом мы часто ходили в церковь; отец был очень набожный. Когда мы жили в Колпачном переулке, отец ходил к ранней обедне в церковь Успения (на Покровке, не сохранилась) и брал нас с собою; для этого заставлял нас будить.
В Кунцевскую церковь мы ходили с отцом и матерью по воскресеньям и праздникам, к поздней обедне. В этой церкви обыкновенно читал Апостола Илья Алексеевич Сусоров, товарищ председателя московского коммерческого суда, для чего он выходил на середину церкви.
В Кунцеве жила семья Керцелли. Семья эта состояла из четырнадцати человек. Помню, Александр Иванович Постников (сын московского врача) вырезал на скамейке одной кунцевской беседки следующие вирши: "На скамейке здесь сидели все четырнадцать Керцелли". Жила еще в Кунцеве семья Медведниковых. Сама Медведникова была очень полная особа и курила трубку с длинным чубуком.
Только раз в жизни видел я своего дядю Василия Петровича Боткина, и это было именно в Кунцеве, куда он приехал к нам на дачу. Автор "Писем об Испании", жил большей частью за границей, а последний год своей жизни в Петербурге, где и умер. Другой мой дядя, художник Михаил Петрович Боткин (Михаил Петрович был младший из братьев Боткиных. На свадьбе моих родителей он нес образ), тоже приезжал в Кунцево и, поправляя на берегу Москвы-реки мою картинку, показывал мне, как должно писать масляными красками с натуры пейзажи.
В то время Михаил Петрович жил обыкновенно в Риме вместе со своим другом, художником Сергеем Петровичем Постниковым.
Посещал нас в Кунцеве Гаврила Павлович Прохоров, мужчина большого роста и тучный. Помню, как мы с отцом навестили его зимой в гостинице "Венеция", помещавшейся на Мясницкой, в доме Нилуса (Нилус был известен в Москве, как игрок в карты, и за свою игру в карты был выслан Закревским из Москвы), и как Гаврила Павлович рассказывал отцу, что утром этого дня кто-то зарезался в соседнем номере. Г. П. Прохоров весьма часто повторял в разговоре слово: Поняли?, - на что отец обыкновенно отвечал: - Еще бы!
Однажды на каком-то обеде П. Л. Пикулин нарочно устроил так, что Прохоров сидел рядом с отцом, вследствие чего "поняли" и "еще бы" слышались в продолжение всего обеда.
Еще припоминаю навещавших нас в Кунцеве: слезливого старика Акулова, служившего когда-то в уланах, и певца Булахова (Петр Петрович).
В нашем кунцевском саду перед террасой росла большая липа, под тенью которой в хорошую погоду мы завтракали, обедали и пили чай. В Кунцево приходили из Москвы разносчики с фруктами, игрушками и фейерверками, шарманщики и "петрушка". Представление последнего нас очень занимали. Приводили и медведей. В Кунцеве не было никаких лавок, как в других дачных местностях, где имеются булочные, колониальные, мясные, зеленые и другие лавки.
Булочник от Савостьянова из Дорогомиловской слободы, в продолжение всего лета, каждое утро, несмотря ни на какую погоду, нес на своих плечах корзину, наполненную разным хлебом. В Кунцево он приходил, обливаясь потом, и отпускал дачникам хлеб на книжку. Раза два в неделю приезжали из Москвы на телегах со своими припасами мясник и зеленщик. Рыболовы с Москвы-реки приносили рыбу и раков, а крестьяне и крестьянки из соседних сел и деревень - цыплят, ягоды, яйца, сливки, масло, грибы.
Отец держал пару извозчичьих лошадей, на которых ездил с дачи в будни по утрам в Москву, откуда возвращался вечером. Иногда он брал с собою кого-нибудь из нас, что доставляло нам большое удовольствие. Воскресные и праздничные дни отец проводил в Кунцеве.
Из жизни в нашем доме в Колпачном переулке сохранилось в моей памяти следующее:
Раз мой отец устроил обед исключительно из армянских блюд, который готовил у нас на кухне С. С. Мирзоев (?). На этот обед были приглашены И. Е. Забелин, Н. X. Кетчер и П. Л. Пикулин. Обед удался как нельзя лучше.
В один из наших обедов с гостями присутствовал также приятель отца, немец-фабрикант Гильденбрандт из Берлина. Услышав разговор сидевшего в клетке попугая, Гильдебрандт, хотевший, должно быть, показать перед гостями свое знание французского языка, сказал: - C'est le Papagei qui parle, отчего многие из гостей едва удержались от смеха.
В Колпачном переулке бывал у нас также Егор Егорович Гикиш, имевший агентуру шампанского, известного под названием "Шампанского с белой головкой" (от белой смолы, которой было залито горлышко бутылки). Несмотря на то, что Гикиш уже 30 лет как жил в России, он знал по-русски только одни ругательные слова.
