Мы говорили о тех предпосылках, которые привели к тому, что философия появилась в Древней Греции – оптимизм греков и их уверенность в силе разума, стремление к агону – творческому и интеллектуальному соревнованию, стремление познать законы космоса и полиса, которые рассматривались как аналогичные. А в конце мы немного развлеклись чтением милых историй о философах из сочинения Диогена Лаэртского.
Позабавившись и призадумавшись над анекдотами Диогена можно перейти и к более серьезным трудам.
Прежде всего, с 2015 года издательство «Владимир Даль» выпускает масштабную «Историю Греческой философии» Уильяма Гатри в шести томах. Выпущены уже пять томов, включая Платона.
Чтобы понять, что же говорили и писали сами греческие философы, лучше всего обратиться к первоисточнику. Для этого пригодится книга «Фрагменты ранних греческих философов. Часть 1. От эпических теокосмогоний до возникновения атомистики». Эта книга подготовлена филологом классиком Андреем Валентиновичем Лебедевым, между прочим отцом известного дизайнера Артемия Лебедева. В ней заключены все дошедшие до нас мельчайшие цитаты из первых греческих философов, а надо понимать, что труды никого из философов до Платона до нас в полном виде не дошли. Только в виде выписок у других авторов.
Труд Лебедева часто сравнивают с трудом немецкого автора начала ХХ века Германа Дильса, который выпустил наиболее полную для своего времени собрание философов досократиков. На Дильса ориентировался автор русского перевода его антологии Александр Осипович Маковельский. «Досократики» Маковельского вышли еще в 1914-1919 годах. А в 1940-41 Маковельский издал продолжение по Дильсу – «Софисты». Почему-то эта работа до сих пор не переиздавалась. Впрочем, за прошедшие почти сто лет найдено так много нового материала по софистам, что хорошо бы подготовить новую книгу.
Максимально полную подборку фрагментов греческого философа-атомиста Демокрита подготовил известный советский антиковед Соломон Яковлевич Лурье, она была опубликована в 1970 году, после его смерти. Характерно, что эту изумительную по полноте работу по выявлению цитат из раннего греческого философа, проделанную нашим ученым, на Западе до сих пор подчеркнуто не замечают.
Одни специалисты отдают предпочтение Лебедеву, другие Дильсу-Маковельскому. Но сам тот факт, что у нас в русской науке есть два набора переводов философов досократиков – не тривиальный. Мало в какой научной традиции такое есть. Кстати, байка, что рукопись второго тома «Фргаментов» Лебедев потерял в такси – конечно же чушь. Такое издание никогда им и не планировалось.
Настоящая изюминка этого собрания – максимально полная подборка изречений «Плачущего» философа Гераклита Эфесского. Гераклит известен множеством загадочных и темных изречений об огненном Логосе, который приводит в движение всё сущее. А еще легендой о том, что он все время плакал. Отчего плакал? От того, что люди идиоты. Буквально. Цитирую:
«Эту-вот Речь (Логос) сущую вечно люди не понимают и прежде, чем выслушать, и выслушав однажды».
«Те, кто слышали, но не поняли, глухим подобны, „присутствуя, отсутствуют", — говорит о них пословица».
В последнее время Гераклита приходится вспоминать всё чаще, поскольку это именно ему принадлежит изречение: «Война – отец всех вещей». Слово война, полемос, в греческом мужского рода.
Гераклит говорил так:
«Война — отец всех, царь всех: одних она объявляет богами, других — людьми, одних творит рабами, других — свободными».
Греческий философ считал, что именно через войну, через борьбу создается всё сущее и распределяется по местам в космосе.
Гераклит возмущался, что «Гомер, молясь о том, чтобы „вражда сгинула меж богами и меж людьми", сам того не ведая, накликает проклятье на рождение всех [существ]», ибо они рождаются в силу противоборства и противодействия...».
Гераклит полагал, что вещи могут существовать только потому, что занимают друг у друга некоторую часть бытия.
«Должно знать, что война общепринята, что вражда — обычный порядок вещей, и что все возникает через вражду и заимообразно [=„за счет другого"]»».
В этом изречении Гераклит как бы продолжает мысль одного из первых милетских философов – Анаксимандра, которому принадлежит знаменитое изречение, в котором многие справедливо видят корень европейской метафизики (то есть учения о принципах устроения бытия), по крайней мере многих её направлений.
А изречение Анаксимандра таково:
««А из каких [начал] вещам рожденье, в те же самые и гибель совершается по роковой задолженности, ибо они выплачивают друг другу правозаконное возмещение неправды [или ущерба] в назначенный срок времени».
