РОДИНА, ЕЕ «ЛЮБИТЕЛИ» И... «ЛЮБОВНИКИ»
Люблю отчизну я. А кто теперь не знает,
Что истая любовь чревата муками?
И Родина мне щедро изменяет
С подонками, прохвостами и суками.
(И. Губерман)
Я воспитывался в атмосфере густого советского патриотизма. И в семье, и в школе.
Дед — революционный матрос Черноморского флота с 1914 воевал в 1-ю мировую, а с 1917, без колебаний выбрав революцию в качестве дела всей своей жизни, пошел воевать за Советскую власть. И даже сам на некоторое время стал этой самой Советской властью в качестве первого председателя сельсовета села Старая Збурьевка Голопристанского района Херсонской области. Потом – в 1924 году – он вступил в партию большевиков и вернулся на родной Черноморский флот: строил его сигнальную службу, воевал в Великую Отечественную (оборона Одессы, оборона Севастополя, драка за Новороссийск и Северный Кавказ, освобождение Крыма и Украины, война на Дунае. Он служил Отечеству до позорного хрущевского «дембеля», когда опасаясь мести фронтовиков партийный шут Никита Хрущев прогнал из Советской армии в отставку фронтовиков, начиная с Г.К. Жукова и, в том числе, моего деда.
Мой отец студентом Одесского университета ушел на войну добровольцем. Воевал на Украине и на Северном Кавказе. Восстанавливал разрушенную войной Одессу. Строил советскую историческую науку и высшее образование, направленный Советской властью в пединститут индустриального Сталино, который не без его непосредственного участия стал полноценным советским и европейским вузом — Донецким университетом.
В школе и в вузе меня учили учителя, носившие на пиджаках многоэтажные конструкции орденских планок. По праздникам они превращались в звонкие иконостасы орденов и медалей за Победу в той Великой войне. Потом я служил в Советской армии, где нас учили воевать, защищая Родину, исходя из опыта той Великой войны. А потом меня послали воевать в Афганистан, который никогда не был моей Родиной. И, посылая на войну, и правительство, и мои командиры почему-то избегали называть происходящее «войной». Они настойчиво внушали, что отправляют меня туда «исполнять интернациональный долг». Что-то вроде нынешней похабной брехни про Специальную Военную Операцию на Украине.
К тому времени я успел окончить исторический факультет университета и считался кадровым «бойцом идеологического фронта» по определению преподавателей кафедры научного коммунизма. Поэтому что такое «интернациональный долг» мне особо разъяснять было не нужно. Я сам кому угодно мог это растолковать. Ведь не зря же я был октябренком-пионером-комсомольцем. Тем более что был всем этим я не формально, нося фигу в кармане, а по идейным соображениям — искренне и по-серьезному. Я тогда был полноценным идейным революционером, готовым нести светлые идеалы коммунизма куда угодно, а хоть бы и в Афганистан. И тема моей будущей диссертации была предельно революционной: «Закономерности формирования личности первых революционеров России (декабристов)». Она была о том: как и почему декабристы — дворянская элита (!) — возжелали революции и, тем самым, отказывались от всех своих законных привилегий и благосостояния, которыми располагали по праву рождения. Лишались по доброй воле! Зачем ИМ была нужна революция? Чего ИМ не хватало в жизни?
Но уже тогда была во мне — идейном революционере и убежденном «большевике» — подлая червоточинка: я категорически был против того, чтобы нести революцию «братским народам» «на штыках». Я внимательно читал и Маркса, и Энгельса, и даже Ленина. Которые учили, что совершенно недопустимо делать революцию в странах, где для этого еще не созрели достаточные объективные и субъективные предпосылки. И что попытка совершить революцию в отсутствие хотя бы одной из таких предпосылок есть авантюризм и предательство идеалов марксизма, научного коммунизма и дела самой революции. Чему примером была трагическая судьба романтического героя тогдашней советской и не только советской молодежи — Эрнесто Че Гевара.
Чрезмерная идейная «подкованность» чуть было не сгубила мою преданную Мировой Революции комсомольскую душу. Знакомясь непосредственно и «из первых рук» с «революционным движением» афганского народа, помогать которому я был готов чистосердечно, всеми силами и даже уже было начал такую «помощь», посланный в «загранкомандировку» в декабре 1979 года в составе «ограниченного контингента», я обнаружил скандальный факт отсутствия в Афганистане «революционного народа». То есть сам народ в Афганистане был. Но не революционный. И даже напротив — совершенно контрреволюционный. Более того! Оказалось, что население страны, на самом деле, даже еще не стало единым народом. Это были разобщенные на разноязыкие племена и племенные союзы догосударственные этносы диких кочевников и непрочно оседлых мотыжных земледельцев, ни на нюх не принимавших любых чужаков: хоть советских, хоть несоветских. Любой «гость», пришедший на их землю без приглашения, считался афганцами врагом и подлежал безжалостному уничтожению.
