Федюня прислонился к могучей дедовой спине, устроился поудобнее в старом тулупе отца и затих. Дед Николай Петрович легонько тряхнул поводьями, сани, скрипя и пошатываясь, тронулись. Трехлетняя кобыла Изаура послушно затрусила обычным путем в предутренней темноте. Скользнули мимо двор, нахохлившийся стожок, огородная изгородь, скользнули и растаяли позади черными силуэтами, и вся деревня теперь угадывалась лишь по редким огням страдающих бессонницей старух да по перелаю собак.
Лошадь выбралась на накатанную дорогу и, почувствовав облегчение, пустилась мелкой рысью, чеканя на подмороженной колее оттиски подков.
Федя улыбнулся, вспомнив как не хотела вчера мать отпускать его с дедом на рыбалку, как уговаривала остаться дома, сетуя то на мороз, то на его, Федькин возраст. А ведь ему уж ни много ни мало — девять стукнуло. Об этом-то он и заявил отцу, который, явившись с работы, попытался было встать на сторону матери, испробовавшей все способы воздействия на упрямого сына. Отец был ее последней надеждой, но и ему пришлось уступить перед неприступностью Федюшкиного характера. Дед не вмешивался в этот семейный конфликт, лишь лукаво щурился, сидя у телевизора и украдкой наблюдая за развитием событий, но, когда внук обращал к нему ищущий поддержки взгляд, он одобрительно подмигивал ему: мол, не сдавайся, держись да конца, вот если совсем будет туго... И Федя выстоял. Отец с матерью махнули на него рукой, дескать, поступай как хочешь, но мы тебя предупреждали; только бабка все ворчала на него и на деда и утром, собирал им на стол, упрекнула:
— Это ж надо, в такой мороз тащить ребенка на край света. Э—эх, старый что малый... - на что дед только крякнул и рассмеялся:
—Ничего, надо же когда-нибудь вырастать...
Сани накренились и Федюня, чтоб не выкатиться, схватился за дедов тулуп.
— Вздремнул небось? — улыбнулся дед, оборотившись. — Не замерз?
Федька покачал головой и дед, удовлетворенный ответом, закурил. Изаура уже неторопливо брела по полевой узкой тропе, присыпанной хрусткой порошею. Иногда она чуть сбивалась в сторону, оступалась, проваливаясь чуть ли не по колено в рыхлый снег, и тогда Петрович незлобно прикрикивал на нее: «Н-но, холера, куда прешь? Пошла» и подстегивал вожжами. Лошадь выбиралась на утоптанный путь, и снова тугой декабрьский воздух наполнялся лишь мерным глухим цоканьем копыт, бряцанием сбруи да поскрипыванием полозьев.
А кругом зачиналось утро. С востока на матово-фиолетовое покрывало небес наползала бледнеющая пелена зари, выраставшая из-за великих облачных сугробов, наметенных на далкие икатские кряжи. Звезды, осыпавшись на снега, манили радужным бисером, искрящимся и переливающимся по всей округе. Тени таяли и растворялись в проступающей белизне безграничных просторов, торопливо ускользали в полынью сопротивлявшейся холодным ласкам зимы своенравной речушки.
Въехали в березняк. В паутине ветвей гасли последние замешкавшиеся светила. Лепленные из снега умелою рукою мастера изваяния березок ревниво оберегали тайну красоты и величия.
Ледяное безмолвие неожиданно разорвалось небрежным «Ка-а-ар!», сброшенным с макушки сосны нахальным вороном. И тотчас же, словно ему в ответ, с опушки донеслось: тук-тук, тук- тук-тук. Федя приподнялся в санях, чтобы разглядеть этого задорного телеграфиста и вдруг, охнув от неожиданности, толкнул деда:
—Смотри—белка!
Дед молча кивнул. Проводив глазами юркую щегольскую особу, Федька развернулся, порядком умаявшись с отцовским тулупом, и принялся смотреть вперед на дорогу из-под дедова рукава. За березняком начинались заросли кустов тальника. Тропа сворачивала налево и по льду перебиралась через спутницу-речушку, а дальше сливалась с большой дорогою, проложенной автомобилями, которая тянулась до самой реки среди кочек и камышовых островов.
На восходе мороз крепчал, от него перехватывало дыханье, и Федюня дышал в толстую вязаную рукавицу, прикрывая ею рот. Вокруг раскрасневшихся и посвежевших лиц деда и внука по воротникам и меховым шапкам наросли ледяные узоры, куржаком покрылись даже дедовы нахмуренные брови. Изаура снова перешла на рысь, кивала заиндевевшей мордой и довольно помахивала хвостом.