Иными словами по Анаксимандру получалось, что вещи, появляющиеся в мире, существуют как бы незаконно и несправедливо. По справедливости они должны были бы так и оставаться частью первоначала. Но они осмелились на некое практически преступление, которым является их возникновение – «генезис» - одно из ключевых у греческих философов понятий. Существующая вещь как бы отбирает часть бытия у других и за счет этого поднимается из ничтожества. Но однажды за это преступление последует справедливое возмездие – прекращение существования этих вещей.
Огромное количество метафизических систем – у гностиков, у христианского еретика Оригена, у каббалистов, у немецкого философа Шеллинга, у Владимира Соловьева и многих других проводят эту мысль – некая первооснова бытия, абсолют, порождает из себя отдельные вещи, но через это портится, однако в какой-то момент все вещи вернутся к абсолюту.
В этой анаксимандровской традиции все индивидуальное трактуется как неправомерное, как не имеющее истинного права на существование.
Гераклит в чем-то согласен с Анаксимандром – вещи как бы занимают существование друг у друга, но он считает это как раз их достижением. Да, все сущее рождается в борьбе, в войне, в огне, в непрестанных изменениях. Одно из сущего захватило больше бытия, другое меньше, одно завоевало свободу, другое было обречено на рабство. Но всё это изменчиво. «Нельзя дважды войти в одну реку» - еще одно вошедшее во всеобщий культурный фонд изречение Гераклита.
Однако за изменчивостью и текучестью мира стоит то, что вечно и неизменно – это Логос, закон, который управляет миром. «Логос» по-гречески значит слово, речение. А сущность слова состоит в том, что она есть проявление мысли. То есть миром по Гераклиту управляет мысль, причем эту мысль можно было бы понять и услышать в слове. Однако люди – глухие и потому они не слышат этого слова. Логос один на всех, он понятен всем, но, с раздражением отмечает Гераклит, большинство людей живет так, как если бы у них был особенный рассудок.
Гераклит презирает людей именно за то, что они, даже когда слышат слово, все равно его на разумеют. Но суть его учения, получается, в том, что божественнный Логос возможно услышать и уразуметь. Причем сущность этого Логоса Гераклит считал чем-то довольно простым и потому насмехался над «многознанием» прочих философов, в особенности Пифагора, создавшую сложную систему интерпретации гармонии мироздания, основанную на математике. Гераклит, с присущей ему сварливостью, прямо называл Пифагора «изобретателем наудвательств».
Учение Гераклита о Логосе окажет большое влияние на дальнейшую греческую философию, а особую роль сыграет в христианском вероучении. Именно Логосом, Богом Словом, назовет Евангелие от Иоанна воплотившегося Сына Божия, Иисуса Христа. Он Логос сотворивший мир, сделавший его удобопонятным для нас, и он же спаситель мира.
Своеобразным антонимом Гераклита с его вниманием к движению и изменчивости был Парменид, основатель элейской философской школы, который, напротив, сосредотачивался на неподвижности, стабильности истинного бытия.
Бытие есть, а небытия нет говорил Парменид. Универсум един, единороден, незыблем и нерожден. Весь генезис, возникновение преходящих вещей, это не более чем иллюзия. Бытие по Пармениду есть шар. Многие сопоставляли этот образ Парменида с мировым яйцом, о котором говорили последователи орфических мистерий.
Ученик Парменида, Зенон Элейский, создал свои знаменитые апории, которые доказывали, что никакого движения не существует, так как идея движения якобы математически абсурдна. Доказательству этого тезиса Зенон посвятил свои знаменитые апории.
Чтобы пройти целое расстояние нужно пройти половину расстояния. А для этого нужно пройти еще половину расстояния, а значит сдвинуться с места просто невозможно. Эта апория называлась «дихотомия». А если движение началось, оно не может закончиться - быстроногий Ахилл не сможет догнать медленную черепаху, поскольку за то время, пока он ее догонит, она сделает еще один шаг. Исходно, кстати, никакой черепахи там не было, её вставили позднейшие комментаторы, изначально Ахилл гнался за другим бегуном, как, собственно, и было у Гомера, где Ахилл гнался за Гектором. Третьей апорией была апория о стреле – стрела не летит, так как в каждый конкретный минимальный момент времени она покоится.
Эти апории, конечно, были шагом к возникновению софистики. Чисто словесных логических манипуляций и игр. Но Зенон уловил очень важную вещь. Та истина, которая кажется нам совершенно очевидной и наглядной может совершенно противоречить той, которая устанавливается при помощи разума. Мир может иметь логическую или математическую структуру, которая не совпадает с очевидностью. Именно об этом написал в своем стихотворении об апориях Зенона Пушкин:
Движенья нет, сказал мудрец брадатый.