Не лучше знал русский язык и другой московский старожил, основатель ситцево-набивной фабрики, Альберт Осипович Гюбнер (А. О. Гюбнер был эльзасец и лицом очень напоминал маршала Мортье. Альберт Осипович был женат на г-же Аллан, брат которой, маленького роста и кривой на один глаз, часто сопровождал моего отца заграницу). Например, он говорил моему отцу "ти була там".
Выходящий из ряда случай произошел в том же Колпачном переулке. Дело было зимой, и у нас в зале обедали гости. Разговор шел о директоре мазуринской фабрики, англичанине Сейксе, сошедшем с ума. Рассказывали, что он разъезжает по Москве. Во время этого разговора раздался звонок, и вскоре неожиданно вошел в залу сам Сейкс. Все испуганно переглянулись. Сейкс же преспокойно подсел он к нашей родственнице Елизавете Васильевне Чичериной, молодой даме цыганского типа, и вдруг чмокнул ее в щеку.
Испуганная Чичерина выскочила из за стола и побежала прятаться, а за нею побежал и Сейкс; повыскочили из за стола и все остальные. Не помню уже, каким манером выпроводили потом непрошенного гостя.
Дополню еще о жизни в Бемской школе (в Выборге). Вспоминается мне довольно рискованная шалость, проделанная однажды некоторыми воспитанниками в классной комнате. Пустую стеклянную бутылку наполнили светильным газом и подожгли, отчего последовал взрыв, и осколки бутылки разлетелись во все стороны, к счастью, не причинив никому вреда. На шум вбежал в "классную" учитель Шрек и, разъяренный, бросился на испуганных воспитанников, награждая всех пощечинами.
На Страстной неделе, в хорошую, теплую погоду, под начальством приманца Кронгельма-старшего, мы, русские, отправлялись на нашей школьной лодке (kanonenboot) на какой-нибудь остров Выборгской бухты, где пекли картофель и ели его с чухонским маслом, запивая пивом. Картофель пекли по шведскому способу: выкапывали яму, в которой устраивали костер, потом на горячие уголья клали картофель и закладывали его дерном через некоторое время снимали последний и вынимали испекшийся картофель.
Никогда я не пивал с таким наслаждением чаю, как в Бемской школе, но только не того, который нам всем давали, а который мы сами покупали в лавке вместе с сахаром. Этот чай пили мы тайком в классе, для чего из буфета потихоньку брали стаканы, а чайник имели свой; кипяток приносили сами из кухни и все хранили в своих пультах; чай пили в прикуску.
"Воспоминания вашего братца, - пишет брату моему Дмитрий Николаевич Арцыбашев, - прочел два раза подряд с величайшим интересом. Начиная с первой страницы, встретил мне все хорошо знакомое, начиная с дома Херодинова (по имени архитектора), где я бывал, имея дела с управляющим. Имение Херодинова (Иван Павлович) недалеко отсюда в Елецком уезде. Гостиница "Венеция" помещалась в доме Нилуса, про которого я слышал от моего учителя Александра Платоновича Кетова (побочный сын Платона Петровича Бекетова), что Нилус был известный по Москве игрок в карты. Карабинерный оркестр Гадевальда слыхал, а Сакса знал лично. На "калиберах", которые назывались также и "гитарами", езжал.
О будочниках, стоящих около своих будок в киверах с алебардами, и говорить нечего. На Собачьей площадке был дом, во флигеле которого жил А. С. Пушкин, потом там была портерная, а теперь, пожалуй, вместо флигеля громадный домище (нет). Я с братом, жив в 1849 г. на Молчановке, езжал на своей тройке с кучером (крепостным Дмитрием Захаровым).
Итак, мы с братом езжали за игрушками к Ваханскому на Лубянской площади. На Арбате не было не только магазинов, но и где-нибудь приютившейся табачной лавочки. На Арбатской площади, почти против булочной Савостьянова, стояла будка. Мы гуляли с нашим гувернером В. Ф. Керковым ежедневно, будочник нас признал и всегда раскланивался. Помню очень хорошо, что древко его алебарды было окрашено в красный цвет суриком, а сама железная алебарда очень зазубрена от различного употребления.
Говорили, что будочницы кололи ими уголь и рубили капусту. Кивер будочники носили низкий, серого сукна, с орлом над большим козырьком. Одна акушерка (Елизавета Васильевна Титова) езжала на практику так: садилась на калиберныя дрожки (как сама выражалась) "à cheval", т. е. верхом, как езжали мужчины, левую руку упирала в бок, а правая вооружалась большой клистирной трубкой. Это было в 1866 году. Старческая память удивительна, ее можно сравнить с прочнейшей ручной позолотой, теперь почти оставленной, и с новейшей гальванопластической, которая, стираясь, не оставляет по себе даже воспоминания.
Например, укажу на картинную галерею графа Ростопчина, которую я помню выставленную на Садовой, где теперь детская больница. Как странно, я помню даже отдельно некоторые картины. Помню много голландцев, маленьких тщательно написанных. Покойный мой отец, помню, очень хвалил Бергемов, которых было несколько картин. Много было больших итальянцев. Все это только и осталось в памяти. Галерея эта погибла при перевозке за границу морем.