Дорога через промерзшее устье притока выходила на лед реки и здесь раздваивалась вверх и вниз по течению.
— Ну, вот и прибыли,— сообщил Петрович, соскочил с саней и подвел лошадь к притоптанному и устланному соломенной трухой пяточку под берегом. Пока он увязывал поводья за иссохшуюся долговязую кочку, ослаблял подпругу и выгребал Изауре из розвальней умятое сено, Федька, выбравшись из тулупа и оставшись в подшитой отцом изнутри мехом телогреечке, успел справить малую надобность и выложить рыбацкое снаряжение. Набросив рюкзак на одно плечо, пешню и сачок—на другое, дед зашагал по едва заметным занесенным следам на середину реки. Внук еле поспевал за ним, с трудом передвигая утопавшие в снегу валенки.
Затянувшимися оспинами гнездились вдоль плеса старые лунки, средь которых вилась тропинка, взбегавшая по откосу к кустам и терявшаяся среди валежника и сухостоя.
Малиновое зарево, расплескавшееся по подолу высей, стеклось в рубиновую каплю, и эта капля выплыла над горами, покатилась по хребту, соскользнула и воспарила огненной жемчужиной солнца над долиною.
- В самый раз подоспели мы с тобою, - заметил Петрович и, скинув рюкзак, принялся с придыханием долбить ближайшую лунку. Льда за два дня наморозило немного, и пешня с лёту пробивала его хрупкий панцирь.
- Федюня, окликнул дед залюбовавшегося рассветом внука.
- Высакай лунку, а я пока остальными займусь. Видя парнишкин недоуменный взгляд, пояснил:
- Очисти сачком её.
Пока Федька, пыхтя и приноравливаясь, вертелся подле первой лунки, Петрович раздолбил еще пяток и, распаренный, прикуривал папиросу.
Эх, я то думал - помощника с собой взял,- подзадоривал он внука. —А этак мы и до обеда не управимся.
Федор, хмурясь и не глядя из деда, торопливо отбрасывал вспыхивающие под холодными лучами самоцветами ледяные осколки.
Петрович достал из рюкзака мешочек с удочками, выбрал одну и отложил в сторону. Взяв другую, спросил:
— Федь, на свою будешь рыбачить иль как?
— На свою, — отозвался тот.
—Ну, пробуй, — усмехнулся дед, заметив Федькины надутые губы и меняя блесну.
«Свою» блесну внук изготовил с пребольшим старанием и старику под конец оставалось лишь выгнуть лодочкой
эту оловянную серьгу — «чтобы лучше играла в глубине» —да пробить отверстие для лески. Федюня даже сам, подсматривая за дедом, «оперил» се—обвил по основанию крючка красною шерстяною ниткой. Первая его блесна для первой зимней рыбалки вышла на славу, не хуже дедовых, пузатых и плоских, длинных и крошечных, золотистых, рыжих, свинцовых, уложенных в маленькую пластмассовую коробочку.
— Разматывай леску, пока она не прогнется, не ослабнет — блесна упала на дно. — показывал Петрович. —Потом подымись на мотку-другую вверх и пробуй: два-три раза поддерни — и подсекай. Коли клюнуло — отбрасывай удочку и тяни щипками, — дед не договорил и поднял из лунки трепещущего окунька, тряхнул и тот упал в снег, извиваясь и ощетинившись розовыми гребнем и плавниками.
— Шибко не дергай, но и слабину не давай—сойдет,—тут он выудил окуня потяжелее и опять спустил удочку.
Федька, склонившись и ожидании, напряженно всматривался в темнеющую глубину. Толчок, леска натянулась, и мальчишка, суетливо перехватывая ее, выдернул сверкающую рыбёшку.
—Ну, Федюня, теперь и ты обрыбился,—улыбнулся дед, глядя на довольное и счастливое лицо внука, пытавшегося с первого раза научиться по-дедушкиному ловко сбрасывать заглотившего крючок подводного охотника. Для начала же пришлось, уколовшись, повозиться двумя руками.
Возле федькиной лунки лежало уже поболе двух десятков разновеликих полосатых окуньков, когда Петрович окликнул его:
— Однако надо чайку сварить да погреться? Теперь не стыдно и домой показаться - на уху, небось, хватит, - он удовлетворенно оглядел лунки. Подле каждой высились горки замерзшей и побледневшей рыбы. Несколько крупных и горбатых окуней - морсаков - темнели моховыми спинами среди обледенелого улова.