Другой смолчал и стал пред ним ходить.
Сильнее бы не мог он возразить;
Хвалили все ответ замысловатый.
Но, господа, забавный случай сей
Другой пример на память мне приводит:
Ведь каждый день пред нами солнце ходит,
Однако ж прав упрямый Галилей.
Сколько бы не софистичны были аргументы отрицавшие движение, суть поставленной Парменидом и его учениками проблемы была совершенно справедливой. В мире должно быть что-то прочное и твердое, что остается помимо круговорота возникновения и исчезновения вещей. Должна быть истина, должно быть сущее, которое вовек не прейдет. Отрицая генезис, движение философы элейской школы ставили вопрос о том вечно сущем, что есть в подвижном бытии. И ответ на этот вопрос был не столь уж далек – Зенон умер примерно в тот же год, когда родился Платон.
Однако прежде чем покинуть досократиков, не могу не упомянуть одну книгу-курьез, которая, тем не менее, весьма любопытна. Это «Очерки древнейшего периода греческой философии», написанные Михаилом Никифоровичем Катковым – нашим знаменитым публицистом, консервативным идеологом, политическим деятелем и человеком, который является одним из отцов русского национализма. Он был глубоким и компетентным философом, последователем немецкого классического философа Шеллинга, и именно в шеллингианском духе он решил написать книгу о взглядах философов досократиков.
Интеллектуальная особенность этой книги в том, что она провокативная, постмодернистская. Катков пытается описать все взгляды досократиков как _единую развивающуюся философскую систему_. Это авантюра, это не совсем правда в том смысле, что такой системы конечно не было, но в качестве интеллектуального эксперимента, это интересно.
Мне это было еще интересно потому, что я лучше понял воззрения самого Каткова, потому что у него глубокие, проработанные политические взгляды, которые влияли на всю нашу политическую реальность при Александре II до Александре III. Очень многие политические публикации Каткова вытекают из Шеллинга и из шеллингианского истолкования им древнегреческой философии.
В работах Каткова прослеживается влияние элейской школы философии, которая говорит о преимуществе статичного бытия, представляет это бытие как яйцо. И прямо чувствуешь, как этот образ яйца элеатов напоминает о себе у Каткова в представлениях о Российской Империи эпохи Николая I. Российская Империя еще простая, целостная, но в ней нет еще внутреннего разнообразия, которое должно из этого яйца родиться. И вот эпоха Александровских реформ оказывается эпохой рождения некоего разнообразия из того первичного яйца. Но потом выясняется, что это разнообразие начинает разносить страну на части, и возникает уже вопрос единстве и целостности России. Катков переживает, как бы эту целостность скрепить, потому что слишком оживленное и зачастую пустое движение, возникновение и уничтожение всевозможных прогрессивных сущностей эту целостность уничтожает.
Решение Катков находит в идее центростремительного движения, которое он находит у Платона и даже у Гераклита. Когда весь космос закручен к центру, то все находится в добром порядке. А когда все движется от-центра, то это худшее движение, ведущее лишь к пассивной и бессильной множественности без единства. Так сказать «многонационалочке» - Каткова разговоры о невероятно многонациональной России, которая должна быть разделена на множество государств выводили из себя, и он противопоставлял этому всю мощь как политических, так и философских аргументов.
Но давайте от досократиков перейдем к Сократу. О нем есть прекрасная биографическая книга Игоря Евгеньевича Сурикова, лучше знатока истории демократических Афин. Но еще лучше для первоначального знакомства с образом Сократа почитать «Воспоминания о Сократе» его ученика Ксенофонта, блистательного писателя и стилиста, который, в отличие от другого ученика, Платона, не пытался приписать Сократу собственных идей. Напротив, Сократ диалогов Платона – это литературный персонаж, чрезвычайно изящный и обаятельный, но насколько он похож на реального Сократа – очень большой вопрос.
Сократ, сын Софрониска, был обычным гражданином Афин эпохи расцвета демократии при Перикле. Сам Сократ, впрочем, демократом не был. Он считал, что государством должны управлять специалисты, профессионалы, так же как профессионалом является кормчий корабля или врач.
Сократ любил ходить по улицам и площадям, общаться с друзьями, и постоянно задавал знакомым, полузнакомым, а иногда и незнакомым каверзные вопросы.
Прикидываясь простаком она задавал вопросы тем, кто полагал себя знающим и эти его вопросы иллюзию мнимого знания разрушали. Это именуется сократовской иронией.
Таким способом он пытался заставить современников хотя бы разок подумать, прежде чем что-то делать.
