Попробуем пофантазировать.
Я отработал очередной день. День, похожий на множество других, отличался только наличием новой ручки, купленной масмарте накануне. Решил привнести разнообразие «красок» в серую повседневность: взял ручку с корпусом весёленькой расцветки, жёлтый с красным. Мрачные выдались дни. Зимние каникулы позади, а организм как не хотел просыпаться от осенних дней, так и залёг в спячку на зиму. А ведь я учитель, физрук в общеобразовательной школе, и не должен показывать своё уныние. Работаешь, значит, работай и не скалься. Ладно если другие учителя на тебя фыркают, пошёл, да забыл через секунду, а если родители учеников начинают напирать и требуют у классных руководителей телефон или встречи по поводу как мне, мне учителю, вести свои же уроки. Бред. Полный бред. Если бы я засветил мячом по личику какой-нибудь девицы – это одно, тут да, не рассчитал. А когда это делают сами одноклассники, члены противоположной команды и в игре, и девушки, и парни, тут-то что не так? Это спорт. И, да, он бывает травмоопасным. Чем эти мамашки руководствуются? Да ничем. Гиперопека у них в волосах. Их мужья же не просят мой телефон и не требуют выйти поговорить. Я бы понял мамаш, если бы детям было семь, ну десять лет, но тут пятнадцать! Взрослые люди практически.
«Вы не понимаете, как важна внешность в такие годы!», – заявила мне одна такая дамочка на днях. В какие годы? В годы, когда у детей вместо мозга кое-что другое работает, не разбираясь? Пусть лучше внимательность нарабатывают на «вышибалах», а не ворон считают.
Плёлся я домой из школы, намеренно растягивая сомнительное удовольствие. Новый день не принесёт ничего хорошего, завтра планёрка. Опять показатели, опять взаимные обвинения, в том, что некоторые дети в образцовом классе не могут поладить с физичкой или химичкой, оболтусы не тянутся за успеваемостью, для них нет авторитетов, учителя не работают двадцать пять часов в день, а только двадцать четыре, родительский комитет со своими претензиями и жалобами в департамент. В общем – это называется сфера образования.
Перед тем как зайти в квартиру, словно предугадал появление соседа с жилплощадки, поэтому от всех разговоров прикрылся мощным зевком, от которого болтливый мужик одного со мной возраста по-свойски рассудил, что сегодня посиделок в стиле «печки-да-лавочки» не намечалось. Я беспрепятственно скрылся от посторонних глаз за железной дверью, что несказанно радовало. Мне оставалось только вскипятить чайник и открыть форточку на кухне, потому как хоть и на улице совсем не майская погода, а всё-таки январь, но батареи грели так, что свариться можно было. В холостятской однушке было всё, что нужно: кровать, стол, стул и один комплект посуды на кухне.
«Когда-нибудь разживусь шкафом», – думал я каждый раз, когда смотрел на одиноко стоящий стул в комнате и на нагромождение на нём разной одежды. Уже и не знал, что из этого пора было стирать, а что можно ещё поносить. Я не неряха, но для шкафа нужно чуть больше пространства, да и не так уж и много у меня шмотья. Эта мысль постоянно останавливала. Ну не перед кем мне было красоваться новым шкафом. Налив чашку крепкого чая и наскоро сообразив себе пару бутербродов, включил ноутбук. Хоть и старенький, а товарищ, с которым совершал все переезды из общаги в общагу во времена студенчества, с квартиры на квартиру, как появились деньги на съём, и вот теперь, в совсем недавно приобретённом собственном жилье, он, потрёпанный жизнью ждал, когда я снова его открою.
Интернет как всегда предлагал всякую ересь, что невозможно смотреть, но тут обратил внимание на короткую сноску, что в наш город приехали картины из частной коллекции. Мол, меценат какой-то решил показать людям свою гордость. А что, можно сходить, тем более выставка до конца недели, завтра работаю до двух часов. Внесу разнообразие, почему бы и нет.