Вывод напрашивался неутешительный: мы оказались в дерьме, превратившись, сами того не желая, в преступников и оккупантов, которые, вопреки сакральной революционной теории, убивали население чужой страны и, в том числе, нередко и нечаянно мирное население, пытаясь обогатить его идеалами и общественными порядками, к восприятию которых оно было не готово исторически (!)
Позор! Караул! Как же так? Неужели руководящие Советским Союзом кремлевские старцы так и не удосужились выучить основы марксизма? Или они уже забыли его в глубоком маразме?
В нашем батальоне был хороший политрук. Настоящий комиссар. Только в фуражке, а не в буденновском «пыльном шлеме». Мы вместе с ним искореняли дедовщину в нашей сборной со всего СССР буквально накануне начала интервенции воинской части. Он охотно общался со мной, как с коллегой и с соратником по коварному идеологическому фронту, где «друзья» в один момент становились врагами, «выстукивая» и «закладывая» друг друга в «особой» части – беспощадно и безбожно. И где предательство и ложь были орудиями главного калибра для построения карьеры. Он не был сукой и потому не сдал меня в «гестапо», когда я со своими сомнениями относительно благородной девственности нашей интернациональной миссии задушевно поделился с ним после вечернего развода в пыльной и уже простреленной «благодарными» душманами палатке т.н. «ленинской комнаты». Оказалось, что подобные раздумья беспокоили и его самого. Совместными усилиями, сотворив временный «коллективный гений», по примеру родной и мудрой коммунистической партии, мы пришли к выводу, что если бы не мы так своевременно зашли в Афганистан, здесь бы уже хозяйничали американцы. А американцы были Злом — безусловным, коварным и ненавистным. Они всеми силами толкали мир к ядерной катастрофе, и только титанические усилия нашего Советского Союза, ведомого несгибаемой волей безошибочной коммунистической партии, хранил шаткий и зыбкий мир на планете.
Пока что хранил.
Заменив один оправдательный миф другим и, запив идейную победу, не по Уставу, но как полагается, мы временно успокоились и разошлись по своим палаткам. Но я уносил в себе неприятный осадок. Привычка логического мышления и проклятая совесть не давали покоя. Ведь если здесь мы не для помощи в революционных преобразованиях афганскому народу, а для того, чтобы не допустить американцев к выходу на наши границы, то, как быть с правом афганцев по-своему жить в своей стране — без посторонних, а хоть бы и наших, «рекомендаций» и поучений?
И чего ждать от такой международной политики в дальнейшем?
Новых оккупаций под видом «интернациональной помощи»? Чтобы опять не допустить вашингтонских гадов к нашим священным рубежам!
Но тогда придется оккупировать и Индию, и Пакистан, и Китай, и Иран, и Турцию... Им это явно не понравится.
И тогда завяжется еще та мировая бойня, которая обессилит нас перед лицом сучьей Америки? На радость Вашингтону?
«Нет, - думал я, - что-то тут не то. Чего-то мы не понимаем. Где-то закралась ошибка суждения. Но где?!» Однако я уже не стал делиться своими новыми сомнениями с замполитом. Интуиция не позволила.
Я недолго ломал голову над проклятыми вопросами. Не потому что нашел на них ответы. А потому что меня отозвали из «зарубежной командировки» назад – в Советский Союз. Мой непродолжительный стаж «оккупанта» был прерван ввиду того, что, имея высшее образование, я обязан был к концу срока службы окончить курсы офицеров запаса. И я убыл в Ашхабад в офицерскую «учебку», откуда и ушел на «дембель». Невзирая на соблазнительные посулы командиров, звавших вернуться в Афганистан уже в качестве офицера.
Я увозил с собой на «гражданку» ощущение глубокой и болезненной травмы всего моего мировоззрения и картины мира, которые я старательно и разумно строил все годы моего школьного детства и студенческой юности. И которые отныне нуждались в коренной перестройке.
Так за 6 лет до начала Перестройки, назначенной М.С. Горбачевым, Никита Мирошниченко приступил к модернизации собственного мировоззрения. И до сих пор он не прекратил этот процесс. И не разочаровался в нем.
Отгуляв 2 дембельских месяца, я отправился работать в школу. Учителем истории. Оккупация Афганистана Советским Союзом продолжалась. И учитель истории, который по совместительству еще и боец идеологического фронта, обязан был научить своих учеников правильно, т.е. патриотично, относиться к этому факту. Что я и делал. Вдохновенно! Ощущая себя подпольщиком.