Сократ называл это приведение к знанию майевтикой, искусством повивальной бабки и утверждал, что унаследовал его от своей матери, которая была повитухой.
В каждом человеке сокрыто знание, но его можно извлечь на свет при помощи наводящих вопросов. Цель Сократа была не в том, чтобы дать установки и наставления как думать правильно, а в том, чтобы помочь родиться истине.
Разумеется, это нравилось отнюдь не всем, особенно с учетом того, что за Сократом постоянно ходила стайка юношей, которые посмеивались над жертвами его диалектики, да и сами ставили подобные эксперименты на людях, причем с куда меньшей деликатностью, чем учитель. Так, например, развлекался его ученик Алкивиад.
«Говорят, Алкивиад, когда ему не было еще двадцати лет, вел такую беседу о законах с опекуном своим Периклом, стоявшим тогда во главе государства.
— Скажи мне, Перикл, — начал Алкивиад, — мог ли бы ты объяснить мне, что такое закон?
—Конечно, — отвечал Перикл.
—Так объясни мне, ради богов, — сказал Алкивиад, — когда я слышу, как людей хвалят за их уважение к закону, я думаю, что такую похвалу едва ли имеет право получить тот, кто не знает, что такое закон.
— Ты хочешь узнать, Алкивиад, что такое закон? — отвечал Перикл. — Твое желание совсем нетрудно исполнить: законы — это все то, что народ в собрании примет и напишет с указанием, что следует делать и чего не следует.
—Какою же мыслью народ при этом руководится, — хорошее следует делать или дурное?
—Хорошее, клянусь Зевсом, мой мальчик, — отвечал Перикл, — конечно, не дурное.
— А если не народ, но, как бывает в олигархиях, немногие соберутся и напишут, что следует делать, — это что?
—Все, — отвечал Перикл, — что напишут те, кто властвуют в государстве, обсудив, что следует делать, называется законом.
—Так если и тиран, властвующий в государстве, напишет гражданам, что следует делать, и это закон?
—Да, — отвечал Перикл, — и все, что пишет тиран, пока власть в его руках, тоже называется законом.
— А насилие и беззаконие, — спросил Алкивиад, — что такое, Перикл? Не то ли, когда сильный заставляет слабого не убеждением, а силой делать, что ему вздумается?
—Мне кажется, да, — сказал Перикл.
—Значит, и все, что тиран пишет, не убеждением, а силой заставляя граждан делать, есть беззаконие?
—Мне кажется, да, — отвечал Перикл. — Я беру назад свои слова, что все, что пишет тиран, не убедивши граждан, есть закон.
— А все то, что пишет меньшинство, не убедивши большинство, но пользуясь своей властью, должны ли мы это называть насилием, или не должны?
—Мне кажется, — отвечал Перикл, — все, что кто-нибудь заставляет кого-нибудь делать, не убедивши, — все равно, пишет он это или нет, — будет скорее насилие, чем закон.
—Значит, и то, что пишет весь народ, пользуясь своей властью над людьми состоятельными, а не убедивши их, будет скорее насилие, чем закон?
— Да, Алкивиад, — отвечал Перикл, — и мы в твои годы мастера были на такие штуки: мы заняты были этим и придумывали такие же штуки, которыми, по-видимому, занят теперь и ты».
Понятно, что тем, с кем ученики Сократа проделывали такие смешные штуки, подобный наставник не очень нравился. Но еще меньше Сократ нравился тем, какие именно юноши за ним ходили. В красавца Алкивиада были влюблены все богачи Афин. Однако он предпочитал общество уродливого, бедного и целомудренного Сократа. Но когда Алкивиад вырос и начал делать блестящую политическую карьеру, он втравил афинян в самоубийственную для них попытку завоевать Сицилию, потом изменил Афинам, где ему угрожали смертным приговором и дал ценные советы врагам афинян спартанцам, потом перешел снова на сторону Афин и одержал над спартанцами победы, потом удалился в изгнание и погиб.
Еще вспоминали о Ксенофонте, блестящем писателе, который сперва отправился в качестве наемника, заодно со спартанцами, покорять персидское царство для царевича Кира Младшего, а потом, когда Кир случайно погиб, отступал вместе с десятью тысячами греков назад и написал об этом великолепную книгу Анабасис. Ксенофонт перебрался в Спарту и был приговорен к смерти в Афинах как государственный изменник.
Рядом с именами Алкивиада и Ксенофонта в черном списке друзей Сократа стояло имя Крития, считавшегося его учеником, и установившим при поддержке спартанцев настоящую оккупационную диктатуру в Афинах. Правда Критий к тому моменту начал считать Сократа врагом перейдя на сторону его противников – софистов.