После непродолжительного сна без сновидений (у меня, как ни странно, редко они были), быстро закинул в себя нехитрый завтрак из яичницы с сосисками и кофе, и отправился на экзекуцию. Но на удивление, сегодня мой мозг никто не полоскал, даже наша завуч, которой дело было до всего, что касалось и не касалось школьной жизни, особо не придиралась. Как-то кольнуло в голове. У меня ещё с юности было наблюдение, что если день хорошо начинался, то он не должен был удачно окончиться. В тот момент я чуть ли не молился, чтобы хотя бы какой-нибудь ученик подшутил с пожарной сигнализацией, или женский коллектив устроил скандал на пустом месте, даже если я буду всеобщим козлом отпущения, я готов был это стерпеть. Но этого не произошло. Рабочий день прошёл без всяких эксцессов. В голове роились мысли, что не надо никуда идти, нужно отправиться домой, день окончится нехорошо. Аж руки зачесались. Зуд был такой сильный, что стало не по себе. В конце концов, взял себя в руки. Где это видано, чтобы здоровый мужик, придуманным им же суевериям доверял? Сказал в галерею, значит надо идти. Так и поступил. Уже к трём часам дня был там. Народу, не сказать, чтобы много, но это был четверг, рабочий день, люди к вечеру соберутся, выходные, опять же, впереди, вот тогда и яблоку не куда будет упасть. А я в толкучке ничего не смогу рассмотреть, так, что не пожалел, что пошёл сегодня. А посмотреть было на что, тут тебе и классицизм, дамы в теле хороводы водят, и портреты, и натюрморты со всякими диковинками, природа, опять же. А ещё был отдельный зал, даже закуток, с непонятным мне сюрреализмом. Я бы даже не понял, что это за направление такое, если бы не указатели и табличка с описанием. Ну что там такого? Как собака шла по грязи, лапой поскребла и вымазала белый холст чем получилось. Какие-то человечки с десятью ногами или руками, так и не понял, или просто красное пятно с серой массой внутри, а над этим всем чей-то глаз главенствует, или гнездо, тут тоже не совсем ясно. Ещё одна картина привлекла внимание, но скорее своей несуразностью. Она не оставляла место для фантазий, теорий, что художник хотел сказать своим «шедевром».
Передо мной открылся сюжет: вздымающиеся ввысь исполины, похожие на серо-синее пламя, и тянущиеся к ним вереницы из существ, напоминающих костяные остовы, с виду чуть темнее «башен». Они перетягивали всё внимание на себя. Исполины, пытаясь их затмить, словно приходили в движение, говоря «пришельцам», чтобы те убирались по добру по здорову, а те в свою очередь, напирая, волнами наседали на «башни», раскачиваясь, как на заранее обречённом корабле, расползаясь в ширь, разбрасывая кости и вещи. «Пришельцы» не умоляли, нет, они требовали места. Больше. Больше. И тут «башни» дрогнули, они стали отступать под напором «пришельцев».
Я не увидел название картины, не знал кто автор. Почему-то я захотел здесь присесть и поговорить именно об этом своём ощущении. Я не понимал замысла, но остро чувствовал весь гнетущий ужас, что ждёт, набирается сил для рывка, способного заполонить собой всё больше и больше бело-жёлтых пятен, добраться до небес, где нет горизонта, потом выйти за полотно и продолжить своё грозное тёмное шествие.
Я смотрел как сквозь мазков, не заметил, что ко мне подошёл высокий человек в коротком плаще.
«Вот вырядился, – подумал я. – Зима же, а он в осеннем плаще, сезон попутал, не иначе».
Человек только ухмыльнулся.
– Интересный сюжет, скажите же, – заговорил он.
– Наверное, – поостерегся я. Я и искусство – печали не совместимые. Ляпну чего, потом стыдно перед экспертом будет. На фоне меня любой любитель поговорить с телевизором покажется более подкованным в живописи.