Не сматывая леску, а перебросив ее через валявшиеся поблизости обломки сучьев и воткнув удочки в снег, рыболовы, прихватив рюкзак, направились к кустам. Кострище прожженою дырою зияло на накрахмаленном покрывале сугробов. Поручив внуку наломать камыша, Петрович побрел меж распушившихся кружев тальника, нарушая торжественное спокойствие дремлющих крон хриплым треском отмерших ветвей. И тогда дешевая стеклянная бижутерия, рассыпавшись, струилась невесомыми блестками вниз: на стволы, на шапку, за воротник.
Вскоре с трескучего жаркого костра дед уже снимал неразлучный прокопченый котелок с крепким обжигающим чаем. Расположившись на похрустывающей камышовой подстилке, Петрович с внуком молча и неторопливо нажевывали с отогретым у огня хлебом куски свареного дома мяса и тающие во рту пластинки соленого сала.
— Сейчас соберемся и доедем до «Грани», попробуем под кустами помакать. — наконец обмолвился дед, попыхивая папиросой и стягивая сырые ичиги. Подержав над пламенем портянки, он быстро, но аккуратно накрутил их и, обувшись и застегивая на ходу тулуп, проронил:
- Покушаешь—сложи все в рюкзак и залей чаем костер.
Лунка покрылась тоненькой прозрачною коркой, в объятиях которой стыла замершая леска с нанизанными бусинами-каплями. Федька собрался было еще порыбачить, как дед позвал его, расправляя капроновый мешок:
- Выматывай свою удочку и иди помоги мне.
Подобрав улов, Петрович взвалил, кряхтя, неполный мешок на плечо, а Федюне досталось нести до саней полегчавший рюкзак и сачок с пешнею.
Покрытая инеем Изаура снова трусила в клубах разгоряченного дыхания мимо обрывистых берегов, мимо пологих отмелей, мимо дряхлого рыбацкого катера, в строгом парадном мундире молодцевато застывшего в утомительном полугодовом карауле.
Уставшее и капризное солнце, укутанное белесой туманной шалью, клонилось к надвигавшейся из-за гольцов с Байкала пепельно-вьюжной перине.
За поворотом подле скованных ледяными колодками кустов сутулилась одинокая фигура.
—О—о, здорово, сосед!— приветственно махнул дед, когда сани поравнялись с обернувшимся рыбаком.
—Здоровее видали,—отшутился тот, выматывая леску.—Ну, много наловили?
—Да мало-мало есть. А здесь как?
—Тихо совсем. С утра подскочил и все. Погоду, видать, чует - вишь, прет опять, - он кивнул на затягивающееся небо, сунул удочку за голенище валенка и, протягивая руку, подошел к деду, разминавшему затекшие ноги.
-Надо, поди, домой собираться, чего зря время терять. Я уж и там задолбился,— указывая к противоположному берегу, закурил предложечную Петровичем папиросу сoceд, — Проманикенил час без толку и хоть бы раз клюнул. Черт его знат, чего ему надо.
Федька отошел от саней и спустил свою улочку среди голых, вытянутых изо льда ветвей. Вертлявая и серебрящаяся блесна еще не коснулась дна, как из глубины неожиданно вырвались крупные воздушные пузыри, а вслед за ними в лунке показалась пучеглазая усатая морда. Уставившись на оторопевши мальчишку, странное существо на мгновение замерло, а затем, сверкнув золотисто-рыжей шубою, скользнуло под лед, выпустив на прощание пару пузырей.
— Эка ты ондатру-то напугался,— безудержный заливистый смех Петровича заставил расплыться в улыбке и смущенного зардевшегося Федюню. - Небось, не приходилось отведать мохнатой рыбины?
— Ну что ж, теперь нам здесь делать действительно нечего, коль объявилась хозяйка, — утирая прослезившиеся от хохота глаза, отметил сосед.
Через полчаса Изаура уже поспешала средь оседающих на безмятежную окрестность густых потемок. Далекие бугры и перелески теряли очертания, превращались в неясные мутные проплешины, оттеняя ломаные чернильные штрихи придорожных кустов. Молчаливые седоки прислушивались к доносившемуся одинокому лаю деревенского пса.
Вечерники сумерками, мерцающими хлопьями начинающегося снегопада, они подъезжали к околице, предвкушая горячий и сытый ужин в протопленной крестьянской избе.