Полемика Сократа и софистов часто трактуется слишком узко. Мол софисты продавали знания за плату и готовы были научить кого угодно сделать из черного белое, а Сократ стремился к истине и защищал её.
«Человек есть мера всех вещей существующих, что они существуют, и несуществующих, что они не существуют» - учил вождь софистов Протагор, входивший в ближайшее окружение вождя афинской демократии Перикла. В конечном счете Протагора осудили за демонстративное безбожие и он был вынужден покинуть Афины. Этим подходом, спору нет, решались все апории. Как тебе кажется, так тому и есть. Истины нет, есть то, в чем ты убедишь окружающих. Или заставишь их убедиться – вспомним разговор Перикла с Алкивиадом.
Спор Сократа и Софистов не был только абстрактным. Это был конкретный политический спор.
Софисты не просто учили мудрости, они учили молодых не имеющих жизненного и политического опыта людей выступать в народном собрании, завоевывать голоса, влиять на политические решения. То есть учили вращать ту самую машину безответственной демократии, которая была самому Сократу столь антипатична. А оборотной стороной демократии была, как не раз и не два убеждались греки в своей истории, тирания – «власть всех» легче легкого превращалась в диктатуру одного или группы, как группа того же Крития, которую прозвали «тридцать тиранов».
Этот мотив – править должны компетентные, а не кто попало, является у Сократа одним из основных. Вот какой диалог передает Ксенофонт.
«Главкон, сын Аристона, пробовал выступать оратором в Народном собрании, желая стать во главе государства, хотя ему еще не было двадцати лет. Его стаскивали с ораторской кафедры и осмеивали, но никто из родных и друзей не мог удержать его; только Сократу, который любил его по дружбе с Хармидом и Платоном, удалось его отговорить.
Встретившись с ним однажды, Сократ остановил его и, чтоб он захотел слушать, обратился к нему сначала с такими словами:
—Главкон, ты задумал у нас стать во главе государства?
—Да, Сократ, — отвечал Главкон.
—Клянусь Зевсом, — сказал Сократ, — хорошее это дело, лучше всякого другого на свете: если этого тебе удастся достигнуть, ясно, что у тебя будет возможность иметь лично для себя все, чего тебе ни захочется, ты будешь в состоянии помогать друзьям, прославишь дом отцов, возвеличишь отечество, будешь знаменитым сперва у нас в городе, потом в Элладе, а, может быть, как Фемистокл, и у варваров, и вообще, где бы ты ни был, взоры всех будут обращены на тебя.
Слыша такие слова, Главкон чувствовал себя великим человеком, и ему было приятно оставаться с Сократом.
После этого Сократ сказал:
—Так если ты хочешь, чтоб тебя уважали, Главкон, то, очевидно, ты должен приносить пользу государству.
—Конечно, — согласился Главкон.
—Так не скрывай, ради богов, — продолжал Сократ, — скажи нам, с чего ты начнешь благодетельствовать государство.
Поскольку Главкон молчал, как будто только теперь стал обдумывать, с чего ему начать, Сократ продолжал:
—Если бы ты хотел произвести улучшения в хозяйстве какого-нибудь друга своего, не правда ли, ты старался бы обогащать его? Не будешь ли ты точно так же стараться обогатить и государство?
—Конечно, — отвечал Главкон.
— А богаче будет государство тогда, когда у него будет больше доходов?
—Надо думать, что так, — отвечал Главкон.
—Скажи мне, — продолжал Сократ, — из каких источников государство получает теперь доходы и на какую приблизительно сумму? Наверное, ты обдумал этот вопрос, чтобы увеличить доходность источников малодоходных и прибавить новые источники дохода, теперь не эксплуатируемые.
—Нет, клянусь Зевсом, — отвечал Главкон, — этого вопроса я еще не обдумал.
— Ну, если этот вопрос ты упустил из виду, — продолжал Сократ, — скажи нам, по крайней мере, о расходах государственных: наверное, ты думаешь лишние из них отменить.
—Нет, клянусь Зевсом, — отвечал Главкон, — и на это у меня еще не было времени.
—В таком случае, — продолжал Сократ, — мы отложим на время вопрос об обогащении государства: не зная расходов и доходов, как же можно заботиться об его обогащении?
— Нет, Сократ, — отвечал Главкон, — есть возможность обогащать государство и на счет неприятелей.
—Совершенно верно, клянусь Зевсом, — отвечал Сократ, — если быть сильнее их; а если слабее, можно потерять и то, что есть.
—Правда твоя, — сказал Главкон.