– Все стоят очень уверенно, каждый на своём. Никто не хочет уходить, а ведь придётся.
– Это вы о чём?
– Те, кто здесь изображён. Кому-то из них придётся уступить.
– А, Вы об этом, кх… картина, неплохая, наверное. Но я не понимаю, что художник здесь изобразил. Вот натюрморт понятен. Портрет – тоже. А это. Ну, такое себе впечатление.
– Поэтому Вы так долго рассматривали её?
– Долго? Вы засекали? – удивился я.
– Галерея закрывается через десять минут. Я не беспокоил Вас несколько часов, но мы закрываемся.
– То есть? – я не поверил. Глянул на часы. Цифры показывали уже без десяти восемь. Залы были пусты. Я был один, не считая этого длинного. – Так Вы владелец этой коллекции? – обвёл я рукой по воздуху.
– Нет, что Вы! Я просто предоставил место для галереи. Я сдаю это помещение. Но владелец коллекции мне знаком. Он большой человек и лично попросил выставить картины именно здесь в этом здании и именно в таком порядке. Как тут откажешь? – улыбнулся он, растягивая губы, словно долго ждал этого момента.
– И Вам это вот всё нравиться?
– Что именно?
– Картины, – снова обвёл я рукой воздух.
– Я люблю живопись. Мне, как и Вам, нравятся и портреты, и пейзажи, но и абстрактное искусство мне не чуждо. Помнится, несколько лет назад даже пытался создать нечто подобное, но увы, не всем ваять, писать и приводить в восторг публику. Поэтому занялся более выгодными вещами.
– Да. Приводить в восторг публику, это Вы верно сказали, – я небрежно потёр затылок, пока длинный внимательно смотрел на меня. – Ну, я пойду.
– Приходите снова. Галерея открыта с десяти утра до восьми вечера ещё три дня. Тут много всего можно увидеть, – неторопливо проговорил он, переходя на гортанный шёпот.
Ух! Что-то я сегодня задержался. Хватит с меня разнообразия.
Ноги сами меня несли домой. Не помню, как быстро добрался до квартиры, но показалось, что прошли секунды. Так я никогда ещё не хотел поскорее убраться и оказаться в надёжном оплоте, в своей однушке.
Устал за сегодня, даже чай не налил, голод и подавно не чувствовал. Сразу лёг спать. В голове пока засыпал всё крутился этот шершавый баритон длинного. Я слышал его слова: «Мне как и Вам нравятся…». Только сейчас понял, что я не говорил, что мне нравиться. Ну, положим, что это всем радует глаз, но я же не особо задерживался у какого-нибудь портрета, а быстро осматривал, скорее больше разведывал, с чего начать осмотр более досконально. Да. Я не задерживался ни в одном из залов, только перед той картиной абстрактного искусства, как там его… Сюрреализм. Этот сюр. Кажется, это значит, как «сверх», то есть сверхреализм. Нет. Не нравится он мне этот длинный. Завтра или уже сегодня пятница. Да, точно, пятница. Шесть уроков. Надо будет зайти к дядьке. Старик давно уже звал помочь с ремонтом. Хоть за город выберусь. И чего он затеял ремонт посреди зимы? Конечно, сельская жизнь, то котёл починить, то газ барахлит, то в подполе сырость. Да, точно, он говорил, что погребок надо переделать маленько, пол перестелить. Но там вдвоём надо. Надо ехать. Ехать. Ехать подальше от этих «башен», костей, шкафов.