Вообще же, как я понял гораздо позже, «патриотизм» это всегда и всего лишь психиатрический диагноз. Потому что любить конкретного сенсорно и духовно близкого человека, хорошо знакомого из личного опыта совместной жизни, это нормально. Так любят мать, отца, жену, ребенка, друга... Но любить Родину, т.е. всю страну, населенную очень разными и абсолютно чужими людьми, большинство которых человеком не ощутимы и человеку незнакомы, а многие из которых и вовсе антипатичны может только больной. Психически больной — с изуродованными чувственными восприятиями и лишенный способности и культуры последовательного логического мышления. Отсутствие которого в его мозгу замещается суррогатом надуманных или внушенных идеалов и фальшью кровожадных и корыстных идейных концепций, среди которых главная — безусловная и безграничная жертвенность личности интересам державы.
Не зря власть так любит «героев». Она с детства воспитывает их в казенных школах, где на уроках литературы, географии, истории, обществоведения, начальной военной подготовки учителя учат детишек любить свою Родину. И не просто любить, а правильно любить. Позже, когда будущие «герои» подрастают, они идут на войну, где приносят себя в жертву интересам державы, как их учили. А держава вновь и вновь выращивает на их могилах обильные урожаи патриотизма, идущего — по замкнутому циклу — на корм рабочему скоту, чтобы, когда это нужно, он легко становился пушечным мясом.
Нужно ли говорить о том, что за лукавой формулой «интересы державы» на самом деле кроются шкурные и недобросовестные интересы ее чиновников, которые с помощью пропаганды одурманивают и порабощают население своей страны, превращая его в покорное и дешевое «пушечное мясо»?
«Покорное», значит доверчивое и не размышляющее:
- за кого воюем?
- ради чего воюем?
- с кем воюем?
- и кому, на самом деле, нужны вся эта кровь и смерти?
А «дешевое» означает, что отправляя на убой послушных и доверчивых вчерашних школьников «отцы нации» сильно экономят свои деньги. Потому что жизни неопытных, в том числе и в искусстве войны, мальчишек им обходятся многажды дешевле, чем высокооплачиваемая (потому что рискованная) работа военных профессионалов. Непатриотичная статистика подсчитала: чтобы победить, то есть убить одного военного наемника нужно положить несколько десятков, а порою и сотен дилетантов-рекрутов. Потому что есть разница, когда воюют друг с другом зрелые мужики, постигавшие искусство войны не один год и закаленные в ее огне, с небритыми юношами, учившимися воевать по книжкам в учебных классах и на полигонах, где пули летают только в одну сторону. Но поскольку на войне льется кровь не тех, кто ее развязывает и уж тем более не их детей, правителей устраивает такая статистика. И они веками не только воспроизводят формулу: «за одного битого двух небитых дают», но и усовершенствуют ее, когда соотношение «битых» с «небитыми» выражается числами с многими нулями.
«Любовь» это всего лишь чувство. И только. Хотя весьма деликатное. Интимное! Которому органически противна любая пропагандистская шумиха и суета. И, как всякое чувство, любовь имеет очень ограниченную емкость. Она редко вмещает более десятка человеческих особей. Декларирующие большее либо лукавят, завышая, в тайне от самих себя, вместительность собственного «сердца» - главного органа не физиологической «любви». Либо лгут корысти ради.
«Любовь» концептуальная – лишенная чувства, это уже на самом деле и не «любовь» вовсе, а логическая конструкция — продукт абстрактных умозаключений. А там, где появляется логика, чистое чувство умирает.
Хорошо помню, как в молодости меня неприятно удивил вопрос одной барышни: «за что ты меня любишь?» Тогда я еще не глубоко проник в тайны психологии. И, тем не менее, противоестественность такого вопроса так остудила мои симпатии, что очень скоро романтический образ «прекрасной дамы» померк неумолимо, когда в ответ на ее вопрос безжалостный разум после ряда пристальных наблюдений сформулировал: «да она же дура!» И даже блестящий маркетинговый дизайн, где «последнее слово моды» украшало естественные прелести фактуры, не устоял перед Критическим Разумом, неумолимо сгубившим былые нежные чувства. Мы так и расстались, утешившись философией: «любят ни за что, ненавидят за все».
Патриотам доверять опасно. Как и красивым девушкам, задающим дурацкие вопросы. В статистическом большинстве и те, и другие отличаются дефицитом ума, который компенсируют истерическими имитациями любовного оргазма («Україна понад усе!») или фальшью логических доказательств воображаемого чувства («В усьому винні кляті москалі!»). Поэтому, стерилизуя души от патриотической психиатрии, трезво задумаемся: чей же на самом деле сегодня и Крым, и Донбасс? А, главное, почему? Ведь дело не в том, что нам это «нравится» или «не нравится», «любим» мы при этом кого-либо, а хоть бы и Родину, или «не любим».
Главное, чтобы мы понимали ЗАКОНОМЕРНОСТЬ, НЕОБХОДИМОСТЬ и НЕИЗБЕЖНОСТЬ исторических процессов, в результате которых территории и населяющие их люди меняют свою государственную принадлежность. Или не меняют.