— Значит, — продолжал Сократ, — кто будет обдумывать вопрос, с кем воевать, должен знать силу своего государства и силу противников: если государство сильнее противников, он посоветует предпринять войну; если слабее их, будет рекомендовать осторожность.
—Правильно, — сказал Главкон.
— Так вот, — сказал Сократ, — сперва скажи нам, как велики силы нашего государства, сухопутные и морские, а потом — как велики силы у противников.
—Нет, клянусь Зевсом, — отвечал Главкон, — я не могу сказать этого так, на память.
—Ну, если это у тебя написано, принеси, — сказал Сократ, — мне было бы очень интересно послушать это.
—Нет, клянусь Зевсом, — отвечал Главкон, — еще и не написано.
— Значит, — сказал Сократ, — и о войне подавать советы, по крайней мере на первое время, мы погодим: может быть, именно ввиду обширности этого предмета, ты еще не успел заняться его исследованием, потому что только еще начинаешь свою государственную деятельность.
А уж в серебряные рудники, — продолжал Сократ, — знаю, ты не ходил, так что не можешь сказать, почему теперь дохода оттуда поступает меньше, чем прежде.
—Да, конечно, не ходил, — отвечал Главкон.
—Да, действительно, клянусь Зевсом, — сказал Сократ, — место это, говорят, нездоровое; поэтому, когда придется подавать совет по поводу рудников, этого оправдания тебе будет достаточно.
—Да ты смеешься надо мной! — сказал Главкон.
— Но уж вот чего, — продолжал Сократ, — я уверен, ты не оставил без внимания, а, наверное, рассчитал, на сколько времени хватает здешнего хлеб, чтобы прокормить население, и сколько хлеба нужно добавить в год; этот вопрос ты должен был обсудить, чтобы не случилась с тобою такая неожиданность, что население останется без хлеба, но чтобы с полным знанием дела ты мог своим советом о такой насущной потребности приходить на помощь государству и спасать его.
—Да ведь это — громадное дело, — сказал Главкон, — если придется думать и о подобных вещах!
— Однако, — сказал Сократ, — и свое хозяйство вести хорошо никогда невозможно, если не знать всех хозяйственных нужд и не заботиться об удовлетворении их всех. Но так как государство состоит из десяти с лишком тысяч домов и трудно заботиться сразу о стольких хозяйствах, отчего ты не попробовал сперва улучшить одно, — хозяйство своего дяди? А оно нуждается в улучшении. Если сможешь его улучшить, тогда возьмешься и за несколько; а раз ты не можешь быть полезным одному хозяйству, какая могла бы быть от тебя польза многим? Если кто не в силах нести один талант, разве не ясно, что ему нечего и браться нести несколько?
— Да от меня была бы польза дядину хозяйству, если бы он хотел меня слушаться, — сказал Главкон.
—Так ты дядю не можешь уговорить, — сказал Сократ, — и думаешь, что сможешь заставить слушаться тебя всех афинян, да еще вместе с дядей! Берегись, Главкон, как бы, желая прославиться, не прийти тебе к противоположному результату! Разве ты не видишь, как опасно говорить или делать, чего не знаешь? Подумай обо всех известных тебе лицах такого сорта, которые, как всякому видно, говорят и делают, чего не знают: как по-твоему, за это похвалы они заслуживают или порицания, восхищения или презрения? Подумай также и о тех, которые знают, что говорят и что делают, и, я убежден, ты найдешь, что во всех занятиях люди, пользующиеся славой и уважением, принадлежат к числу самых сведущих, а люди с дурной репутацией и презираемые — к числу самых невежественных.
Так если хочешь пользоваться славой и уважением у нас в городе, старайся добиться как можно лучшего знания в избранной тобою сфере деятельности: если в этом отношении ты станешь выше всех и тогда возьмешься за государственную деятельность, то мне не покажется удивительным, что ты очень легко достигнешь цели своих желаний».
Сначала нужно разобраться в государственном управлении, а уже потом лезть управлять. И так во всем. Таков был лейтмотив советов, а порой и насмешек Сократа. Ты должен узнать и факты, и закон вещей, ты должен постичь истину, чтобы управлять полисом. А без таких знаний все притязания молодых амбициозных политиканов до добра не доведут.
Исходя из своих убеждений Сократ неоднократно оказывался против шумной афинской толпы после смерти Перикла все чаще решавшей важнейшие политические вопросы голосованием, зачастую под влиянием массовой истерии. В конце длившейся тридцать лет Пелопонесской войны со Спартой, афиняне решили казнить победоносных стратегов за то, что те из-за бури не смогли подобрать из воды после морской битвы тела павших. Их, включая сына Перикла, Перикла младшего, приговорили к смерти. Сократ был единственным, кто пытался образумить народное собрание, но его не послушали. Тем самым Афины окончательно обрекли себя на поражение в войне.