Сон. Я провалился в тягучий, липкий сон. Шёпот и слова, что я не слышал от хозяина галереи, но видел шевеление губ. Кривая улыбка оголила длинные клыки лесного хищника. Он словно хотел вонзить острые зубы, как только что наточенные лезвия, мне в глотку, медленно на моих глазах превращаясь в бесформенный массив, стремящийся к небу, где не было облаков или сияющей синевы, или серо-жёлтой массы. Не важно. Горизонт должен был быть, но его стёрли, заполонили костяными остовами, что постепенно подбирались и съедали каждый чистый участок. Круглые башни превращались в шпили, стремящиеся раздуться, показать свою силу и наглость, но тщетно. Они пыжились напрасно, со временем оборачиваясь в тонкие линии, уходящими куда-то вдаль, всё что им осталось – бегство. Невозвращенцы. Вечные странники. «Пришельцы» с далёких берегов теперь хозяева, а те, другие, те беглецы – сами стали ничем, пришлыми, чужими, ничтожными. Потаённая обида в них заиграла, снова приободрила и те, кто был никем, стали выше, сильнее, расчётливее. Они вернулись. Горизонт начал приобретать серо-жёлтую натуру. Башни-шпили встали грядой, свысока взирая на остовы и контролируя каждый их шаг. Всё вернулось в первоначальный вид. Тягучий напористый баритон снова забарабанил в мозгу: «…снова…три дня…увидеть…иди…сюда». Медленно вырисовывался образ длинного. Сначала появились заострённые зубы, белый череп и лицевые кости обрастали мясом и мышцами, потом загорелся свет, тёмный, похожий на дымчатые кольца, кожа вначале бугристая, разглаживалась неторопливо, стремясь хорошо что-то замаскировать, в пустых глазницах будто заново рождались глаза, появляясь в орбитах сначала маленькими комочками, а потом заполняя собой пространство, приобретая правильную форму и тёмно-карий цвет. Нос так же, как и глаза медленно рос достигая нужных пропорций, щёки чуть втянулись, линия лба разгладилась, подбородок и скулы заострились. В последнюю очередь отросли волосы. Слегка волнистая чёлка была зачёсана направо. Сзади пряди чуть прикрывали уши, мочки которых были немного оттянуты вниз. За всё это время улыбка не сходила с его уст, а голос становился звонче, настойчивее.
Я проснулся. Сердце стучало, как заведённое, пот прошиб, руки и ноги были холодными, как если бы я погрузил их в снег на сутки, пальцы онемели. Хотел закричать, но язык налился свинцом. Я увидел на потолке рассеивающуюся дымку. Я часто заморгал. Наваждение ушло. Ко мне вернулась способность двигаться и говорить, но пульс зашкаливал, а болезненные ощущения волнами прокатывались одно за другим. Гул стоял в ушах. Я задышал быстрее, смог дотянуться до окна и открыть его настежь. В лицо бросился свежий зимний ветер, разгоняя ночную мглу в моей голове.
«Хорошо», – с облегчением произнёс я.
В соседних окнах то тут, то там начал загораться свет. Я посмотрел на часы в телефоне. Шесть утра. Вот это кошмар. В жизни таких не было, и вот привиделось же. Вот же ж … картина! Не думал, что я такой впечатлительный. Быт так достал, не иначе. А какие ещё могут быть объяснения? Это просто холостятский быт. Ничего не происходит. Дом-работа-дом: режим дня, не меняющийся уже много лет. Вот и нервишки шалят. А я даже не пью, а курить и подавно давно бросил, ещё в старших классах. Дядька своими запросами и выбьет из меня эту дурь. Надо расслабиться.
В этот день всё шло своим чередом. Я даже особо не заметил, как прошли уроки. Старшеклассникам было начхать на свой внешний вид, некоторые даже не переодевались в спортивную амуницию, а сразу брали лыжи и становились на лыжню без лишних вопросов. День выдался тёплым для февраля, что снова заставило меня напрячься. Всё слишком гладко. Но деваться некуда. Я уже сказал дядьке что приеду. Старик действительно был рад. Что не говори, в определённом возрасте всем нужно внимание. А некоторым крайне необходимо.
