Царевщинские бунтовщики. Из рассказа Александра Андреевича Ауэрбаха (спасибо @f. за подсказку фамилии автора воспоминаний)
Когда последовало освобождение крестьян от крепостной зависимости, и им предложено было принять в надел ту землю, на которой их застало "Положение 19 февраля 1861 г.", то крестьяне наотрез отказались принять надел и требовали, чтобы им дали в надел ту землю, которою они пользовались до обмена надельной земли; а так как владельцы на это не соглашались, то крестьян принуждали платить оброк за тот надел, который им был дан, но от принятия какового они упорно отказывались и на каковом, даже на годной его части, никаких работ не производили, а сеяли хлеб на земле, арендованной ими у управления государственными имуществами.
После их упорного отказа принять надел, стали ежегодно взыскивать с них оброк при помощи розог; крестьяне же, после каждой экзекуции, посылали ходоков в Петербург, с прошениями к Царю (Александр II); ходоков этих препровождали административный власти обратно по этапу в Самару, откуда, после некоторой выдержки в тюрьме, отпускали домой; крестьяне же не унывали от неудачи одних ходоков и посылали новых, которых постигала та же участь.
Так дело тянулось шесть лет, и царевщинские мужики (Самарский уезд) за свое упорство получили прозвание "бунтарей". Когда я ознакомился с их делом, я много беседовал с крестьянами об этом деле, читал им "Положение", доказывал им бесплодность их упорства, указывая им на то, что хотя они по совести и правы, но по закону не правы, что, к сожалению, законом не предусмотрена возможность такого злоупотребления, какое было совершено как их помещиком, так и многими другими, а потому теперь уже ничего не поделаешь и надо покориться; тем более, что хотя часть их надела и состоит из ничего не стоящих песчаных бугров, но что остальная часть одна стоит того оброка, который с них хотя силком, но все-таки взыскивают; так лучше уж принять надел и обрабатывать его, чем даром платить выколачиваемый с них оброк.
К сожалению, мои увещания на них не действовали и как-то раз они даже сказали мне:
- Эх, Александр Андреевич, хороший ты человек, а все же ты барин и барскую руку тянешь; не может быть, чтобы был такой закон от царя, и вот как только наши ходоки добьются до царя, так нам нашу землю и вернут.
Мои беседы с мужиками по их земельному вопросу чуть не обошлись мне очень дорого, т. е. могли быть причиной очень крупных для меня неприятностей. Вследствие того, что у меня было небольшое столкновение с одним из немцев-управляющих, на меня был сделан донос, что я возмущаю царевщинских мужиков и убеждаю их не покоряться требованиям властей и не принимать надела.
По счастью для меня, в это время меня уже хорошо знали все местные власти, - и жандармский штаб-офицер, от которого я и узнал об этом доносе, поверили мне, а может быть проверили и другим путем, что я не только не возмущаю мужиков, но всеми силами старался уговорить их подчиниться требованиям властей.
При производимых мною работах (здесь инженерных), для ремонта рабочих инструментов, имелась кузница, а при кузнице молотобоец, Иван Стараев, из местных крестьян; роста хотя и небольшого, но силы колоссальной; достаточно сказать, что этот Иван поднимал один с земли, клал себе на плечо и уносил в кузницу буровое долото около 12 пудов весом (почти 197 кг).
Однажды потребовался какой-то ремонт, который нельзя было произвести в простой кузнице, а требовалась обделка на токарном станке. Так как мой молотобоец Иван умел работать и на токарном станке, то я послал его в механическую мастерскую, имевшуюся при винокуренном заводе, с поручением попросить позволения обточить посланный с ним инструмент. Спустя некоторое время, я снова прихожу в кузницу и, видя моего молотобойца уже возвратившимся, я обращаюсь к нему со словами:
- Ну что обточил?
- Какое тут обточил, только в морду получил.
- Как в морду получил, за что?
- Да так. Прихожу, - говорит, - я в мастерскую и говорю мастеру: Александр Андреевич мол приказали попросить позволения обточить у вас на станке вот эту вещь, так вот позвольте мол. Ну что же, говорит, точи себе на здоровье, станок свободен; только это я стал заправлять на станок, как входит этот проклятый Ирод Фауст (управлявшей винокуренным заводом носил громкую фамилию Фауст), подходит прямо ко мне и, не говоря худого слова хлясть меня прямо по морде и не успел я и слова сказать, как он меня еще раз вдарил, а потом закричал: ты что тут, подлая скотина, делаешь, вон отсюда; ну я и пошел.
Нужно к этому добавить, что этот Фауст славился своими мордобитиями и смотря на русского мужика как на скотину, считал себя не только в праве, но как бы обязанным бить его как скотину, за что был прямо ненавидим всеми мужиками; но, тем не менее, несмотря на репутацию бунтовщиков, царевщинские мужики терпеливо переносили эти мордобития, которые продолжались бы вероятно еще долго, если бы я не вмешался в это дело.
Будучи глубоко возмущен рассказом моего молотобойца, я ему сказал:
- А ты что же? Сдачи ему не дал?
- Помилуйте, как же можно, за это отвечать будешь.
- Ну, - говорю ему, - другой раз, если он посмеет ударить кого-нибудь из вас, лупи ему сдачи в мою голову, я отвечать буду; а он тоже должен знать, что как вы не имеете права драться, так и он на это права не имеет; да скажите это и вашим односельчанам, чтобы и они знали, что Фауст, как и всякий другой, драться не имеет права.
Так как вышеприведенный разговор происходил в присутствии других рабочих, которые поторопились разнести его по всему селу, то в тот же день он дошел и до Фауста. На другой же день господин этот отъявился ко мне и с пеной у рта говорит мне:
- Неужели это правда, что будто вы сказали вашим рабочим давать мне сдачи, если я кого-нибудь из них ударю.
- Совершенная, - говорю, - правда, и должен вас предупредить, что не только это сказал, но даже приказал так поступить, при первом же поводе с вашей стороны, и что приказание это будет неукоснительно исполнено, причем думаю, что так же поступят не только мои, но и ваши собственные рабочие, которые, несомненно, знают о моем распоряжении, данном моим рабочим, и знают теперь, что никто их бить не имеет права; а потому в вашем же интересе советую вам к мордобитиям более не прибегать.
Немец мой, разумеется, пришел в неописуемую ярость, говорил, что это ни на что не похоже, что это возмутительно, что он будет жаловаться на то, что я возмущаю его рабочих и т. д.; я его слушал очень спокойно, старался ему доказать неправильность его взглядов и закончил словами:
- Можете жаловаться кому угодно, а чужих морд все-таки не бейте, так как, иначе, вашей, может прийтись очень плохо.
Разговор этот происходил у нас на дворе и так как в это время мы проходили мимо двенадцатипудового долота, лежавшего на земле, то чтобы еще более позлить моего собеседника, я крикнул моего молотобойца Ивана и приказал ему унести долото в кузницу.
Когда Иван шутя взвалил это долото на плечо и удалился с ним, я и говорю:
- Вы видите, какая у этого человека, которого вы позволили себе "за здорово живешь" ударить, силища, так что же осталось бы от вашей физиономии, если бы он догадался треснуть вас тогда.
Немец мой побагровел и, не говоря более ни слова удалился; а затем появился, не имевший последствий, донос на меня, но не в возмущении рабочих против их управляющего, а в возмущении будто бы мужиков против властей.
Драться же с тех пор господин Фауст перестал, и его рабочие, понимавшие отлично настоящую причину этой перемены в нем, неоднократно высказывали мне благодарность за это.