Однако современники зачастую с трудом могли отличить Сократа от его оппонентов софистов. Блестящий пример такого неразличения дал комедиограф Аристофан, который в своей комедии «Облака» изобразил Сократа типичным софистом с платной школой. Голову обратившегося к нему отца, Стрепсиада, Сократ морочит всякой ерундой о том, почему жужжит комар. А вот сына Филиппида сразу берет в оборот, уча его кривую речь сделать правою, каковое мастерство сын и испытывает прежде всего на отце… А разъяренный отец сжигает школу Сократа. Поставлена эта комедия была за четверть века до казни Сократа, а её главный герой после начала представления встал, чтобы все находящиеся в театре видели о ком идет речь.
История с Аристофаном, которые отражал настроения так сказать консервативного афинского кулачества, показывала, что народные массы не отличали или не очень хотели отличать Сократа от его оппонентов софистов.
Ситуация накалялась и наконец взорвалась. Сократу было предъявлено обвинение в том, что он развращает юношество. В афинском суде можно было обвинить кого угодно и в чем угодно и дело решалось речами обвинения и защиты и решением присяжных. В случае Сократа их было 501 человек. Судьи, дубоватые и мужиковатые бедняки, которых высмеивал Аристофан в другой комедии – Осы, любили приговаривать богатых к штрафу и заставлять унижаться в защитительных речах, когда обвиняемые плакали, рвали на себе одежду, приводили детей.
Сократ ничего этого делать не стал. В своей защитительной апологии он отверг все обвинения, но сделал это таким независимым тоном, что лишь сильнее разозлил судей, приговоривших его к смерти.
Сократ, в частности, начал рассказывать судьям, что нет на свете никого мудрее его. Он не сам это, конечно, о себе выдумал – такое суждение высказал о нем его другу Херефонту дельфийский оракул. И вот, защищая себя, Сократ рассказал судьям о том, чем он всю жизнь занимался и за что его возненавидели.
«Услыхав это, стал я размышлять сам с собою таким образом: что бы такое бог хотел сказать и что это он подразумевает? Потому что сам я, конечно, нимало не сознаю себя мудрым; что же это он хочет сказать, говоря, что я мудрее всех? Ведь не может же он лгать: не полагается ему это. Долго я недоумевал, что такое он хочет сказать; потом, собравшись с силами, прибегнул к такому решению вопроса: пошел я к одному из тех людей, которые слывут мудрыми, думая, что тут-то я скорее всего опровергну прорицание, объявив оракулу, что вот этот, мол, мудрее меня, а ты меня назвал самым мудрым. Ну и когда я присмотрелся к этому человеку — называть его по имени нет никакой надобности, скажу только, что человек, глядя на которого я увидал то, что я увидал, был одним из государственных людей, о мужи афиняне, — так вот, когда я к нему присмотрелся (да побеседовал с ним), то мне показалось, что этот муж только кажется мудрым и многим другим, и особенно самому себе, а чтобы в самом деле он был мудрым, этого нет; и я старался доказать ему, что он только считает себя мудрым, а на самом деле не мудр. От этого и сам он, и многие из присутствовавших возненавидели меня. Уходя оттуда, я рассуждал сам с собою, что этого-то человека я мудрее, потому что мы с ним, пожалуй, оба ничего в совершенстве не знаем, но он, не зная, думает, что что-то знает, а я коли уж не знаю, то и не думаю, что знаю. На такую-то малость, думается мне, я буду мудрее, чем он, раз я, не зная чего-то, и не воображаю, что знаю эту вещь. Оттуда я пошел к другому, из тех, которые кажутся мудрее, чем тот, и увидал то же самое; и с тех пор возненавидели меня и сам он, и многие другие.
