У каждой страны есть история официальная, государственная, которую формируют в монографиях учёные и редактирует правительство, заинтересованное в «правильном» изложении прошлого – точнее всего об этом сказал Джордж Оруэлл в романе «1984»: «Кто управляет прошлым, тот управляет будущим, кто управляет настоящим, управляет прошлым».
Но кроме официальной истории и такого же официального прошлого, о котором порой не хочется и вспоминать, есть прошлое мифологическое. Оно создаётся писателями, потом уходит в массы, шлифуется, обкатывается и возвращается уже в виде «кто же этого не знает!»
Именно этот миф становится историей. Попробуйте сказать поляку, что герои Вестерплатте на пятый день подняли белый флаг и, надев парадные мундиры, сдались немцам – вся Польша знает, что «на боевом посту пал смертью храбрых последний защитник из гарнизона»!
Словарь «Американа» (издан смоленским издательством «Полиграмма» в 1996 г.) очень осторожно пишет: «В отличие от героев ковбойских фильмов и дешевых романов, ковбой конца XIX века – это низкооплачиваемый пастух. Две трети ковбоев были белые, остальные – негры и мексиканцы».
А теперь скажите после фильмов с Юлом Бриннером и Роном Рейганом, что ковбой – это маргинал, тяжко страдающий от притеснений хозяина, болезней, алкоголизма и насекомых – да вам просто никто не поверит, образ бесстрашного белозубого стрелка из кольта навсегда вошёл в американский эпос, причём эпос комплиментарный для нации первопроходцев в стране, где реализуется «американская мечта».
Наше казачество, реальный страж военных рубежей России, уникальное сословие, состоявшее на службе государства по-прежнему в категориях Средневековья: «Конно, людно и оружно», участвовавшее во всех войеах и восстаниях, могло бы стать неизмеримо более благодатным материалом для национального эпоса, но не стало. Почему?
Появились казаки как персонажи русской литературы в прозе Лермонтова, Толстого в «Кавказских» произведениях, но очень скоро наша литература обрела характер обличительный, весь ХIX век читатель жаждал «срывания всех и всяческих масок», бичевания пороков, обличения «свинцовых мерзостей русской жизни». Да и творческая установка русских писателей на создание «правдивого, исторически конкретного изображения действительности» видела в персонаже сочетание «доброго и злого», а миф требовал идеального героя. Пожалуй, только у романтика Куприна появляются такие, но реализм победил и Куприна.
«В силу оригинальной честности нашей литературы» (выражение Набокова) настоящему русскому писателю «совесть не позволяла» придумывать героев самодостаточных, смело идущих по жизни и готовых восстанавливать справедливость бестрепетной рукой – любой наш герой литературы помнил, что враг – тоже человек! Как в него выпустить все заряды из верного нагана!
Такие романтически-героические персонажи появились только после революции. Не суждено было вольным казакам войти в романтический эпос русской истории – может быть, ещё и потому, что слишком часто менялись идеологические установки в идеологии, истории и литературе, не успевал сложиться миф о герое в белых одеждах?!