Погребок был относительно хорош, мне бы и в голову не пришло перестилать пол. А старику нужно было чем-то заняться. У него во дворе был идеальный порядок: дорожки вычищены, гараж всегда откопан, машина всегда на ходу, кормушки для птиц и животных полны, в теплицах снег, «бычки» от сигарет сложены в банку из-под кофе, никакой праздно лежащей ветки, ничего постороннего на участке.
– Привет, племяш.
– Здравствуй, дядь Толь! Давно не виделись, – пожали мы руки.
– Да. С лета, кажется.
– С августа.
– Да, точно.
– Как крыша? Не протекает?
– Нет! Мы же всё сделали, как нужно. Протянет ещё несколько лет.
– Погреб в том году делали, так что не зарекайся, – по-доброму усмехнулся я.
– Доживёшь до моих лет, вот и поймёшь, что скучно на пенсии.
– Найди какую работку. Ты же ещё не дряхлый, вполне силён. Вон какой порядок у тебя и дом добротный.
– На пенсии полагается отдыхать, вот я и отдыхаю.
– Так тебе же скучно, – подловил я его.
– Поэтому и пол надо перестелить, – засмеялся он. – За одно и тебя хоть увижу.
Работа спорилась. Старик не умолкал. Он говорил и говорил обо всём на свете: о соседях, новой своей пассии, что живёт через дорогу, о её детях и первом внуке, к которому та уехала на несколько дней, о планах посадить небольшой садик из груш, потому как где-то вычитал, что для старых костей груши полезны, о бывших коллегах, которых пригласил на намечающийся юбилей, о своих сыне и дочери, моих двоюродных брате и сестре, мол разъехались кто куда, но спасает век технологий. Он всегда говорил о простых и понятных вещах.
– Как у тебя на личном фронте? – неожиданно спросил он.
– Его нет, – просто и буднично ответил я.
– Тридцать уже, племяш. Надо подумать о будущем.
– Не хочу распыляться на мелочи.
– Ты как отец, тот тоже только Катьку свою ждал.
– Не надо о родителях, – оборвал я его.
– Ладно. Прости. Не буду. Отдохнём?
– Да, давай. Чай есть?
– Обижаешь. Есть и чёрный, и зелёный. Моя с шиповником любит, вон в банке цветастой, если хочешь.
– Не будем уходить от традиций, хватит с меня новшеств.
– Значит, чёрный. А что за новшества?
– В галерею сходил, на картины посмотрел.
– Эх, ты, посмотрел. Любоваться надо было.
– Да как-то жанр не мой, – отпил я немного горячего напитка.
– Чего там выставляли?
– Авангардизм, кажется.
– Ой, чушь какая. Вон у нас какие красоты. Никакой галереи не надо, – указал дядька в окно.
– Это точно, – непринуждённо согласился я.
– Баню сейчас затоплю. Ты сиди ужинай пока, я скоро приду. Суп и котлеты в холодильнике. Пирог даже есть. Моя приготовила перед отъездом, – многозначительно поднял он палец вверх.
И правда. Поздно уже. Я к нему приехал около трёх дня, сейчас уже десять вечера. Я даже не заметил, как время пролетело.
После бани чувствовал себя обновлённым. Дядька выделил мне кровать в комнате на втором этаже. Там было теплее. Я не мог уснуть. Комнату залило лунным светом. Пришлось вылезти из уютной постели, чтобы задёрнуть штору.
«Надо же, луна почти полная. Так сияет, аж с голубым отливом».
Сон не шёл. Я ворочался, то убирая одеяло, то снова укрываясь им. Хоть и шторы были почти непроницаемы, но всё равно тусклый свет падал мне на лицо. Я снова вспомнил утреннее наваждение. Дымка кружилась, опускалась, так и норовила коснуться лба.
«Это просто игра воображения. Это был плохой сон. Дым не превращался в когтистую руку и не пытался меня утащить. Я всё напридумывал. Всё спать. Спать. Мужик, усни уже».
Продолжение следует...