Ну и после этого стал я уже ходить по порядку. Замечал я, что делаюсь ненавистным, огорчался этим и боялся этого, но в то же время мне казалось, что слова бога необходимо ставить выше всего. Итак, чтобы понять, что означает изречение бога, мне казалось необходимым пойти ко всем, которые слывут знающими что-либо. И, клянусь собакой, о мужи афиняне, уж вам-то я должен говорить правду, что я поистине испытал нечто в таком роде: те, что пользуются самою большою славой, показались мне, когда я исследовал дело по указанию бога, чуть ли не самыми бедными разумом, а другие, те, что считаются похуже, — более им одаренными. Но нужно мне рассказать вам о том, как я странствовал, точно я труд какой-то нес, и все это для того только, чтобы прорицание оказалось неопровергнутым. После государственных людей ходил я к поэтам, и к трагическим, и к дифирамбическим, и ко bвсем прочим, чтобы на месте уличить себя в том, что я невежественнее, чем они. Брал я те из их произведений, которые, как мне казалось, всего тщательнее ими отработаны, и спрашивал у них, что именно они хотели сказать, чтобы, кстати, и научиться от них кое-чему. Стыдно мне, о мужи, сказать вам правду, а сказать все-таки следует. Ну да, одним словом, чуть ли не все присутствовавшие лучше могли бы объяснить то, что сделано этими поэтами, чем они сами. Таким образом, и относительно поэтов вот что я узнал в короткое время: не мудростью могут cони творить то, что́ они творят, а какою-то прирожденною способностью и в исступлении, подобно гадателям и прорицателям; ведь и эти тоже говорят много хорошего, но совсем не знают того, о чем говорят. Нечто подобное, как мне показалось, испытывают и поэты; и в то же время я заметил, что вследствие своего поэтического дарования они считали себя мудрейшими из людей и в остальных отношениях, чего на деле не было. Ушел я и оттуда, думая, что превосхожу их тем же самым, чем и государственных людей.
Под конец уж пошел я к ремесленникам. Про себя я знал, что я попросту ничего не знаю, ну а уж про этих мне было известно, что я найду их знающими много хорошего. И в этом я не ошибся: в самом деле, они знали то, чего я не знал, и этим были мудрее меня. Но, о мужи афиняне, мне показалось, что они грешили тем же, чем и поэты: оттого, что они хорошо владели искусством, каждый считал себя самым мудрым также и относительно прочего, самого важного, и эта ошибка заслоняла собою ту мудрость, какая у них была; так что, возвращаясь к изречению, я спрашивал сам себя, что бы я для себя предпочел, оставаться ли мне так, как есть, не будучи ни мудрым их мудростью, ни невежественным их невежеством, или, как они, быть и тем и другим. И я отвечал самому себе и оракулу, что для меня выгоднее оставаться как есть.
Вот от этого самого исследования, о мужи афиняне, с одной стороны, многие меня возненавидели, притом как нельзя сильнее и глубже, отчего произошло и множество клевет, а с другой стороны, начали мне давать это название мудреца, потому что присутствующие каждый раз думают, что сам я мудр в том, относительно чего я отрицаю мудрость другого. А на самом деле, о мужи, мудрым-то оказывается бог, и этим изречением он желает сказать, что человеческая мудрость стоит немногого или вовсе ничего не стоит, и, кажется, при этом он не имеет в виду именно Сократа, а пользуется моим именем для примера, все равно как если бы он говорил, что из вас, о люди, мудрейший тот, кто, подобно Сократу, знает, что ничего-то по правде не стоит его мудрость. Ну и что меня касается, то я и теперь, обходя разные места, выискиваю и допытываюсь по слову бога, не покажется ли мне кто-нибудь из граждан или чужеземцев мудрым, и, как только мне это не кажется, спешу поддержать бога и показываю этому человеку, что он не мудр. И благодаря этой работе не было у меня досуга сделать что-нибудь достойное упоминания ни для города, ни для домашнего дела, но через эту службу богу пребываю я в крайней бедности».
Понятно, что такая картина вряд ли могла добавить Сократу симпатий или, хотя бы, жалости судей. Фридрих Ницше, Сократа не любивший, даже утверждал, что он заставил Афины дать ему чашу с ядом.
Ради чего Сократ как бы «заставил» афинян убить себя? Конечно, не из желания умереть. Сократ стремился к тому, чтобы раз и навсегда отучить афинян прибегать в споре к смертной казни. В известном смысле он защищал базовый код греческой цивилизации, состоявший в идее нелетального агона, состязания талантов и мастерства в котором один состязающийся не может убить другого.
Чувство стыда от расправы над Сократом, а Сократ, конечно, был уверен в том, что осудившим его афинянам станет очень скоро стыдно, должно было, по его мысли, раз и навсегда отучить решать философские вопросы при помощи смертной казни.
Последние часы Сократа описаны Платоном в диалоге "Федон", посвященном бессмертию души. Говорят, что когда Платон читал этот диалог, многие слушатели ушли разгневанные, поскольку ученик совершенно неверно передал последний день учителя, при котором, к тому же, не присутствовал.
О своем ученике Платоне Сократ мог повторить слова булгаковского Иешуа о Левии Матфее в «Мастере и Маргарите»: «Он неверно записывает за мной».
Возможно, так оно и было. Но эти «неверные записи» составили величайшую эпоху в мировой философии.